Темная вода

Темка вздохнул, спрятал руку за спину, а потом вдруг совершенно отчетливо сказал:

– Сущь.

– Что?.. – Она медленно опустилась на лакированный дощатый пол, прямо в натекшую с ее сорочки лужу. – Темочка, что ты сказал?

Темка молчал, прятал руку за спиной, словно боялся, что Нина отберет у него эту… мерзость.

– Сына, что ты сказал? – Голова кружилась, а вслед за ней кружились золотые блики от кованой люстры.

– Он сказал – сущь. – Бородатый возвышался над ними темной горой. Стоял, наблюдал, хмурился.

– А… что это? Как это вообще?..

– Не знаю. – Он пожал широкими плечами. – Тебе виднее.

Ей не виднее! Ни капельки не виднее! Потому что вот эта странная нелепица – первое слово, произнесенное ее сыном за почти четыре года жизни. Но как такое объяснить незнакомому человеку?! Да и зачем ему вообще что-то объяснять? Им домой нужно!

– Тема, нам пора! – Она взяла сына за руку, за ту руку, которую он не прятал за спиной.

– Куда? – спросил бородатый лениво. – Куда вам пора, когда вы оба мокрые и… жалкие?

Он сказал это как-то так, что сразу стало понятно: Темка – мокрый, а Нина – жалкая. А потом он положил лапищу ей на плечо, и она дернулась, уходя от захвата, собственным телом прикрывая Темку.

– Дурдом… – Он убрал лапищу и отступил на шаг, но взгляд его по-прежнему оставался тяжелым и очень внимательным.

– Сама… – сказала Нина шепотом. – Не надо меня…

– Ну, раз не надо, то не буду. – Он сделал еще один шаг назад. – Домой попретесь по росе и мокрые? Ты в ночнухе, а твой малой с этой хренью в руке? – Он сделал многозначительную паузу, а потом продолжил: – Или все-таки переоденетесь в сухое?

– У меня нет сухого. – А зубы уже предательски лязгали, и руки тряслись, как в абстиненции.

– Найдем. – Он больше не смотрел на них с Темкой, он о чем-то сосредоточенно размышлял. Размышления длились недолго. – Пойдем, покажу, где у меня тут душ.





* * *


…Да, с рыбалкой не сложилось.

Ловись, рыбка, большая и маленькая…

И закинул старик невод…

Тятя, тятя! Наши сети притащили мертвеца…

В голову лезла такая чудовищная хрень, что Чернов помимо воли нахмурился. А все потому, что сети притащили вот этих: девчонку и мальчонку. Это на озере, в темноте, он подумал, что тетку. Она орала благим матом, и он ошибся. А сейчас, при свете, отчетливо видел – не тетка, а девчонка. Мокрая, взъерошенная, с совершенно безумными глазами и такими же безумными поступками. А мальчонка, стало быть, сын. Нормальный такой пацан, по виду смышленый. Вот только в воду полез зря. Если, конечно, сам полез. Если не мамашка его в озеро затянула. Мамашки нынче всякие бывают. Повернутые на оздоровлении, повернутые на экологии, просто повернутые. Эта, похоже, просто повернутая. Или напуганная?

Это сначала Чернов подумал, что она чокнутая, а потом присмотрелся и увидел кое-что еще. Она боится. Это был какой-то глубинный страх, замешенный на чем-то реально опасном. И на мальчонку своего она смотрела как-то странно, словно видела впервые в жизни. Держала его цепко, обеими руками, в лицо заглядывала. А на руках – синяки. Не сегодняшние, но еще довольно свежие. Характерные такие синяки… Впрочем, не его дело. Его дело эту утопленницу с малым обогреть, просушить по-быстрому и выставить за дверь. Рыбалка сорвалась, но день, возможно, еще не до конца потерян.

К ванной шли паровозиком: Чернов волок на буксире утопленницу, а утопленница, соответственно, малого.

– Давай, парень, ныряй первый, а я пока схожу вам за одежками! – Он старался говорить если не доброжелательно, то хотя бы спокойно. Малой не виноват, что у него мать с приветом. Может, и мать не виновата, просто уродилась такой… и все дела. – Полотенца там! – Он кивнул на стопку полотенец. – Можете не закрываться, я без стука не войду.

Она ничего не ответила. Кажется, она его даже не услышала. Ну, бывает.

