Соотношение сил

СТАЛИН. У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле слова. Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить. Если бы вы были разведчиком, вы бы увидели, что эти господа на Западе друг друга критикуют: у тебя тут плохо с оружием, у тебя тут плохо, вы бы видели, как они друг друга разоблачают, вам бы схватиться за эту сторону, выборки сделать и довести до сведения командования, но душа у вас слишком честная.

Механизм заело, «критикуют и разоблачают, вам бы схватиться». Почти дословный повтор, знакомая галиматья, скрип шестеренок на холостых оборотах. Лишь три слова имели значение: «Слишком честная душа». Вылезло змеиное жало, шевельнулось и спряталось.

Несколько минут Илья сидел неподвижно и смотрел в глаза портрету. Любимая фотография Хозяина, увеличенная и тщательно отретушированная, украшала стену напротив стола. Царицын, восемнадцатый год. Молодой Коба в полный рост, в сверкающих высоких сапогах. Прищур, усмешка под жирными усами.

Обезьянка Шурик изредка, в состоянии крайней усталости и взвинченности, забегая к Илье в кабинет, выпускал пар, тихо, смачно материл фотографию. После этого уходил спокойный, вполне бодрый. Илья каждый раз удивлялся: неужели помогает? У него самого никогда не возникало желания выплеснуть ненависть в глянцевую ретушь. Ненависти не было, только отвращение и страх.

«Тебе нужна сильная разведка, – думал Илья, – тебе нужен Проскуров. У тебя хватило ума выпустить уцелевших военных, оставить в живых Горбатова, Рокоссовского. Значит, соображаешь, думаешь о будущей войне. Или очередная случайная прихоть? Казнишь и милуешь по логике камнепада? Если бы соображал, расстрелял бы к чертовой матери Ворошилова, Мехлиса, Кулика, снабженца Хрулева. Они угробили десятки тысяч красноармейцев. Твой финский позор тоже на их совести».

Заключительная речь Хозяина заняла десять страниц убористого машинописного текста. В своей обычной манере он задавал самому себе вопросы и сам отвечал на них.

СТАЛИН. Правильно ли поступило правительство и партия, что объявили войну Финляндии?

Дальше длинные рассуждения о необходимости обеспечить безопасность Ленинграда, дословный повтор передовиц «Правды» и выступлений Молотова по радио. Ответ на первый вопрос: правительство поступило правильно.

СТАЛИН. Второй вопрос: а не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября – в начале декабря, нельзя ли было отложить этот вопрос, подождать месяца два-три-четыре, подготовиться и потом ударить? Нет. Партия и правительство поступили совершенно правильно.

Дальше многословно, с бесконечными повторами Хозяин объяснял, что Финская война была абсолютно необходимой, абсолютно успешной и закончилась значительно быстрее планируемых сроков.

Военная аудитория знала, что победить финнов планировали к двадцать первому декабря тридцать девятого, то есть за двадцать один день. Вся страна знала. Радио и газеты орали, что в день рождения товарища Сталина Красная армия пройдет в победном параде по улицам Хельсинки. Хозяин спокойно, нагло врал армии и стране. Зачем? Просто так, ради самой лжи.

Конечно, Ворошилову и Мехлису ничего не угрожает, а вот «слишком честная душа» на этом празднике вранья абсолютно неуместна.

Дальше следовал пассаж об агрессивных намерениях финнов: «Прорваться к Ленинграду, занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское, – это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти».

Илья не сомневался, что через несколько страниц найдет опровержение этого тезиса. Нашел.

СТАЛИН: Финская армия не способна к большим наступательным действиям. Она создана и воспитана не для наступления, а для обороны, причем обороны не активной, а пассивной.

Большинство сидящих в зале не вдумывались в смысл, не замечали противоречий. Привычные повторы и заклинания туманили мозг, страх не давал сосредоточиться. Каждый лихорадочно прокручивал в голове реплики Хозяина в свой адрес, гадал о своей личной дальнейшей судьбе. Что сказал мне Хозяин, с какой интонацией, как на меня посмотрел…

СТАЛИН. Общий вывод. К чему свелась наша победа, кого мы победили, собственно говоря? Вот мы три месяца и двенадцать дней воевали, потом финны встали на колени, мы уступили, война кончилась. Спрашивается, кого мы победили? Говорят, финнов. Ну конечно, финнов победили. Но не это самое главное в этой войне. Финнов победить – не бог весть какая задача. Конечно, мы должны были финнов победить. Мы победили не только финнов, мы победили еще их европейских учителей – немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов победили, но и технику передовых государств Европы. Не только технику передовых государств Европы – мы победили их тактику, их стратегию. Вся оборона Финляндии и война велись по указке, по наущению, по совету Англии и Франции, а еще раньше немцы здорово им помогали, и наполовину оборонительная линия в Финляндии по их совету построена. Итог об этом говорит.

