Соотношение сил

Дальше все шло как по-писаному. Медвежьи объятия мамаши, басовитые восклицания:

– Сынок, вот уж не чаяли мы такой радости! Машуня, батюшки мои, ну совсем исхудала! – Мамаша втянула щеки, вытаращила глаза и произнесла свое коронное: – Скелетина!

Евгеша светски побеседовал о погоде, чинно пожал гостям руки. Илья открыл багажник. При виде пакетов с гастрономическими роскошествами мамаша заохала:

– Сынок, ну ты прям весь свой распределитель приволок!

В доме Настасья притихла, деловито возилась на кухне, коротко покрикивала на Евгешу, бегавшего мелкой рысцой туда-обратно то с банкой маринованных маслят, то с горшком квашеной капусты.

Илья надел телогрейку, отправился к сараю рубить дрова. Маша пошла с ним, присела на пень, запрокинув голову, смотрела в небо. Она чувствовала внутри нежные, упругие движение крошечных ручек и ножек и мысленно обращалась к ребенку: «Ты видишь облака? Большое, пухлое, белое, на нем, как на подушке, длинные серые пряди. Вон те два маленьких круглых похожи на детей в толстых шубках, чинно гуляют, за руки держатся. А там, над сосновыми верхушками, маленькая фигурка, похожа на ласточку, то есть на тень ласточки. Но это вовсе не тень и не птица. Это мальчик Май, мой хороший друг и партнер, мы с ним танцевали…»

Она перевела взгляд на Илью и продолжила мысленный разговор с ребенком: «Ладно, о Мае расскажу тебе когда-нибудь потом, когда подрастешь. Смотри, как папа твой дровишки колет легко, ловко, будто всю жизнь только этим и занимался. У тебя две бабки и три деда. Мой папа главный дед. Карл Рихардович нам как родной, тоже годится тебе в деды, и Евгеша чем не дед? Будет с тобой в ладушки играть, потихоньку ябедничать на деспота Настасью. Дядя у тебя умный, талантливый. Дядя Вася…» – Она тихо рассмеялась, вообразив своего четырнадцатилетнего брата дядей.

Илья крякнул, расколол очередное полено, взглянул на Машу.

– Ты чего смеешься?

– Просто так, потому что все хорошо. – Она встала, обняла его, уткнулась лицом в плечо.

От телогрейки пахло свежей стружкой и дымом. Запах, совсем не свойственный Илье, непривычный, показался знакомым и уютным.

– До того хорошо, что возвращаться в Москву совсем не хочется. – Илья вздохнул. – Так бы и жить, дровишки колоть, печку топить, по лесу гулять. Ну, может, все-таки скажем ей сегодня?

Маша, не отрывая лица от его плеча, помотала головой:

– Скоро уже будет очень заметно, вот тогда и скажем.

– Тогда она обидится, что не сразу сказали. Это ведь главная ее мечта, могла бы радоваться прямо с сегодняшнего дня. Вязала бы шапочки, кофточки.

– Ты что? – Маша отпрянула, нахмурилась. – Нельзя заранее, считается, плохая примета.

Послышались торопливые шаги. К ним приближался запыхавшийся Евгеша:

– Настасья, гм-м, Федоровна зовет всех к столу.

На этот раз ни котлет, ни пирогов с ливером на столе не оказалось. И спиртного тоже. Гречневая каша с грибами, домашние соленья.

– Повезло тебе, скелетина, – шепнул на ухо Илья. – Великий пост, как раз Страстная неделя.

Настасья услышала последние слова, покосилась на Илью.

– Ох, сынок, вот в Москве я в церкву-то ходить не могла, опасалась, стукнет кто. Ну, думаю, в «Ильичах» потихоньку буду. Храм тут старинный, совсем недалеко, Благовещенья Пресвятой Богородицы.

– Мамаша, ты прости, но тут тем более стукнут, – осторожно заметил Илья.

– Я тоже говорю, – возбужденно зашептал Евгеша, – соседи – сплошное начальство. Ладно сами начальники, они-то на службе небось устают, ни до чего дела нет. А вот жены ихние и прочие родственники бездельем маются, проявляют особую бдительность, друг за дружкой так и зыркают.

– Ой, ладно, – Настасья сморщилась. – Сходить-то успела три раза, утречком, пока твои бдительные дрыхнут.

– Попы тоже бдительные бывают, – пробормотал Илья, глядя в тарелку.

Маша под столом наступила ему на ногу. Настасья взвивалась до потолка, стоило вякнуть что-то плохое о священниках. Так случилось и на этот раз.

– Не смей! – крикнула мамаша, гневно сверкнув глазами. – Никогда ни один батюшка стукачом не станет, на мучение, на казнь пойдет, а грех такой на душу не примет! Это ж иудин грех, самый из всех мерзкий!

