Сварить медведя

– Ты и Юсси договорились встретиться в ту ночь. Разве не так? Ты соврала ему, что собираешься с ним бежать. Почему бы тебе не сказать правду?

Тело ее начало трястись и извиваться, будто вот-вот развалится на куски. Я силой удержал ее, достал маленькое деревянное распятие и прижал ко лбу.

– Именем Иисуса, признайся. Это же ты сообщила исправнику Браге, что Юсси придет в ту ночь!

Она попыталась отвести мою руку с распятием и начала судорожно икать. Иисус терзал поселившихся в ее душе демонов. Поняв это, я схватил ее за руки.

– Ты должна изгнать сатану! В твоей душе, Мария, нашел приют сатана! Ты – последняя надежда Юсси. Ему больше не на кого надеяться. А он мечтал позаботиться и о тебе, и о ребенке. Мария, он же готов сделать для тебя все!

Она с неожиданной силой сбросила мои руки. Распятие полетело на постель, но она не дала ему упасть – схватила и с яростью шваркнула о пол. Я поднял, вытер пыль рукавом и заметил трещину, разделившую терновый венец Христа чуть не пополам. Вздрогнул, сунул распятие в нагрудный карман и упал на колени, сложив руки в молитве.

– Изыди, бес, покинь душу этой женщины, именем триединого Бога…

Мария закрыла небесно-голубые глаза и, болезненно сморщившись, еле слышно произнесла:

– Слишком поздно.

– Для Иисуса никогда не бывает поздно, – сказал я самым проникновенным пасторским голосом, над которым работал десятилетиями. – Объятия Господа всегда открыты для нас, но Он ждет, чтобы мы сами сделали последний шаг. И ты должна его сделать, этот шаг! Тужься, Мария, выдавливай дьявола из души!

Мария скорчилась и внезапно закричала так, что я застонал от боли в барабанных перепонках. Распятие в моем кармане раскалилось, сильно запахло кровью и человеческими выделениями… и мимо ног моих проскользнуло что-то и скрылось под кроватью… крыса? Ящерица? Я не разобрал, настолько молниеносным было видение. Я молился не переставая, стараясь перекричать сдавленные вопли молодой женщины. Собственно, вопила не она. Вопили поселившиеся в ее душе демоны.

Наконец она успокоилась. Лицо ее изменилось. На какое-то мгновение мне показалось, что она выздоровела. Что теперь она спасет несчастного, исстрадавшегося Юсси, что мне с помощью Святого Духа удалось совершить чудо.

– Спасибо, Всемогущий… – пробормотал я и протянул ей облатку, но Мария выбила ее из моих рук с такой силой, что облатка раскрошилась и рассыпалась по простыне.

– Уходите, – хрипло и без выражения сказала она.

Повернулась к стене и натянула на голову простыню.





68


Люцифер, падший ангел. Выпавший из вечного сияния божественных небес ангел… так трудно себе представить это вечное сияние. Может быть, сверкающий под солнцем наст в марте. Жителю севера трудно, если вообще возможно представить что-то более яркое. Искрящийся, белоснежный снег окружает путника со всех сторон, твердая игольчатая корка удерживает его в метре над землей, такая белая, такая чистая и такая прочная, что даже лыжи не оставляют следов. Черные перья лыж не оставляют знаков на пропитанной солнцем снежной бумаге…И ни звука, только веселый шорох переговаривающихся между собой кристалликов всеобъемлющей белизны.

И теперь он бродит среди нас по туманным осенним тропинкам. Люцифер, отвергнутый. Он хочет погасить огонек Пробуждения. Он идет по моим стопам, я знаю, и не только знаю, я чувствую: он за спиной. Я оборачиваюсь, но где там! Он тут же прячется. Никакого движения, разве что легкое покачивание еловых лап… почему они качаются в полный штиль?

– О, Иисус… Агнец Божий…

Осенний мрак сгущается в кронах деревьев, в воздухе стоит туманная изморось, контуры кустов и стволов неверны и размыты. В руках у меня мешок с моими «вещественными доказательствами» – доказательствами, которые стоили мне немало часов размышлений, неоспоримыми доказательствами, которые, как оказалось, гроша ломаного не стоят. Неоспоримые… их даже оспаривать никто не собирался. Мне не удалось спасти Юсси. Мне не удалось спасти Юсси. Слова эти, произнесенные вслух, как забитый в душу осиновый кол. Мне не удалось спасти Юсси, а истинный преступник по-прежнему на свободе.