Мы разбили не только финнов – эта задача не такая большая. Главное в нашей победе состоит в том, что мы разбили технику, тактику и стратегию передовых государств Европы, представители которых являлись учителями финнов. В этом основная наша победа.

Бурные аплодисменты, все встают, крики «Ура!».

Возгласы «Ура товарищу Сталину!». Участники совещания устраивают в честь товарища Сталина бурную овацию[12].



Илья захлопнул папку, подошел к окну, перекрестился на купола колокольни Ивана Великого. В ушах визжали истерические «ура!», громыхали овации. Перед глазами маячила кургузая узкоплечая фигура. Выступая на трибуне, Хозяин всегда покачивался из стороны в сторону, как грозящий перст гигантской невидимой руки.





Глава двадцать первая




Первые двое суток Фриц Хоутерманс проспал. Проснувшись, умудрился заполнить собой все пространство виллы. Не вынимал сигарету изо рта, повсюду оставлял потухшие окурки. Полька собирала их в бумажный кулек, выкидывала в мусорное ведро. Эмме казалось, дом провонял насквозь, хотя окна были открыты.

Обритый наголо, длинный и тощий, Хоутерманс расхаживал по комнатам, трещал без умолку и таращил большие прозрачно-голубые глаза. Часть его рассказа о переезде из Англии в Советскую Россию, о жизни в Харькове и работе в Украинском физико-техническом институте Эмма пропустила. Вернер, встретив ее в прихожей, быстрым шепотом пересказал краткое содержание.

«Такой гость может навлечь неприятности, – размышляла Эмма, – положим, из тюрьмы он не сбежал, выпустили официально. Судя по всему, вернут собственность. Любопытно, где он станет работать? Кто решится взять помесь второй степени, да еще члена компартии, эмигранта, которого выдворили Советы? Физик он, конечно, сильный, но с такой биографией…»

– Самое страшное – ожидание ареста, – услышала она громкий голос из гостиной, – надежда остается до последней минуты. Они так специально устраивают. Особая форма издевательства.

Эмма вошла в гостиную. На госте был джемпер цвета корицы, из мягчайшей шерстяной пряжи, с косами и ромбами. Она связала этот шедевр для Вернера, на его шестидесятилетие. За два года старик его ни разу не надел. («Слишком хорош для меня, берегу к торжественному случаю».)

На Хоутермансе джемпер выглядел жалко, был ему широк и короток. Рукава не доходили до запястий. Паршивый коммунист, мерзкая помесь второй степени, напялил шедевр наизнанку.

– О боже! – воскликнула Эмма и всплеснула руками.

Хоутерманс счел это выражением радости, шагнул к ней навстречу, скаля дымный щербатый рот, не удосужившись положить зажженную сигарету в пепельницу, уронив по дороге столбик пепла на дорогой ковер.

– Прекрасная Эмма!

Она не успела моргнуть, он обнял ее, облобызал в обе щеки, потом отступил на шаг.

– Все так же обворожительна!


– Спасибо, Фриц, с возвращением. – Она кисло улыбнулась, пытаясь вспомнить, сколько раз они виделись до его эмиграции.

Заглянула Агнешка, спросила, можно ли подавать обед.

– Да, конечно, милая, – по-хозяйски ответил Хоутерманс и первым прошел в столовую, азартно потирая руки. – Жаль, мама и Шарлотта не видят, какой отличный аппетит я нагулял, путешествуя по тюрьмам. Вот бы порадовались.

Когда сели за стол, Вернер положил рядом с собой небольшую толстую тетрадь, шлепнул по ней ладонью, сверкнул глазами.

– Дорогуша, ты можешь представить, Физзль в тюрьме открыл постоянную из теории логарифмов, доказал малую теорему Ферма, теорему Дирихле и, наконец, нашел элементарное доказательство большой теоремы Ферма[13] для n в третьей степени.

Голос его звучал восторженно, будто он хвастал успехами собственного ребенка. Никогда Эмма не слышала, чтобы он так говорил о сыне. Она вздохнула про себя: «Бедный Герман», – и любезно улыбнулась Хоутермансу:

– Поздравляю.

– Надо было чем-то занять время, – небрежно пояснил Хоутерманс, – бумагу и карандаш не давали. Все расчеты пришлось вести в уме. Отличная гимнастика для мозгов.

– Дорогуша, ты как никто другой должна оценить. – Вернер закурил и поднес огонек к сигарете Хоутерманса. – Физзль все записал, взгляни-ка. – Он протянул ей открытую тетрадь.

Вошла Агнешка, поставила на стол большое блюдо. Под круглой серебряной крышкой дымились розовые сочные куски филе лосося. Эмма закрыла тетрадь, отдала польке.

