Соотношение сил

Эмма сдернула с вешалки свою шубку.

– Я с вами!

На улице она взяла его под руку, еще раз спросила, что случилось, он не ответил.

Почтовое отделение находилось на углу соседнего квартала. Там не было ни души, только торчала русая голова молоденькой служащей за окошком.

– Успели, – пробормотал старик сквозь одышку.

Здороваясь с девушкой, он назвал ее по имени: Гильда. В этом районе все друг друга знали.

Гильда выглянула из окошка.

– Добрый вечер, профессор Брахт, я закрываю через десять минут.

– Не волнуйтесь, Гильда, я вас не задержу.

Вернер взял бланк для международных телеграмм, стал заполнять его, нервно макал казенное перо в чернильницу, ввинченную в стойку.

«Дания, Копенгаген, Блегдамсвей, 17, Институт теоретической физики, профессору Нильсу Бору. Фриц вернулся из госпиталя, дома предписан сидячий режим. Успокойте Шарлотту. Доктор Макс сделает все, что в его силах», – прочитала Эмма, заглянув через плечо старика, и заметила, что подписался он собственным полным именем, указал свой домашний адрес.

– Профессор Брахт, у вас тут ошибка, – сказала служащая, принимая бланк, – вы, вероятно, хотели написать «постельный режим».

– Нет-нет, Гильда, режим именно сидячий, – улыбнулся Вернер, – наш больной сидит, а не лежит.

«Может, вы, наконец, объясните?» – повторяла про себя Эмма, пока шли назад, к дому. Произнести эту фразу вслух она не решалась, знала: если старик сочтет нужным, сам все объяснит, а нет – так никакими клещами из него слова не вытянешь.

Дома, скинув пальто, он сразу пошел на второй этаж. Эмма за ним. Там была спальня для гостей, с отдельной ванной и туалетом. Дверь оказалась запертой. Немудрено, в последний раз гости ночевали тут лет сто назад, еще при Марте. Вернер нервно покрутил ручку.

– Черт, где ключ? Ни за что теперь не найду.

– Я найду, – сказала Эмма.

Связка запасных ключей висела в шкафчике в кладовке. Наконец дверь открыли и застыли на пороге.

В комнате был идеальный порядок. Широкая кровать под шелковым зеленым покрывалом, кресло-качалка с вышитой подушкой и вязаным пледом. На старинном бюро в китайской фарфоровой вазе букет роз. Лепестки не осыпались, цветы просто высохли и почернели, превратились в маленькие хрупкие мумии. Пыли оказалось совсем немного. В ванной висели белые купальные халаты, в мыльнице лежал кусок мыла, две зубные щетки торчали из стаканчика.

Марта любила принимать гостей, любила эту комнату. Без нее за прошедшие годы дом обрел другой облик, стал жилищем вдовца, вопреки всем стараниям Эммы, выглядел печально и неуютно. Только одна запертая комната осталась прежней.

Вернер побледнел, опустился на стул у бюро. Эмма присела перед ним на корточки, тревожно заглянула в лицо.

– Что, сердце?

Он издал странный сухой звук «уф-ф», похожий на шорох мертвых цветов, тряхнул головой и произнес усталым будничным голосом:

– Надо вытереть пыль и поменять белье. Думаю, Физзлю тут будет удобно.

– Какому Физзлю?

– Хоутермансу. Скоро его должны выпустить из тюрьмы.

– Из какой тюрьмы?

Она, наконец, поняла, о ком речь, и удивилась еще больше. Фридрих Хоутерманс, молодой талантливый физик, помесь второй степени, то есть еврей на четверть, к тому же коммунист, эмигрировал в Англию. Ходили слухи, что оттуда он переехал в Россию.

– Русские передали его гестапо, – объяснил Вернер, – сейчас он в Берлине, в тюрьме полицейского управления на Александрплац. Неделю назад мне позвонил незнакомый человек, с приветом от Физзля. Так мы между собой называли Фрица. Человек этот оказался бывшим сокамерником, его выпустили. Физзль дал ему мой номер.

– Неужели помнил наизусть? Через столько лет? – Эмма подозрительно прищурилась.

– Ничего странного, – успокоил ее старик, – домашний номер Физзля отличается от моего всего на одну цифру. К тому же мой номер есть в городском телефонном справочнике.

– Погодите, вы сразу поверили какому-то незнакомцу? А вдруг провокация?

– Он сказал «Физзль». – Вернер улыбнулся. – Провокатор этого прозвища знать не мог. Конечно, я позвонил Максу, попросил проверить. У него связи, возможности, он все выяснил и даже добился освобождения, не знаю уж, как ему это удалось. Теперь хлопочет, чтобы Физзлю вернули собственность, виллу тут рядом, на соседней улице. Пока он поживет у меня.