Я не вернулся в усадьбу. Пошел к церкви в Кенгисе. С чешуйчатой крыши медленно, как слезы, падали дождевые капли. Двинулся вдоль длинной стены нефа, вдыхая пряный запах смолы, – летом крышу отремонтировали и просмолили заново. Панели выпилены вручную, гвозди ковали в местной кузнице, бревна приволокли на лошадях из окружающих Кенгис бескрайних лесов. Дерево и железо – все свое, местное. Кузнецы и плотники – тоже свои. Я несколько раз обошел вокруг. И в самом деле… Самому ли пришло в голову или где-то вычитал – церковь открыла для прихожан материнские объятия. Грудная клетка, опора и защита тяжело, но упрямо бьющегося сердца прихода. Несколько раз положил ладонь на сруб – от бревен исходит мягкое, почти человеческое тепло. Достал большой ключ и открыл врата. Кованые петли приветливо скрипнули. Миновал преддверие и вошел в зал. Здесь царила полутьма, в сочащемся из окна абрикосовом вечернем свете скамьи выглядели парадно и внушительно, как шпангоуты на корабле. И торжественная, вибрирующая тишина.

Я прошел к алтарю и еще раз оглянулся на зал. Никто не шаркает ногами, не кашляет, не сморкается, не успокаивает плачущих детей. Колокола молчат, и все же мне кажется: я слышу голос. Ни одного слова не разобрать, но голос этот полон утешения и примирения. Коснулся лбом алтарной скатерти – почему-то до слез тронула грубая вязка орнамента. И запах травы зубровки, которую кладут в бельевой шкаф. Hierochloё hirta. Опустился на колени и сцепил руки. Не молился – молча стоял. Чувствовал, как в меня входит вселенская пустота. Стоял на коленях с закрытыми глазами. Вот он, мой мрак, мое отчаяние, вот тут я и нахожусь – в долине мертвых. Бессильный и заброшенный, как дитя. Даже слез нет. Я сделал все что мог, но этого оказалось мало. Я понимал, в какую бездну угодил, но почти ничего не чувствовал, кроме неживого дыхания осени и окружающего мрака.

Время остановилось.

Ничего, кроме мышиного шороха.

Мышь в церковном зале – никуда не годится.

Посмотрел в сторону, туда, откуда доносился этот тихий скребущий звук.

И в ту же секунду мир взорвался ослепительно желтой вспышкой.

Желтая, желтее некуда… светящаяся изнутри яркая, ярчайшая желтизна. И звук. Звук рождался в моем теле, булькающий, как из-под воды. Искрящаяся золотыми брызгами желтизна и глухое ритмичное бульканье. Боль пришла чуть позже, такой силы, что я повалился набок и вся церковь рухнула на меня. Меня уже не было, от меня осталась только эта свирепая боль.

Следующий удар пришелся по спине. По лопаткам – они одновременно треснули и слились воедино. Я беспомощно перевалился на спину, фехтуя руками и ногами, как перевернутый жук.

Надо мной нависла темная фигура. Нападавший придавил грудь коленом и рылся в карманах пальто.

– Я знал, что это ты… что это ты, сатана… – с трудом проскрипел я, закашлялся и получил тычок кулаком в губы.

Во рту сразу стало солоно от крови.

Он выхватил из внутреннего кармана моего пальто картонную упаковку, разодрал и торжествующе поднял над головой стеклянную пластину.

– Ты оставил слишком много следов… – вяло прошептал я, не в силах придать голосу обличительные интонации.

– Заткнись, церковная вонючка!


Голос секретаря полицейской управы Михельссона был полон презрения. Я поднял голову и заставил себя говорить. Надо любой ценой выиграть время.

– Кто мог тебя заподозрить? Мы перешли на «ты», не так ли? Достаточно хорошо друг друга знаем… Безупречный чиновник с необычайно красивым почерком, вежливый и корректный… а? Но у всех у нас есть недостатки. И ты угодил в пропасть.

– Как это?

Голос по-прежнему брезгливо-презрительный, но интерес появился. Я его ясно почувствовал, этот интерес.

– Любовь, Михельссон. Отчаянная, безоглядная, всеразрушающая любовь. Ведь именно любовь пугала тебя в женщинах?

– Заткнись!

– Ты искал близости, но что-то тебе мешало. И когда ты вернулся с гор, где с исправником расследовал кражу оленей, страсть тебя доконала. Ты спрятался в лесу и убил Хильду Фредриксдоттер. Всё. Пути назад нет, а похоть проснулась и с каждым днем становилась все сильнее, она не давала тебе покоя. Вскоре настала очередь Юлины Элиасдоттер, но ей удалось больно ткнуть тебя в плечо и ускользнуть. Ты боялся, что она тебя опознает даже с замотанной физиономией, и задушил ее. Но это все лишь начало… ты все время не спускал глаз с Марии, самой красивой из всех.