– Настя, так ведь обязаны они, – робко возразил Евгеша, – попробуй не сообщи.

– Нынче все обязаны, но не все сообщают! – рявкнула мамаша, – а из батюшек так вообще никто. Потому упырь усатый и громит храмы, что жжет его нестерпимо свет нашей веры православной.

Евгеша так втянул голову, что закрыл уши плечами. Он пугался, когда Настасья произносила слово «упырь», тем более с уточнением «усатый».

Илья тихо присвистнул.

– Да-а, мамаша, здорово афоризмами говоришь.

– Никакими не «измами», правду я говорю, и ты со мной не спорь, сынок.

– Не спорю. – Илья поднял руки, сдаваясь. – Но ты, мамаша, все-таки осторожней там исповедуйся.

– Где – там?

– Ну, куда ты к заутрене бегаешь?


– Некуда больше бегать, – проворчала мамаша, остывая, – в Благовещенье Пресвятой Богородицы теперь склад вторсырья.

– Давно закрыли? – сочувственно спросила Маша.

– Сразу после Рождества комиссия исполкомовская нагрянула. Привязались к батюшке, мол, антисанитарные условия. С одной ложки всех подряд кормите, инфекцию распространяете. Это они про Святое Причастие. Младенцев в сырую воду кунаете. Это они про Крещение. Велели хлорку сыпать в купель. Батюшка ихние бумажки подписал: будет вам хлорка, только храм не трогайте. Нагрянули опять. Воду проверили, конечно, никакой хлорки. Вот и закрыли последний храм, а батюшку… Ну скажи, сынок, кончится это когда-нибудь? Батюшке восемьдесят. За что?

– Настасья, перестань, – зашептал Евгеша, – хватит изводить Илью этими разговорами! Будто от него зависит!

Илья резко отложил вилку. Вопрос «за что?» действовал на него убийственно. Раньше он вскипал, мог накричать: «Никогда не задавай этого вопроса! Не смей, слышишь? Вопрос-ловушка! Нет на него ответа!» Теперь молча застыл и побледнел так, что проступила щетина на гладко выбритых щеках.

– Прости, прости, сынок, нечаянно вырвалось, – испуганно залопотала Настасья.

Илья не шевельнулся. Евгеша сгорбился, скрючился, будто собирался нырнуть под стол. Стало тихо, только дрова в печи потрескивали. Маша заметила на стене леонардовскую «Мону Лизу» в резной рамке и бодро произнесла:

– Какая хорошая репродукция. Кажется, раньше не было ее. Вы недавно повесили?

– Так это моя, – живо ответил Евгеша и распрямился. – У меня в комнате на Пресне висела. Не репродукция, а копия уменьшенная. С детства ее храню. Кстати, Илюша, давно хотел тебя спросить, что означает эта ее знаменитая улыбка, как думаешь?

– Да, сынок, – подхватила Настасья, – вот объясни, улыбается она совсем чуточку, и вроде не ахти какая красавица, а говорят, будто самая великая картина в мире. Почему?

Илья наконец поднял глаза, взглянул на Джоконду.

– Ну, наверное, потому и великая, что есть в ней тайна. Столько уж веков гадают, каждый приписывает этой улыбке какой-то особый смысл, а точно никто не знает.

– Я знаю! – выпалила Маша. – Она просто беременная, и у нее кончился токсикоз.

Евгеша вытянул шею, открыл рот. Илья хмыкнул. Настасья молча уставилась на Машу и вдруг вскочила, обняла ее, стала целовать, громко шмыгая носом.

– Машуня, скелетина ты моя, когда ждать?

– В сентябре, – ответил Илья и принялся доедать остывшую гречку.

Настасья отпустила Машу, легонько шлепнула по лысине своего Евгешу.

– Вот, значит, сон-то мой был вещий! – Она полезла в буфет, поставила на стол графинчик с домашней наливкой, две рюмки.

– Мамаша, Страстная неделя, – напомнил Илья.

– Капельку, в честь такого события, сынок, давай, ну, символически.

– Ладно, что с тобой делать?

Илья капнул Настасье в рюмку на донышко, себе и того меньше. Как только чокнулись и выпили, сразу убрал графинчик назад, в буфет. Наливка была приторная, липкая, Илья ее терпеть не мог, но старался не обижать мамашу. Евгеша от питья наливки был освобожден по праву хронического язвенника.

