Соотношение сил

Улица Веселая выглядела довольно уныло. Фонари не горели. Тусклый желтоватый свет сочился сквозь оконца покосившихся деревянных домишек. Разглядеть номера было невозможно, слишком темно. От улицы осталась узкая тропинка, по обеим сторонам высоченные сугробы, а тропинка такая скользкая, что Митя несколько раз едва не грохнулся. Местные жители таскали ведра от колонки на углу, воду расплескивали, она замерзала, получался идеально гладкий каток. Митя шел медленно, никак не удавалось обойти женщину, которая балансировала по наледи между сугробами с коромыслом, будто канатоходец. Поскользнувшись в очередной раз, Митя крякнул. Женщина обернулась.

– Скажите, пожалуйста, где тут дом номер двадцать семь? – спросил Митя.

– А кто вам нужен?

В темноте он не мог разглядеть лица, видел только белый овал в обрамлении толстого платка, темные пятна глаз. Голос звучал совсем молодо, но очень уж неприветливо.

– Вы что, всех тут знаете? – спросил Митя.

– Кто вам нужен в двадцать седьмом доме?

Мите вовсе не хотелось называть первому встречному человеку имя Марка Семеновича. Он шагнул к женщине, простодушно предложил:

– Давайте помогу донести ведра. Тяжело ведь, к тому же скользко. – Он поставил портфель, взялся обеими руками за коромысло, осторожно перенес его себе на плечи. – Вы, пожалуйста, портфель мой возьмите.

В темноте блеснули ее глаза и зубы. Не поймешь, то ли улыбка, то ли злой оскал. Она подняла портфель.

– Спасибо, конечно, но только до двери. В дом я вас не пущу, не надейтесь.

– Ага, значит, вы живете в двадцать седьмом? – бодро заметил Митя.

– Вам что за дело, где я живу? Кто вы вообще такой?

Улица вильнула и пошла круто под горку, к берегу Ангары. Удерживать равновесие стало совсем трудно. Ведра качались, ледяная вода окатила Митины войлочные бурки.

– Вот теперь вам точно придется меня пустить, иначе я по вашей милости отморожу ноги.

Она остановилась, развернулась всем корпусом. Луна выглянула из-за облака, огромная, наливная, в ее свете Митя ясно разглядел лицо и едва не уронил коромысло.

– Женька?!

– Привет, Родионов, я тебя почти сразу узнала по голосу.

– Узнала? Зачем же спросила, кто такой?

– Разные тут шляются, – сердито буркнула Женя, – раньше ты был студент, а кем теперь стал?

– Теперь военный. – Митя сморщился, промокшие ноги ломило, он почти не чувствовал пальцев. – Слушай, Женя, давай дойдем до дома, там поговорим.

– Пришли уж. – Она махнула варежкой в сторону реки и быстро засеменила вперед.

– Ты тут насовсем или приехала отца навестить? – спросил Митя.

– Если ты военный, почему в штатском? – спросила она в ответ.

– Как он себя чувствует?

– Откуда у тебя адрес?

Он открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но она исчезла. Мгновение назад семенила впереди, метрах в полутора от него, и вдруг будто растворилась в темноте. Митя поправил коромысло, огляделся, негромко позвал:

– Женя, ты где?

– Направо поверни.

От основной тропинки был протоптан коротенький аппендикс между сугробами. Он упирался прямо в крыльцо деревянного двухэтажного дома. Женя стояла на крыльце, возилась с ключом.

– Черт, руки окоченели.

Митя поставил ведра, снял варежку, взял у нее ключ. Дверь была обита войлоком и дранкой. Клочья дранки лезли в замочную скважину, ключ застревал. Наконец Митя справился. Дверь открылась с недовольным скрипом.

В сенях было темно, пахло дегтем и кислой капустой. После Берлина, Москвы, царского поезда, интуристовской гостиницы Митя очутился на другой планете. Там, в Москве, пламенная комсомолка публично отреклась от отца, поменяла отчество и фамилию и превратилась в говорящую куклу. Тут, в Иркутске, она была рядом с отцом и опять стала живым человеком. Такая вот декабристка Женька Мазур. Только декабристки ехали сюда к мужьям, а она к отцу. И еще декабристы бунтовали против царя, заговор был. А Мазур не бунтовал, в заговорах не участвовал. Тихий, безобидный профессор, занимался своей радиофизикой.

– Стой, не двигайся! – шепотом приказала Женя. – Шумнешь – хозяйка убьет. Сейчас керосинку зажгу.

Она опять исчезла. Митя остался в кромешной тьме. Ноги ломило. Откуда-то слышалась возня, шорохи. Наконец появился дрожащий огонек.

– Ведра отнеси в кухню.

Лицо ее, подсвеченное снизу, выглядело странно. Остренький подбородок, верхняя губа, кончик носа были выбелены светом, дальше – темный провал, глаз не видно, только длинные прямые стрелки, тени от ресниц. Она сунула ему в руку его портфель и прошептала:

– За мной, на цыпочках, и не дышать.