Внутренности своего шкафа Чернов разглядывал долго и сосредоточенно. Нарядить требовалось не только мамашку, но и малого. Во что-то из его вещей нарядить. А вещи у него не на лилипутов шитые, если что. Выходило, что наряжать их ну совсем не во что. Если только закутать…

Для мамашки он пару минут выбирал между банным халатом и своей фланелевой рубашкой. Остановился на халате, потому что дама в рубашке чужого мужика – это как-то слишком. Рубашку, кстати, можно приспособить для малого. Рукава закатать или завязать на манер смирительной рубахи. Впрочем, это он зря. Малой ему нравился. Что это он такое сказал?

Суть?.. Сныть?.. Сущь! Точно, сущь! Прикольное такое словечко. Наверное, какой-то детсадовский сленг. Странно только, что оно так возбудило его безумную маменьку.

К гостям Чернов вошел, как и обещал, со стуком. Малого уже поместили в ванну, и он, съежившись, сидел под струями теплой воды. Рука его была по-прежнему сжата в кулак. Что парнишка там прятал, Чернов видел лишь мельком. Кажется, клок шерсти. А маманька стояла перед ванной на коленках, гладила малого по спине и плечам. На Чернова она бросила быстрый и виноватый взгляд.

– Он не хочет выходить. Простите.

– Ну, не хочет, пусть сидит. – Чернов тоже сел на тяжелый дубовый сундук, приспособленный под грязное белье. – С водой у меня перебоев нет. Как звать? – спросил просто так, из вежливости, а она так же вежливо ответила:

– Тема. Артемий.

– А тебя?


Вот по глазам, по диким, с болотной прозеленью глазам, было видно, как не хочется ей называть свое имя. Но назвала.

– Нина.

– Вадим. – Он подумал, стоит ли протягивать ей руку для рукопожатия, но решил, что не стоит. Чай, не на светском рауте. – Вадим Чернов. – С фамилией получалось официально и солидно. Можно было добавить Николаевич, но тогда, наверное, вышло бы совсем уж официально. – Ну, Нина, – он уперся локтями в колени, подался вперед, – так что там у вас произошло?

И вот мелькнуло в этих глазах с прозеленью что-то такое яркое, такое отчаянное, что аж мурашки по хребту. Она ведь хотела рассказать. Хоть кому-нибудь, пусть даже ему, незнакомому мужику, рассказать, что произошло. Потому что случилось что-то из ряда вон.

Ясное дело, из ряда вон! Пацан чуть не утонул. Да и сама она тоже. Чернов полностью отдавал себе отчет в том, что эти двое едва не утонули прямо у него на глазах. Ну, может, не совсем на глазах. Но как она орала, он слышал очень хорошо. А до этого что слышал? Что-то необычное. То ли бульканье, то ли чавканье, то ли всплески. Местные рассказывали про гигантских щук, а еще про сомов, что водятся в Темной воде. Рассказывать рассказывали, а сами отчего-то не ловили. Вот Чернов и решил проверить, водятся или нет. И почти поймал… Русалку с детенышем.

А она все молчала. Гладила детеныша по спине, обдумывала.

– Я не знаю, – сказала наконец. – Я не знаю, что произошло.

Она не знает! А и то верно! Чего заморачиваться, выжили – и хорошо!

Чернов уже думал, что на этом и сказочке конец, но она вдруг снова заговорила:

– Мне снился кошмар.

Бывает. Даже ему иногда снится всякое. Особенно в этом доме. Наверное, из-за интоксикации кислородом.

– А потом мне вдруг стало больно, – сказала и коснулась правой рукой левого плеча.

Она так и не сняла его охотничью куртку. И теперь куртка вдобавок к озерной воде пропитывалась еще и паром. А на левом рукаве проступало бурое пятно.

Наверное, нужно было как-то деликатнее. Указать ей на этот конфуз, а потом по-джентльменски отвернуться, но он не был джентльменом, так с чего бы деликатничать? Чернов подался вперед и потянул куртку за ворот. Тянул вроде бы аккуратно, но моральные устои пошатнул-таки. Девица дернулась, попыталась отбиться, а потом заметила кровавое пятно и отбиваться перестала. Замерла, как испуганный сурикат, и глаза точно так же выпучила. В них больше не было прозелени – в них клубился туман. Или пар, поднимающийся от ванны.

– Не бойся, я только посмотрю, – заверил Чернов официальным тоном. Когда он начинал говорить таким тоном, ему все и подчинялись. Вот она – магия слова. Девица тоже послушалась.