– А сон такой. – Настасья обвела всех таинственным взглядом. – Будто иду я по полю, босая, простоволосая, в рубахе ночной. Народу вокруг толпища, ни зги не видать. Только слышно, плачут, кричат: война, война! Куда иду, не знаю, все идут, и я тоже. Вижу, огонечек вдали. Ну, думаю, туда нужно. Шаг, другой, и вдруг падаю в яму, лечу в тартарары. Чувствую под руками коряги, корешки, хочу ухватиться, а руки скользят. В самую последнюю минутку вижу опять мой огонечек, да так близко. Будто свечка горит, а я уж и не падаю вовсе, сижу спокойно в комнате, вот в этом кресле, и на руках держу младенчика. Смотрит он на меня и гукает по-своему, вдруг хвать меня ручонкой за нос. Я как чихну и сразу проснулась. Утром Евгеше говорю: если до конца этого года Машуня нам внука родит, войны точно не будет. А он, старый дуралей, раскудахтался: да она еще совсем и не беременная! Они пока и не планируют! Куда ей рожать, при ее-то профессии? Ну? Кто прав оказался?

– Мальчик или девочка? – шепотом спросила Маша.

– А вот этого не скажу. – Настасья сделала строгое лицо. – Уж кого Бог даст. Да и не разглядела я.

* * *

Из директорского кабинета раздавались громкие голоса. Дверь была приоткрыта. Эмма услышала крик Дибнера:

– Мне надоело! Решайте сами!

Через минуту дверь распахнулась, в коридор вылетел маленький худой мужчина. Темные напомаженные волосы стояли дыбом и дрыгались в ритме стремительных шагов. Круглое лицо пылало. Эмма узнала профессора Пауля Хартека, он руководил ядерными исследованиями в Институте физической химии в Гамбурге.

Следом за ним не спеша выплыл Гейзенберг, спокойный и гордый. Заметив Эмму, улыбнулся, кивнул в сторону удаляющейся маленькой фигуры, поднял вверх два растопыренных пальца. Буква «V», знак победы. Эмма кокетливо подмигнула и развела руками, мол, никто и не сомневался в победе, а про себя подумала: «Ну и болван же ты, уважаемый гений!»

Гейзенберг и Хартек терпеть не могли друг друга. Конечно, их авторитет, известность и заслуги перед наукой невозможно сравнивать. Нобелевский лауреат, мировая величина – и рядовой профессор физической химии. Слишком разные весовые категории. Но урановый проект дал Хартеку шанс обойти Гейзенберга. Шанс вполне реальный, потому что Хартек, в отличие от теоретика Гейзенберга, был экспериментатором, практиком, причем весьма толковым.

Конкуренция между берлинской и гамбургской группами обострялась с каждым днем. Хартек вынужден был по всем вопросам обращаться к военному руководству, то есть к Дибнеру. А Дибнер сидел в Берлине, и все вопросы решались в пользу Гейзенберга. Так случилось и на этот раз. У Хартека родилась идея использовать в качестве замедлителя нейтронов сухой лед. Хартек подал заявку, Дибнер не нашел ничего лучшего, как обсудить ее на совещании берлинской группы.

Гейзенберг идею одобрил. Еще бы! Она была действительно блестящей. Сухой лед куда дешевле тяжелой воды и графита высокой очистки, тем более ни того, ни другого пока нет. Окрыленный Хартек договорился с компанией «И.Г. Фарбен», Управление вооружений оплатило доставку в Гамбург пятнадцати тонн сухого льда. К этому времени компания «Ауэр» уже наладила производство на фабрике в Ораниенбурге высококачественного оксида урана. Дибнер должен был распределить первые пятьсот килограммов между институтами. Гейзенберг потребовал четыреста килограммов и милостиво уступил Хартеку оставшиеся сто. А для успешного эксперимента с сухим льдом требовалось не меньше трехсот.

Дни стояли теплые. Лед быстро испарялся. Хартек метался между Гамбургом и Берлином. Гейзенберг снисходительно объяснял, что ста килограммов для первых экспериментов более чем достаточно. Последний ответ Дибнера «Мне надоело, решайте сами» означал, что Хартек проиграл. Решать будет Гейзенберг и не уступит ни грамма. Если эксперимент Хартека провалится, а с таким количеством оксида урана он наверняка провалится, повторить вряд ли удастся. Скоро лето, сухой лед нужен для поставок продовольствия в армию.

Эмма болела за свою команду, радовалась, что Гейзенберг победил Хартека, и усмешку прятала глубоко внутри. «Ну и болван же ты, уважаемый гений! Тебе бы добиться перевозки сухого льда из Гамбурга в Берлин, пока еще не поздно, поставить эксперимент Хартека тут, у нас. Неужели не понимаешь, как хороша идея? Нет, не понимаешь, потому что это чужая идея!»

Во дворе возле дорожки полька небольшой лопаткой копала землю. Увидев Эмму, распрямилась, сдула упавшую на лицо прядь.

– Добрый вечер, госпожа. Господина Брахта и господина Хоутерманса нет дома, ушли гулять, когда вернутся, не сказали.

– Давно ушли?