Соотношение сил

Затем – небо, пухлые облака. Кадры напоминали начало «Триумфа воли», но вместо фюрера в облаках плыли стаи люфтваффе. Общие планы чередовались с крупными. Небо, облака, толстобрюхие, похожие на навозных мух бомбардировщики, быстрые косые крестики истребителей. Кабина, летчик в шлеме за штурвалом, один, другой. Под веселый мотивчик мужской хор запел:

«Тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы летим бить врагов, мы с победой вернемся домой».

Пространство внизу выглядело плоской схемой. Бомбы казались не крупнее фасоли, взрывы – искорками, вспышками спичек.

«Военно-воздушная мощь Германии обрушила стальной ураган. Стремительные, как ветер, наши истребители, взрывают покоренное воздушное пространство. Все важные военные объекты уничтожены с воздуха за несколько дней».

«Тра-ля-ля» сменилось благостной медленной мелодией. Опять аэродром. Самолеты приземляются. Голос диктора зазвучал игриво-умильно:

«Как голодные птенцы, открывают они свои люки, чтобы принять новый бомбовый груз».

Лица летчиков, все как на подбор правильные, арийские. Короткий отдых, полевая кухня. Опять облака, бомбы, взрывы, но вместо «тра-ля-ля» – Вагнер.

Диктор – торжественно, с воодушевлением:

«Бомбы сыплются стальным дождем. На волю выпущены смерть и разрушение».

Фильм шел уже минут тридцать, а в маленьком зале не прозвучало ни слова. Только голос Ильи механически повторял по-русски немецкие фразы. Он произносил их медленно, четко, как положено механизму.

«На волю выпущены смерть и разрушение».

На экране смерть и разрушение выглядели красиво, режиссеры, операторы, монтажеры знали свое дело. Облака, плавный танец самолетов, «Полет валькирии», чеканные арийские профили летчиков. Сквозь эти картинки Илья видел гибель множества людей, детей, женщин. Трупы, трупы…

Вагнер, «тра-ля-ля», немецкий диктор и собственный голос не могли заглушить грохот взрывов, панику, крики, стоны, от которых лопалась голова, хотя ничего этого не показывалось и не звучало.

Поплыла панорама разрушенной Варшавы.

– Мы пролетели над городом, с нами не мешало бы лететь мистеру Чемберлену. Что вы теперь скажете, мистер Чемберлен? Вот результат вашей безжалостной политики, за нее придется отвечать перед всем миром, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал:

«Вот кто бомбил, стрелял, давил гусеницами. Чемберлен. А Гитлер со Сталиным пришли освобождать, спасать…»

Тут Хозяин оживился, звякнул бутылкой о стакан, налил себе «Лагидзе», ткнул пальцем в экран:

– Правильно, так его… – Он обматерил Чемберлена и отхлебнул воды.

На экране германские солдаты раздавали с грузовиков хлеб жителям Варшавы. Затем появился Геринг и произнес небольшую речь:

«Люфтваффе добились невероятных свершений. Первая фаза великой битвы завершилась триумфом. То, что люфтваффе продемонстрировало в Польше, скоро продолжится в Англии и Франции».

Хозяин, перебив Илью, громко заметил:

– А, вот и жирный!

Он всегда произносил это, когда в кадрах хроники появлялся Геринг.

Илья взглянул на часы. Половина второго. Нестерпимо хотелось домой. Он тосковал по Машке. Только с ней рядом, прижавшись, зарывшись лицом в ее волосы, он выныривал из мертвой сталинской реальности, дышал, жил. Потом опять уходил на дно тухлого болота, леденел, притворялся заводной игрушкой, говорящим карандашом. Зачем? Ради чего?

Он закрыл глаза на мгновение, представил, как Машка спит, ворочается, бормочет, вздрагивает во сне, и тут же загадал: если сейчас будет перерыв, значит, придется сидеть до утра. Он никогда точно не знал, сколько продлится очередной просмотр. Изредка удавалось потихоньку спросить у Большакова. Но сейчас Иван Григорьевич сидел слишком далеко, а вставать и пересаживаться нельзя.