– Мария здесь ни при чем.

– При всем. Разумеется, при всем. Но с Марией было по-другому. Ты хотел завести с ней роман. Но нужен повод, чтобы завязать и укрепить знакомство. И ты сказал ей, что тебе, как секретарю управы, стало известно, кто насильник и убийца. Разве не так?

– В приходе все думали на Юсси.

– И в одну из ваших встреч Мария рассказала тебе о богатстве художника Нильса Густафа. Она случайно увидела тайник с деньгами, пока он писал ее портрет. Но пороки, как известно, любят компанию, и в тебе, кроме неутолимой похоти, проснулась еще и жадность. У тебя из головы не выходил этот клад. В конце концов ты раздобыл сильный яд…

– А ты не забыл, что дверь была заперта изнутри? – усмехнулся Михельссон.

– Нет, не забыл. Я долго ломал голову над этой загадкой, но все же решил. Мы с Юсси знали, что кто-то приходил к Нильсу Густафу в тот вечер, и я нашел отпечатки пальцев на коньячном бокале. Я взял бокалы домой – с разрешения исправника. Помнишь, Михельссон? С разрешения исправника. А когда ты и Браге приходили ко мне в усадьбу и пили воду, я сравнил папиллярные линии на стаканах. И никаких сомнений: отпечатки на коньячном бокале у Нильса Густафа твои, Михельссон. Мало того, я выявил твою подпись на блокноте квитанций, хотя ты предусмотрительно вырвал лист. Ведь тебе был нужен повод, и ты соврал художнику, что хочешь заказать портрет. Дождался, пока он выйдет по нужде, и… долго искать не пришлось, Мария тебе все рассказала. Ты украл его деньги. Сумма, думаю, немалая. Ты прекрасно понимал, что кража рано или поздно обнаружится, но ты подготовился. У тебя был план.

– А где свидетели?

– Пока ты спокойно смаковал коньяк, Нильс Густаф наладил дагерротипический аппарат и попросил тебя сидеть неподвижно. Но тебе и в голову не могло прийти, что твоя физиономия останется на стеклянной пластинке. И пока он возился и накрывал голову одеялом, ты всыпал в его стакан синильную кислоту.

– Чушь!

– В Упсале я был знаком с одним химиком, горячим последователем Карла Вильгельма Шееле[30]. Именно Шееле и открыл синильную кислоту. А мой химик показал, как обнаружить ее присутствие: добавить хлорид железа. Образуется ярко-синий краситель, получивший название «берлинская лазурь». Короче, в одном из коньячных бокалов я обнаружил присутствие яда. Синильной кислоты. И понял, к своему ужасу, что смерть Нильса Густафа не была естественной.

– Что ж ты не сообщил Браге?

– Правильный вопрос. Не сообщил, потому что подозревал, что он и есть убийца. Пришлось немало поломать голову. Давай-ка вернемся к тому вечеру. Нильс Густаф хотел проявить пластинку и показать тебе, но ты поторопился уйти. И ушел. С полными карманами денег. Нильс Густаф запер за тобой дверь – он всегда запирался на ночь – и вскоре почувствовал недомогание. Прилег на постель… И на следующее утро его нашли мертвым. Заметь – в запертом изнутри доме. Конечно же смерть от естественных причин – убийца же не мог запереть за собой дверь. Апоплексический удар. Странно в таком возрасте, но бывает. А ты, Михельссон, потирал руки: тебе удалось совершить идеальное преступление, да еще и разбогатеть в придачу.

Пока я говорил, лицо Михельссона постепенно наливалось желтоватой белизной, он стал походить на череп с черными провалами глазниц. А на последних словах вены на шее набухли, лицо побагровело, я почти физически ощутил яростный прилив крови. Он зарычал и склонился надо мной, и я ужаснулся. Это было существо из иного мира, дышащее раскаленной серой. Под куполом церкви заметались странные хвостатые тени, и я услышал тысячеголосый победный Вельзевулов клич. Михельссон сомкнул пальцы на моем горле и начал душить. Из его открытого рта капала слюна. Я изворачивался как мог, попытался повернуться на бок, но он придавил меня всей тяжестью своего тела. К тому же он сильнее. Я попытался поймать его взгляд – поймал и похолодел. Во взгляде его не было ни гнева, ни азарта, ни злорадства. Глаза его ровным счетом ничего ни выражали. Пустые, остановившиеся жабьи глаза. Они казались черными. Его бледно-голубые водянистые глаза стали черными, как болотная вода в окружении огней преисподней. Наверное, именно он, этот нечеловеческий взгляд, и отнял у убитых им девушек последние силы.