Они прошли по коридору мимо двух дверей, третью Женя открыла, и в этот момент вспыхнула электрическая лампочка. Она висела под бревенчатым потолком, слабо мигала и потрескивала. Митя увидел круглый стол, накрытый газетами, беленую русскую печь. Часть комнаты пряталась за цветастой ситцевой занавеской. В углу кривобокая этажерка, забитая книгами и толстыми журналами, изголовьем к ней – узкий топчан, аккуратно застеленный серым солдатским одеялом, над ним, прибитый гвоздиками к стене, коврик с лебедями.

У окна, на табуретке, спиной к двери, сидел сгорбленный старик в рваной телогрейке. Конструкция из двух ящиков служила ему письменным столом. Из широкого ворота торчала худая шея. Прозрачный белый пушок на круглой голове дыбился, светился, как нимб.

– Ты почему так долго? – спросил он, не оборачиваясь, и задул свечной огарок.

– Папа, – Женя размотала серый вязаный платок, – сюрприз.

Марк Семенович развернулся на табуретке. Очки съехали на кончик длинного носа. Запавшие глаза, красные веки без ресниц, запавший рот без зубов. Брови, когда-то широкие, черные, теперь торчали серыми кустиками. От прежнего Мазура остался разве что большой выпуклый лоб. Вместо щек ямы, поросшие седой щетиной.

– Простите? – Старик испуганно заморгал, поправил очки.

Митя заметил, что дужка замотана чем-то серым, а на среднем и безымянном пальцах нет ногтей.

– Папа, это Родионов. Ты что, не узнаешь? – Женя бросила платок на топчан.

– Митька! – Старик поднялся с табуретки, обнял Митю, похлопал по спине. – Вот уж правда сюрприз так сюрприз! Женя, иди, чайку нам.

– Какая радость, какая приятность. – Она фыркнула. – Еще неизвестно, откуда он взялся и зачем приперся.

– Женя, чаю! – Марк Семенович грозно сверкнул глазами на дочь. – Будь добра, там осталось в шкафчике полторы баранки с маком, если ты, конечно, не успела слопать. И пожалуйста, погаси, наконец, керосинку. Электричество уже включили.

Митя смотрел на старика, а на Женю почему-то взглянуть не решался.

– Да вот тут я кое-что… – Он открыл портфель, выложил на стол шоколадки, банку икры, принялся разворачивать сверток с бутербродами.

За спиной мягко хлопнула дверь. Женя вышла, стало тихо. Марк Семенович стоял у стола. Запавшие губы шевелились, беззвучно бормотали.

– Там буфет уже закрывался, – смущенно объяснил Митя, – вот, взял наспех. Вы ведь пористый шоколад любите, я помню.

– Пористый… – Старик покачал головой и засмеялся.

Смех звучал странно, напоминал безнадежные всхлипы, будто плакал маленький ребенок, из последних сил, точно зная, что утешить некому.

– Марк Семенович, можно я бурки сниму? – спросил Митя. – Они мокрые совершенно, и носки тоже.

Профессор достал из кармана телогрейки тряпочку, вытер глаза, высморкался.

«Кажется, он правда плакал, – подумал Митя, – или для него теперь смех и слезы одно и то же?»

– Да, конечно, снимай, просуши на печке, вот, валенки мои пока надень.

Старик подвинул табуретку, сел, водрузил локти на стол, уложил подбородок в гнездо из сплетенных пальцев и на мгновение стал похож на прежнего профессора Мазура. Так он сидел за кафедрой, когда кто-то из студентов выступал на его семинаре.

Митя опустился на край топчана, стянул бурки, носки, принялся растирать посиневшие ноги.

– Как это ты умудрился промокнуть? – спросил профессор.

– Воду нес, пролил немного. Повезло, встретил Женю, без нее ни за что не отыскал бы ваш дом.

– Ты надолго?

– На два дня.

– Где остановился?

– В гостинице.

Вернулась Женя, принесла маленькую вязанку хворосту и несколько толстых щепок, ни слова не говоря, занялась печкой. Митя в профессорских валенках присел с ней рядом, впервые решился взглянуть на нее.

Вместо длинной черной косы – короткие густые кудряшки, будто каракулевая шапочка. Лицо осунулось, карие глаза казались еще больше из-за темных теней под нижними веками. Губы бледные, потресканные, в уголке розовая корочка лихорадки.

– В гостинице, – повторила она с усмешкой, – в «Центральной», конечно.

– Ну да, там, – кивнул Митя, взял кочергу и поправил щепки в печи.

– Посмотри, что он принес, – сказал Марк Семенович, – и между прочим, кто-то обещал чаю.

– Мг-м. Кто-то ничего не обещал, а кто-то забыл, что Серафима наш чайник реквизировала за неуплату, – проворчала Женя, взяла с подоконника большую жестяную кружку и опять ушла.

– Не может быть. – Старик помотал головой. – Серафима Кузьминична, хозяйка наша, дама строгая, но справедливая, поповская вдова, на подлости не способна. Оставить людей без чайника… Ладно, что же мы говорим о всякой ерунде? Как ты живешь? Как мама?

Митя принялся рассказывать про мамино больное сердце, потом про погоду в Москве. Тепло, все течет. Поделился впечатлениями об Иркутске. Красивый город, только холодно и фонари не горят. Вскользь упомянул, что служит в Комиссариате обороны. Вошла Женя, молча поставила кружку с водой на печь, села на топчан. Табуретки было всего две.

– Давай пододвинем к столу, – предложил Митя.