Экран замерцал, без всякого перерыва. И опять Илья услышал собственный механический голос:

– Польский поход. Вероломные заговорщики-поляки. Бессмысленная оборона окруженной Варшавы. Данциг, город тамплиеров. Пока западные военные миссии пытались втянуть СССР в военную агрессию против Германии, рейхсминистр Риббентроп вылетел в Москву, чтобы подписать пакт. Дни террора и польских репрессий ушли раз и навсегда.

Ползли немецкие танки, Риббентроп спускался по трапу в Москве, высилась гора касок с голов побежденных поляков, брели бесконечные толпы военнопленных.

– За первые восемь дней кампании захвачены территории, на покорение которых в Первую мировую требовалось не меньше года, польской армии больше нет, – повторял Илья вслед за немецким диктором и думал: «Неужели потом еще “Чапаев”? Хозяин вроде зевнул, Ворошилов клюет носом, Молотов сидит прямо, неподвижно, пялится в экран. Скоро конец. Парад в Варшаве…»

Немецкие колонны шагали четко, мощно, под разудалый марш.

«Парад в Варшаве принимает фюрер. Германия может чувствовать себя спокойно под защитой такой армии».

Начался кусок мультипликации. Карта Европы, море с подвижными закорючками волн. Британия по форме напоминала зайца, присевшего на задние лапы. Над островом с игрушечным жужжанием летел германский бомбардировщик и сбрасывал на него овальную, с рыбьим хвостом, бомбу. Британия раскалывалась на части и тонула в нарисованных волнах.

– У Германии теперь остался один враг, которого нужно победить, – перевел Илья последнюю фразу диктора и подумал: «Бомба, та самая. Если они ее правда сделают, понятно, для кого. Британию им нужно победить, а нас – уничтожить».

Титры пошли на фоне настоящего, не мультяшного моря, по которому плыли настоящие германские корабли, утыканные дулами орудий. Мужской хор пел:

«Мы идем на битву с врагом. Пусть звонят колокола, чтобы о нашем превосходстве знали все. Дай я возьму тебя за руку, за твою лилейно-белую руку. Прощай, моя дорогая. Мы идем сражаться с Англией. Мы потопим всю гордость англичан».

Переводить песню Илья не стал, свет включили, Хозяин, позевывая, поднялся со своего кресла. Часы показывали половину третьего.



На следующее утро он перечитал еще раз письмо Мазура. Конечно, в открытии расщепления ядра урана сомневаться не приходилось, и Мазур вряд ли шарлатан, все-таки профессор, академик, но это вовсе не значит, что завтра в руках Гитлера может оказаться бомба фантастической разрушительной силы. Гитлер сам бомба, на фоне его личной разрушительной силы любое сверхоружие пустяк.


Сотни изобретателей закидывают своими заявками Комиссариат обороны, Политбюро, Президиум Верховного Совета и прочие инстанции. Тут тебе и летающие танки с вечными двигателями, и смертоносные лучи, и аппараты для чтения мыслей. Что, если прибор Мазура нечто из этого ряда?

«Слова, слова, – вздохнул про себя Илья, – Мазур преувеличивает значение своего изобретения, это вполне нормально для ученого. Акимов пытается вытащить из ссылки своего старого учителя, и это тоже нормально. Карл Рихардович завелся потому, что у него фюрерофобия. А у меня ее разве нет? О господи, как же мне хочется убедить себя, что урановая бомба – родная сестра вечного двигателя, и махнуть рукой!»



* * *



Ударили такие морозы, что о лыжных прогулках не могло быть и речи. Митя Родионов каждое утро приезжал в Балашиху, сидел на занятиях немецкой группы, потом еще пару часов Карл Рихардович занимался с ним отдельно в классе. В Москву они возвращались вместе на служебном автомобиле, предоставленном доктору Штерну по личному распоряжению Берия. Говорили по-немецки о чем хотели, без иносказаний и купюр. Шофер не понимал ни слова. Иногда занятия продолжались в комнате Карла Рихардовича на Мещанской до глубокой ночи.

Доктора беспокоило произношение Мити. Никак не удавалось убрать русский акцент. Пока Карл Рихардович размышлял, к кому обратиться, чтобы занятия продлили хотя бы на месяц, их продлили без всяких его ходатайств, и не на месяц, а на два.

Однажды Митя, махнув рукой, заявил:

– А, все равно акцент должен быть.

