Соотношение сил

– В том-то и дело, что нет! – Иван чуть повысил голос. – Никаких запросов о Брахте я в Берлин не отправлял. Она сама сообщила, причем не только о том, что Брахт уволился из института и бойкотирует режим, но еще и о резонаторе.

– В каком контексте?

– Дала список ученых, самых известных, кто участвует, кто нет, с небольшими комментариями. О Брахте примерно так: радиофизик, занят темой, которую большинство ученых в настоящее время считают неперспективной, но если его работа окажется успешной, публикация произведет фурор.

«Фон Лауэ включила для маскировки, – размышлял Илья, – значит, послание доктора сработало. Отлично. Только почему ответ пришел таким странным образом? Падре не удается выбраться в Москву? Но Ося не мог знать, что через военную разведку это дойдет до нас. К тому же после ухода Флюгера, после того, как НКВД едва не угробил Эльфа, он с нашими спецслужбами дела иметь не желает, работает только со мной и с доктором…»

Илья выбросил погасший окурок в урну и спросил:

– Как она выглядит?

– Красотка, блондинка лет тридцати, глаза голубые. Одевается стильно. Что-то есть от Марлен Дитрих. Работает в пресс-службе Риббентропа. От денег отказалась.

– Предлагали? – Илья скрыл усмешку.

Пока действовал запрет на агентуру в Германии, платить агентам было не из чего. Ни Разведупр, ни ИНО НКВД собственных, неподотчетных валютных фондов не имели.

– Разговор о гонораре был, так сказать, предварительный, – в голосе Ивана прозвучало смущение, будто чувствовал лично себя виноватым в неплатежеспособности Разведупра, – как только запрет будет снят, деньги появятся.

– Твои ребята именно так и ей объяснили? – спросил Илья с шутовской серьезностью.

– Издеваешься? – Проскуров скривился. – Никто ничего не объяснял, просто при первом намеке на вознаграждение она сразу сняла тему. Заявила, что раньше работала бесплатно и своих привычек менять не намерена. Очень надменная, самоуверенная дамочка. Вот это и настораживает. Сейчас, когда мы с Германией практически союзники, получается двойной риск.

– Получается такой риск, что деньгами вряд ли компенсируешь, – тихо заметил Илья, – платные агенты приходят и уходят. Их легко перекупить. Инициативщики надежней.

– Да, я тоже об этом думал, – кивнул Проскуров, – провокатор Гейдриха точно стал бы требовать денег, торговаться для правдоподобия. Но знаешь, есть еще один момент. Она неплохо говорит по-русски. По опыту известно, настоящие инициативщики редко владеют языком, а вот провокаторы Гейдриха обязательно.

– Выучила все-таки. – Илья улыбнулся. – Молодец.

Проскуров застыл. Илья легонько хлопнул его по плечу:

– Кодовое имя Эльф. Номер А-91. Считай, ты ее уже проверил.





Глава двадцать шестая




На территории Института биологии Общества кайзера Вильгельма цвели вишневые деревья. Цветочные облака, ароматные, бело-розовые, скрывали от посторонних глаз бревенчатый барак, «вирусный флигель». Внутри барака шла сборка реактора по проекту Гейзенберга.

Навестив стройку, Эмма любовалась вишневым цветом, спотыкалась о водопроводные трубы и толстые кабели, еще не зарытые в землю, но не падала. Специально надела туфли без каблуков. Сквозь розовые цветы просвечивало ясное небо.

Эмма задумчиво улыбалась и вела счет ошибкам гения. Отказался от графита – раз. Запорол идею с сухим льдом – два. Зациклился на тяжелой воде – три. Решил делить изотопы методом Клузиуса (холодная и горячая труба) – четыре.

Для труб требовалась высоколегированная сталь, только она могла выдержать контакт с гексом. Умники из компании «И.Г. Фарбен» убедили гения, что никель более устойчив к коррозии. На две трубы высотой восемь метров, отлитые «И.Г. Фарбен» для первого эксперимента, ушло семьдесят килограммов никеля.

Эксперимент еще не начали, а уже произвели расчеты: для получения пятисот граммов обогощенного урана понадобилось бы сто тясяч никелевых труб, то есть гигантский завод. Стоило начать экперимент, и на внутренних поверхностях труб появился предательский зеленоватый налет. Эмма первой заметила коррозию и сообщила Гейзенбергу. Он не поверил, кинулся проверять. Долго мрачно молчал, наконец изрек:

– Этого следовало ожидать. Конечно, никель не выдерживает контакта с гексом. Нужна высоколегированная сталь.