Рана была глубокой. Словно бы от когтя. Такого приличных размеров когтя! Или от ветки. Или от какой-нибудь подводной коряги. Конечно же, от коряги! Откуда во всем этом благолепном месте взяться когтям? Но как бы то ни было, а рану нужно обработать и зашить. Потому что кровит она до сих пор прилично.

– Сиди, – скомандовал Чернов все тем же официальным тоном и полез в аптечку за перекисью и остальным. В доме его это «остальное» имелось если не в избытке, то уж точно в достатке. Главное, чтобы не сопротивлялась. И не бухнулась в обморок.

Когда он щедрой рукой лил перекись, она, крепко зажмурившись, молчала. По щекам ее катились крупные слезы, но ни звука не вырвалось из плотно сжатых губ. Наверное, боялась напугать малого. А вот Чернов смотрел. Очень внимательно смотрел. Синяки на руках, еще не старые, в самом цвету. Двигается осторожно, полной грудью не дышит. А когда он тащил ее в лодку, закричала. Тогда он решил, что от страха, а теперь понимал, что от боли. Потому что приложилась ребрами о борт. И если бы стащить с нее ночнушку – исключительно с диагностической целью, – на ребрах и животе тоже нашлись бы гематомы. Скорее всего. А рана на бицепсе вполне себе может быть от какого-нибудь металлического штыря или крюка. Кто рану нанес, уже другой вопрос. И Чернову, сказать по правде, не хотелось знать на него ответ. Его дело – первая медицинская помощь.

– Что это? – На шприц с лидокаином она посмотрела с опаской, через пелену слез.

– Рану нужно зашить, – сказал он своим особенным начальственным тоном.

– Ты врач?

– Нет, я швея-мотористка. Так мы шьемся или как?

Чернов уже решил, что она откажется, и почти смирился с этим ее решением, но она, глянув на рану, молча кивнула. Осталось, значит, еще здравомыслие.

Он шил быстро и аккуратно, старался не причинять лишней боли. Она терпела и молчала. Нормальная девица, можно в партизаны. Такая военную тайну не выдаст.

– Вот и все, – сказал он, придирчиво осматривая шов. Получилось недурственно.

– Выйди, пожалуйста, – попросила она, одергивая ночнушку. – Мне нужно… – Ей нужно писать заявление в полицию о домашнем насилии. Вот что ей нужно! – Привести себя в порядок.

– Приводи. – Чернов сунул пузырек с перекисью обратно в аптечку, кивнул на пристроенные на стиральной машине одежки. – Вот это тебе и малому. На первое время. Более подходящего ничего нет.

– Спасибо. – Она не смотрела ему в глаза. Наверное, поняла, что он тоже все про нее понял. – Мы быстро.

Они и в самом деле управились быстро. Вышли из ванной через пять минут, крепко держась за руки. Малой по-прежнему сжимал кулак и широко зевал. А Нина, его битая жизнью и, похоже, не только жизнью, маменька, была похожа на привидение.

– Мы сейчас уйдем, – сказала она не слишком уверенно. В его халат она завернулась, как в медвежью шубу, наружу торчали лишь голова, кисти рук и босые ступни. Малой выглядел не лучше, подол фланелевой рубахи волочился вслед за ним по полу. Цирк уехал – клоуны остались…

– Уйдете, – пообещал Чернов. – Вот сейчас рассветет окончательно, и я сам вас отвезу.

Не стоило ждать рассвета. Разумнее было бы спровадить их сразу. Но что-то дрогнуло в каменном сердце Чернова. Наверное, стало жалко малого. Он же не виноват, что ему так не повезло с родителями. Кстати, на малом следов насилия он не заметил, хотя смотрел очень внимательно. Значит ли это, что папенька лупцует только маменьку, а дите не трогает? Или все это не его дело?

Конечно, не его! Милые бранятся – только тешатся… Бьет – значит любит. А что, если не только бьет, но и притапливает слегка? Так сказать, по большой любви?

– Так как вы оказались в озере? – Чернов остановился посреди кухни, кивнул на угловой диван. – Садитесь, я сейчас.

Он поставил на огонь чайник, вытащил из шкафчика бутылку виски. Плеснул в бокал себе, потом Нине.

– Ты проснулась от того, что тебя кто-то, – здесь он сделал многозначительную паузу, – поцарапал. И что? – Свой виски он выпил не по правилам, осушил залпом. Второй бокал протянул Нине. – Пей!

– Нет, спасибо. – Она замотала головой. Волосы ее уже подсохли и непослушными прядями лезли то ей в лицо, то за ворот его халата.