– А что значит эта телеграмма? Кто такая Шарлотта? – судорожно сглотнув, спросила Эмма.

– Шарлотта – жена Физзля, она в Америке. Ее с двумя маленькими детьми чудом выпустили из России в тридцать седьмом, после того, как его арестовали. Она не знает, что с ним. Вот, я отправил телеграмму Нильсу, он ей сообщит, что все в порядке. Теперь поняла?

Эмма молча кивнула.

– Ну, а как тебе моя идея использовать в качестве активного вещества рубин?


– Гениально. – Эмма улыбнулась. – И просто, как все гениальное. Камень пролежал без пользы сто лет, вот, наконец нашлось ему применение.

Она хотела спросить про кольцо, но не решилась. Сейчас это прозвучало бы бестактно.



* * *



Ося ждал профессора Мейтнер в ресторане на Королевском острове, возле городской ратуши. По телефону он представился корреспондентом «Таймс» Джоном Касли.

В Стокгольме стало совсем тепло, сквозь молочную дымку просвечивало солнце, на площадке перед верандой чирикали воробьи, мягкий ветерок трепал кисейные занавески.

«Уехать в Альпы, спрятаться, забиться в нору, забыться хотя бы на неделю, никого и ничего не видеть, кроме неба и горных вершин, – лениво мечтал Ося, обводя черенком чайной ложки контуры бликов на скатерти, – и конечно, просмотреть свой дырявый дневник, переписать оттуда самое ценное, пока не забыл. Любопытно, сколько слов провалилось в дыру от пули?»

– Мистер Касли? – произнес рядом низкий женский голос.

Он увидел пожилую даму, довольно высокую, худую, с прямой спиной. Чистое лицо, почти без морщин, правильные, немного тяжелые черты, большие серые глаза. Седые волосы собраны в узел на затылке. Синее платье с круглым белым воротничком, как у гимназистки. На фотографиях она выглядела старше и грубей.

– Профессор Мейтнер. – Ося поднялся, протянул руку.

Рукопожатие у нее было крепкое, мужское, кисть тонкая и прохладная. На среднем пальце остро сверкнул бриллиант.

– Извините, я опоздала. – Она взглянула на часы. – На целых пятнадцать минут.

– Спасибо, что пришли. Могу представить, как вам надоели журналисты.

– Что, простите?

Ося решил, что она плохо слышит, и повторил громче:

– Журналисты вам, вероятно, надоели.

– Мистер Касли, у меня все в порядке со слухом. – Она холодно улыбнулась. – Просто ваше замечание показалось мне странным. Какие журналисты? О чем вы?

Голос ее звучал ровно, спокойно, полные бледные губы улыбались.

– Профессор Мейтнер, я наслышан о вашей скромности, но ведь не до такой же степени. – Ося покачал головой. – Вы автор главного открытия века…

– Бросьте. – Она махнула рукой. – В науке женщина – досадное недоразумение, хуже, чем негр в Америке или еврей в Германии. Даже не второй, а десятый сорт.

Ося достал чистый блокнот и карандаш, быстро записал ее слова, не поднимая головы, произнес:

– Да, знаю, свою первую публичную лекцию вы читали в Берлинском университете в двадцать втором году. Тема «Значение радиоактивности для космических процессов». Какая-то ежедневная газетенка в сообщении о лекции молодого доцента-женщины вместо «космических» напечатала «косметических».

– Вы недурно подготовились к интервью, но все-таки не понимаю, чем вас так заинтересовала моя скромная персона?

Подошел официант, Ося спохватился, передал ей открытое меню.

– Здесь отлично готовят рыбу.

– Закажите мне что-нибудь на свой вкус. – Она отложила меню в сторону, даже не заглянув в него, и достала из сумочки сигареты.

Сумочка была старая, потертая, сигареты дешевые.

Официант чиркнул спичкой. Ося заказал две порции овощного салата и жареного палтуса с чесночным соусом.

– Открытие века, – пробормотала Лиза, – разве вы не знаете, что оно принадлежит профессору Гану и доктору Штрассману? Вот их действительно должны атаковать журналисты.

– Должны, – кивнул Ося, – но не атакуют. Ни одного интервью за год. Как думаете, почему?

– Понятия не имею.

– Между прочим, отличная тема для журналистского расследования. – Ося покрутил в пальцах карандаш. – Нацистские ученые присвоили чужое открытие и распорядились им по-нацистски.

– У них нет выхода, в Германии нацизм. – Лиза прищурилась и выпустила струйку дыма.

– Эйнштейн, Ферми, Силлард и многие другие не смогли жить и работать при нацизме.

Ося попытался поймать ее взгляд, но она смотрела на воробьев за стеклом веранды и ответила чуть слышно:

– Конечно, жить при нацизме евреям невозможно.

– Ферми – итальянец, в Италии антисемитизм не так силен, как в Германии.