Он не просто сильнее – он гораздо сильнее меня. Освободиться не получилось, но пока я держался. У девушек, в отличие от меня, не было пасторского воротника. Туго накрахмаленный воротник не давал ему стиснуть мою шею так, чтобы я не мог дышать. Дышать я мог. С трудом, но мог. Благодаря воротнику тонкая струйка воздуха все же прорывалась в гортань.

Я нащупал в кармане складной нож и попытался его открыть одной рукой. Это оказалось нелегко, но в конце концов мне удалось подцепить ногтем большого пальца риску на лезвии, нож открылся. Я изготовился, улучил мгновение и полоснул ножом его руку. Острый как бритва нож вонзился довольно глубоко между костями предплечья. Он замер – похоже, не сразу понял, что произошло, и ослабил хватку. Я рванулся что было сил, резко подобрал ноги и толкнул его в живот. Я невелик ростом, но ноги у меня сильные, – еще бы им не быть сильными после бесчисленного количества исхоженных миль! Попытка удалась – Михельссон покатился к алтарю. Вскочил, огляделся, и взгляд его упал на тяжелый деревянный крест. Он схватил его, размахнулся и нанес удар, но я в последнюю долю секунды увернулся от удара – почувствовал только волну воздуха на щеке.

Надо что-то придумать.

На деревянном постаменте стояла большая серебряная чаша для крещения. Я отчаянно рванул ее к себе, поднял как щит, и вовремя: следующий удар пришелся по купели. Будто ударили в колокол.

– И-и-и-сус! – И-И-И-СУС! – хрипло и отчаянно закричал я.

Опять и опять призывал я Иисуса. Голос, отшлифованный сотнями проповедей, вознесся под купол, вылетел за врата, покатился по церковному холму, по лугам, его должны были услышать работники хуторов, служанки и заводские рабочие. Неужели впустую?

Михельссон вторично занес крест, и мне вновь удалось защититься купелью.

Еще один гулкий удар колокола.

Я, наверное, был похож на римского гладиатора: в одной руке щит, а вместо меча – коротенький перочинный нож.

– И-И-И-И-И-И-СУ-У-УС!

Из руки Михельссона обильно текла кровь, но он не обращал внимания. Очередной удар креста, на этот раз хитро, сбоку, – и купель выпала у меня из рук. Я потерял равновесие и упал на спину. Он подскочил, саданул меня ногой в грудь и занес крест – ясно, что целится в голову. Увернуться уже не было сил. Я поднял руки над головой и зажмурился, ожидая смерти.

Послышался глухой удар, будто кто-то расколол полено. Михельссон дернулся и отлетел в сторону. И раздался еще один удар. Тяжелое алтарное распятие с кротким ликом Христа парило над полом. На какую-то секунду в церковь проник луч вечернего солнца, и, прежде чем опуститься в третий раз, крест просиял чистейшим золотом. Михельссон завопил от боли – а может быть, и от ужаса. И заковылял по проходу, вихляясь, как, наверное, вихляется сам дьявол.

А Иисус кротко смотрел на меня. Перекладина креста отвалилась, но он по-прежнему держал руки раскинутыми, точно хотел взлететь, вернуться на небеса. И через секунду, плавно покачиваясь, перелетел на прежнее место на алтаре. Только теперь я увидел, что распятие держит женщина. Милла Клементсдоттер. Конечно же, это была она. Маленькая, тщедушная, в старом домотканом платье. Она тяжело дышала и смотрела на меня, а я понимал, что брежу, и все-таки это был не бред.

– Милла… ты спасла меня. Ты спасла меня, Милла…

Она приоткрыла рот, точно хотела что-то сказать, и, наверное, сказала, потому что губы ее шевелились. Но слов я не слышал. Подняла руку, перекрестила святое триединство распятия, повернулась и пошла прочь, неслышно ступая своими мягкими, с загнутыми носками оленьими кеньгами.

Все это произошло в абсолютной, оглушительной тишине, и я решил, что брежу.

Я с трудом встал на ноги и вышел в проход, то и дело почти теряя сознание. На полу лежала перекладина распятия. Заставил себя нагнуться, поднял, положил на алтарь – кто знает, может, удастся приклеить – и побрел по проходу, от ряда к ряду, опираясь на спинки скамеек.