Эмма сочувственно смотрела на Гейзенберга, вздыхала, сокрушенно качала головой, а про себя язвила: «На черта, в таком случае, ты согласился на никель? Тебя же предупреждали! Ган десять раз повторил, даже Вайцзеккер осмелился высказать робкие сомнения насчет никеля. Твоя гениальность испаряется быстрее, чем терпение военного министерства. Невозможно представить, что нобелевский лауреат, ученый уровня Ньютона, и этот суетливый полуремесленник-получиновник от науки – одно лицо. Куда ты влез? А главное, зачем? Ну не твое это, не твое! Кроме позора, ничего не получишь. Забываешь азы химии, мечешься, делаешь одну глупость за другой, будто нарочно. Если бы нарочно! За такой хитрый тайный саботаж тебя можно было бы даже зауважать. Но нет, ты не саботажник. Старик правильно сказал: у тебя психология мелкого чиновника. Стараешься изо всех сил, хочешь всегда оставаться первым, главным. Сам не знаешь, чего боишься больше: не угодить начальству или что кто-то тебя обгонит».

Язык чесался поделиться впечатлениями с Вернером, это было бы особенно приятно сделать в присутствии Хоутерманса, уж он-то Гейзенберга терпеть не мог и обязательно выдал бы в ответ нечто убийственно остроумное.

«Нельзя, нельзя, – повторяла она про себя, стоя на задней площадке трамвая, глядя на далемский пейзаж в нежном предзакатном свете, – в детстве я помалкивала, притворялась, хитрила. Чувствовала: родители и братья не поймут, поднимут на смех. Мы с ними разные, они другие, чужие. Когда поступила в университет и вышла замуж, оказалась среди своих. Герману, Вернеру и Марте с удовольствием выбалтывала все, и они всегда понимали. Первый раз меня замкнуло после потери ребенка. Я скрыла от Германа, что не могу иметь детей. С Мартой, наверное, поделилась бы своей бедой, но к тому времени она уже погибла. С Германом мы не говорим о детях. С тридцать третьего стараемся не говорить о политике, обходим имена бывших коллег-евреев. Герман ужасный трус, а я жалею его, маленького, не хочу, чтобы он пугался и нервничал. Сколько запретных тем прибавилось? Секретность проекта. Ни слова Вернеру о работе в институте. Я давала подписку. О моей тайной работе ни слова никому. Не поймут, поднимут на смех, украдут. Да, украдут, как украли открытие Мейтнер. Ну что ж, детский опыт не пропал даром. Помалкивать, притворяться и хитрить я умею».

Эмма выскочила из трамвая, легким быстрым шагом направилась к дому Вернера. На этот раз без покупок. С покупками отлично справлялась полька.

Открыв калитку, она заметила, что на розовых кустах уже появились крошечные алые бутончики. Присела на корточки, разглядела их, понюхала, но никакого аромата не почувствовала. Позади что-то зашуршало, голос Агнешки произнес:

– Слишком маленькие, чтобы пахнуть. Добрый вечер, госпожа.

Эмма поднялась, одернула юбку.

– Господин Хоутерманс вернулся со службы, и они отправились гулять в парк, – сообщила полька.

– Вот и хорошо, прогулки полезны для здоровья, – Эмма широко, радостно улыбнулась. – Погода чудесная, ваши розы дивно оживили ланшафт.

– Благодарю, госпожа.


«И что это я с ней разболталась? – Эмма поправила прическу перед зеркалом в прихожей. – Ваши розы… Разве здесь есть что-то ее?»

Поднявшись в лабораторию, она бегло проглядела последние записи Вернера, подошла к прибору и поняла, что старик все-таки начал опыты с рубином. Без нее. Это неприятно кольнуло. Но еще неприятней кольнул вид пустого лотка для писем.

«Нет, заметить он не мог… Ну, все, все, надо просто успокоиться и забыть».

Она достала пудреницу, чуть не выронила ее, но поймала на лету, раскрыла, увидела в зеркальце, что лицо пылает, как при высокой температуре. Даже белки глаз налились розовым. Провела по лицу пуховкой, немного посидела неподвижно, с закрытыми глазами, дождалась, когда утихнет стук сердца и пройдет эта отвратительная нервная дрожь.

Прежде чем заняться вычислениями Вернера, она вытащила из сумки свою тайную тетрадь. Пальцы еще продолжали слегка дрожать, но через несколько минут Эмма так увлеклась, что забыла обо всем на свете.

Идея прогнать ускоренные атомы через электромагнитное поле казалась настолько разумной и логичной, что было странно – почему до сих пор никто не додумался? Конечно, если атомы полетят по прямой, толку мало. Фокус в том, чтобы пустить их по дуге, то есть внутри резервуара, изогнутого в форме буквы «С». Более легкие изотопы 235 опишут дугу меньшего радиуса, приземлятся раньше, чем тяжелые. А если ионизировать их выборочно, дать крепкого дополнительного пинка, тогда легкие отделятся от тяжелых уже в полете, и метод станет безупречным.