– Пожалуйста, положите на журнальный столик. – Она взглянула на Хоутерманса. – Боюсь заляпать странички. После обеда посмотрю внимательно.

– Учти, дорогуша, Физзль не математик, – напомнил Вернер, отправил в рот кусок рыбы и подмигнул Хоутермансу.

– Да, такие открытия достойны Нобелевской премии по математике, – задумчиво произнесла Эмма, поддела вилкой шпинат, прожевала и добавила: – Правда, теорема Ферма для n в третьей степени доказана двести тридцать лет назад.

– Разве? – Вернер шевельнул рыжими бровями. – Дорогуша, ты уверена? Кто?

– Леонард Эйлер[14] в тысяча семьсот семидесятом году, – мягко объяснила Эмма, – мне очень жаль, Фриц.

– Так я и думал, – пробурчал Хоутерманс с набитым ртом.

Большие светло-серые глаза весело блестели. Было заметно, что новость не сильно его огорчила.

– Забавно, что это случилось тоже в России, – продолжала Эмма, не отрываясь от еды.

– И тоже в тюрьме? – усмехнулся Вернер.

– Вряд ли. – Эмма собрала соус хлебным мякишем. – Кажется, в те времена Россия еще была цивилизованной страной.

– Была, – кивнул Хоутерманс, – но теперь в это поверить трудно. Если бы не теорема Ферма, я бы в большевистской тюрьме свихнулся, так что мои математические упражнения все-таки имели смысл.

– На Александерплац тебе больше понравилось? – ехидно поинтересовался Вернер.

– Любая тюрьма мерзость. – Хоутерманс сморщился. – Впрочем, нацистские камеры не так забиты и баланда не такая вонючая.

– Ба-ланда? – Эмма с трудом повторила незнакомое слово.

– Тюремный суп, – объяснил Фриц, – каков он у большевиков, рассказывать за столом не стоит, да и дело не в супе. Из нацистской тюрьмы меня выпустили, хотя я многие годы был реальным врагом режима, состоял в компартии. – Он закусил губу, нахмурился, помолчал секунду. – Ну, а в большевистскую посадили без всякой вины, как, впрочем, всех, кто там сидит.

– Ну-ну, так не бывает, – заметил Вернер, – чтобы абсолютно всех без вины. Есть же уголовные преступники, воры, убийцы.

– Уголовники есть, конечно, – кивнул Хоутерманс, – но в тюрьмах я их встречал редко. В основном сидят политические.

– Несогласные с режимом? – уточнила Эмма.

– Там таких нет. Мне, во всяком случае, не попадались. Все только и делают, что прославляют партию, правительство и лично Сталина. Может, в душе кто-то и не согласен, даже наверняка, но вслух – ни звука. – Хоутерманс тяжело вздохнул. – В том-то и ужас, что никаких определенных правил не существует. Просто берут, и все. Когда начались аресты в институте, это было вроде эпидемии. Сначала мы еще пытались понять логику: почему, за что? Если бы только немцев, или, допустим, евреев, или тех, кто критиковал режим. Ничего подобного. Брали всех подряд, как траву косили.

– Но ведь какие-то обвинения тебе предъявили? – спросил Вернер.

Хоутерманс хрипло рассмеялся.

– На это у них не хватает фантазии, арестованные должны сами себя обвинять. Самообслуживание. Выбор невелик. Шпионаж. Подготовка покушения на Сталина.

– Погоди, Фриц, я не понимаю. – Эмма помотала головой. – Ведь можно отказаться, настаивать на своей невиновности, нанять адвоката. Самообслуживание… Бред какой-то.

– Вот именно, бред, – кивнул Фриц. – Те, кто тебя арестовывает и допрашивает, прекрасно знают, что ты ни в чем не виноват. Им надо, чтобы ты признался и назвал максимальное число соучастников. Всех арестуют, каждый назовет еще имена. Вот вам цепная реакция.

– Многих ты назвал? – сглотнув, глухо спросил Вернер.

– Не помню. Меня допрашивали десять дней, круглосуточно, три следователя по очереди. Каждый работал часов по восемь. Сначала разрешили сидеть на стуле. Потом только на краешке стула, потом заставили стоять. Когда я терял сознание и падал, обливали холодной водой, поднимали, ставили. Ноги так распухли, что не влезали в ботинки, и брюки лопнули на икрах. Задавали только два вопроса: «Кто вовлек вас в контрреволюционную организацию?» и «Кого вы сами вовлекли?».

– Контрреволюционная организация? – Эмма вскинула брови. – То есть у них до сих пор продолжается революция и существуют тайные организации, которые пытаются ее остановить?

– Это просто фигура речи. – Фриц усмехнулся. – Нет ни революции, ни организаций, только параноидальный страх Сталина перед тем и другим.