Он очень хотел спать, зевал и тер глаза. Доктор подумал, что парень просто устал.

– Перестань валять дурака. Выспишься, завтра будем отрабатывать гласные.

– Нет, я серьезно. Небольшой акцент нужен.

– Мг-м, – кивнул доктор, – необходим, чтобы гестапо было легче тебя ловить. «В рамках сотрудничества и обмена любезностями», – добавил он про себя, но, конечно, вслух этого не произнес.

– Латышский или эстонский, – продолжал Митя, позевывая в кулак, – точно еще не решили.

Карл Рихардович застыл с открытым ртом, минуту смотрел на Митю. Тот сидел на кушетке, поджав ноги в штопаных шерстяных носках, бледный, взъерошенный.

– Поставлю чай, – пробормотал доктор и быстро ушел на кухню.

Перед вводом советских войск в Прибалтику оттуда эвакуировались в Германию фольксдойче. В чью-то светлую голову пришла идея перебросить в рейх группу советских агентов под видом прибалтийских немцев. Еще в декабре к доктору обратился майор Журавлев, новый начальник немецкого отделения ИНО: кого из курсантов его группы можно превратить в фольксдойче? Срок – максимум полгода. Доктор мигом сообразил, в чем дело, и ответил: никого. Даже если человек выучит немецкий как родной, вызубрит выдуманную автобиографию, географию места, где, по легенде, родился, вывернется наизнанку, сменив бытовые советские привычки на буржуазные, все равно ему не обойтись без родителей, родственников, бывших одноклассников, друзей, знакомых. Человек не может свалиться с неба или вырасти из-под земли, как гриб, и незаметно затесаться в толпу. Фольксдойче будут прочесывать очень тщательно, выискивая именно таких, затесавшихся.

Журавлев молча выслушал, не спорил, кивал. Доктор тогда подумал: «Наконец догадались реанимировать агентурную сеть в Германии. Отлично. Только идея с прибалтийскими немцами – бред. Провалятся все до одного».

Больше никто с ним на эту тему не говорил, и доктор решил, что они сами поняли.

Он вернулся в комнату с двумя стаканами чаю. Митя спал, свернувшись калачиком на кушетке. Доктор, стараясь не шуметь, поставил стаканы на журнальный стол, уселся в кресло, макнул в чай сушку. Митя завертелся и открыл глаза.

– Акцента мало, – тихо произнес доктор, – если ты там родился и жил, должен знать язык.

– Какой? – не совсем еще проснувшись, спросил Митя.

– Латышский или эстонский. Сядь, чаю выпей.

– У меня будет месяц, там, на месте, выучу. – Митя пересел с кушетки на стул, развернул карамельку. – Ничего, я освоюсь.

– Язык выучишь за месяц?

– Попробую…

– Попробует он, – доктор усмехнулся, – вундеркинд-полиглот. Ну а родственниками, знакомыми, которые поручатся за тебя перед гестапо, обзаведешься за месяц?

Митя подул на чай, осторожно отхлебнул.

– Допустим, я сирота.

– Ладно, – кивнул доктор, – где ты рос, сирота? В приюте? Кто из работников этого приюта узнает тебя в лицо при очной ставке? Хорошо, рос ты не в приюте, а в приемной семье. Допустим, семью тебе организовали. А соседи, родственники, одноклассники, учителя где? Или, может, тебя в капусте нашли, готовенького, взрослого, с подходящим акцентом? Откуда известно, что ты немец? Это надо доказать, фальшивых документов недостаточно.

– Все будет хорошо, не волнуйтесь, – медленно выговорил Митя по-немецки.

– Мг-м, навербуют дюжину реальных фольксдойче на каждого фальшивого.

– Конечно, а как же иначе? – Митя насупился, помолчал и добавил по-русски: – Ну, не пошлют же они нас, голеньких, на верную смерть?

Доктор молча помотал головой и вдруг с такой силой шлепнул ладонью об стол, что зазвенели стаканы в подстаканниках.

– Карл Рихардович, вы чего? – испуганно прошептал Митя.

Для него, как и для всех курсантов, доктор Штерн был воплощением терпения и спокойствия, никогда не срывался, не повышал голоса.

– Ты работал в советском торгпредстве, вот чего! – Доктор сморщился, разглядывая покрасневшую ладонь.