За окном громкий голос Вернера произнес:

– Нет, это ты меня послушай! Чтобы делать зло, человек должен сначала осознать его как добро. Идеология дает искомое оправдание злодейству. Доносительство превращается в гражданский долг, ненависть к людям других национальностей – в патриотизм, убийство – в подвиг.

– Ерунда! – крикнул Хоутерманс. – У шекспировских злодеев идеологии не было.

– Правильно, они честно осознавали себя злодеями, им оправданий не требовалось, но таких людей очень мало.

Эмма вздрогнула. Так увлеклась, что не услышала ни шагов, ни стука калитки. «Да что со мной? Это всего лишь моя собственная тетрадь. Впрочем, лучше спрятать. Хоутерманс может сунуть свой нос: что вы там пишете, прекрасная Эмма? Ну его к черту, как-никак он теперь конкурент».

Хлопнула дверь. Из прихожей голоса едва доносились, в том числе голос Агнешки. Когда Вернер и Хоутерманс вошли в лабораторию, Эмма, склонившись над записями Вернера, задумчиво покусывала карандаш.

– Привет! – Вернер чмокнул ее в пробор.

– О, прекрасная Эмма! – сипло пропел Хоутерманс, бесцеремонно схватил ее левую кисть и прижал к губам.

Настроение у обоих было приподнятое. Значит, старик смирился с новой работой Физзля. Ну что ж, можно только порадоваться.

– Опять вы пишете на обрывках, – буркнула Эмма, – обещали не начинать без меня с рубином.

– Не злись. – Вернер потрепал ее по щеке. – Пока все равно не получилось. Повторить придется еще тысячу раз.

– Световая лавина. – Хоутерманс чиркнул спичкой, прикурил. – Я переболел этим десять лет назад. Ужасно хотелось проверить экспериментально теорию Эйнштейна о вынужденном излучении. Начал собирать прибор, сжег трансформатор, купил новый, опять сжег. Чуть не разорился на трансформаторах и проклял эту затею.

– Обычная история, – ухмыльнулся Вернер, – у тебя не получилось, значит, в принципе невозможно.

– Нет, почему? Я разве это говорил?

За слоями дыма Эмма увидела, как ползут вверх брови Хоутерманса и рот растягивается в улыбке.

– Не говорил, но думал. – Вернер навис над ее плечом, принялся перечитывать записи.

– О вынужденном излучении нельзя думать, можно только мечтать. – Хоутерманс расхаживал по лаборатории, роняя пепел. – Слишком фантастично, чтобы стать реальностью, без волшебства тут не обойтись. Я вовсе не исключаю, что у тебя получится, участие волшебницы Эммы серьезно повышает твои шансы.

– Спасибо, – небрежно бросила Эмма, а про себя заметила: «В институте тошнит от этих плоских шуточек, теперь вот и здесь балагур завелся».

– Всегда к вашим услугам, красавица. – Хоутерманс шутовски поклонился. – Между прочим, снизу пахнет яблочным пирогом. Вы как хотите, а я иду варить кофе.

– Только, пожалуйста, не такой крепкий, и сахару поменьше, – сказал ему вслед Вернер.

Несколько минут Эмма молча переписывала формулы, Вернер отошел к большому столу, возился с прибором и ворчал:

– Не получилось, так и скажи… Сам ты перегорел, а не трансформаторы. Можно только мечтать! Слишком фантастично! Да, конечно. Если представить, какие открываются возможности… Дорогуша, – произнес он громко, – там еще кое-что, в справочнике по оптике. На подоконнике, открой и посмотри.

Из толстого справочника торчал серый уголок. Эмма вытянула четвертушку почтовой бумаги, исписанную с обеих сторон. Пробежала глазами формулы, облизнула пересохшие губы.

«Не может быть, я просто зациклилась на дополнительном ускорении, поэтому мне мерещится…» – Она зажмурилась, потом широко открыла глаза и еще раз взглянула на свежие записи Вернера.

В строчках формул мелькнула подсказка. Вспыхнула и не погасла. При втором прочтении засияла еще ярче. Будто пересеклись две параллельные прямые в ослепительно светящейся точке. Совместилось несовместимое.

У Эммы перехватило дыхание, невольно вырвался шепот:

– О боже!

– Ты чего вздыхаешь, дорогуша? – спросил Вернер, не поворачивая головы.

Не успев ни о чем подумать, просто повинуясь какому-то новому, очень сильному инстинкту, Эмма сложила листок и сунула его за пазуху, за мгновение до того, как Вернер повернул голову.

– Там ничего нет, – произнесла она дрожащим голосом и поправила воротничок блузки.

– Посмотри внимательней. Должен быть листок. – Вернер подошел, взял справочник, принялся трясти его.