Тень горы

«Реальна ли Карла?»

Затем я написал много чего еще. Я читал вслух стихи. «Когда, в раздоре с миром и судьбой…» – декламировал я. Я произнес, что хотел бы быть «богат надеждой и людьми любим»[92], и тут кто-то стал барабанить в дверь.

Я исполнил танец войны в честь погибших, барабанить перестали. Я еще немного подергался под барабанную дробь из стереосистемы, после чего снова пришел в рабочее состояние.

Я заполнил несколько страниц заметками о Назире. Люди, которых мы любим, навсегда остаются в сердце, уходя от нас, но их живой образ блекнет в потоке памяти. Я хотел написать Назира живым, пока еще мог это сделать. Я хотел написать его глаза, часто напоминавшие глаза животного-охотника, непостижимого и способного на все, глаза, видевшие при рождении горные пики и очень редко освещавшие пещеру нежностью.

Я написал о его юморе, прятавшемся в ущелье и выглядывавшем оттуда из-за гримас, написал о тени, лежавшей на его лице при любом освещении, словно пепел кончины был запечатлен на нем с рождения.

Я написал его руки, когтистые лапы комодского дракона, на которых ранний труд на земле оставил печать на всю жизнь – марсианские каналы борозд и морщин на пальцах с крупными костяшками, некоторые из них глубокие, как ножевые раны.

Я написал Тарика. Написал о том, как маленькие капли пота выступали на его губе, когда он пытался притвориться кем-то другим. И о том, какими точными были все его движения, словно его жизнь была нескончаемой чайной церемонией.

Я написал, как он был красив. В нескладном мальчике расцветал красавец; по его лицу было видно, что оно заставит девушек задуматься, и не раз, а глаза будут смело бросать вызов любому мужчине.

Я стремился сохранить его, спасти его и Назира, описать их словами, которые остались бы жить.

Я писал, пока этот поток не иссяк и пока я не достиг состояния, при котором уже нет больше ни слов, ни мыслей, а остаются только чувства, эмоции, одинокое биение сердца, звучащее где-то в глубине холодного океана. И тогда я уснул, и мне приснилась Карла, которая тащила меня из горящего дома, а ее поцелуи выжигали клеймо любви у меня на коже.





Часть 12




Глава 68




Проснувшись, я обнаружил, что клеймо на моей коже выжигали не поцелуи Карлы. Я уснул, уронив голову на статуэтку Шивы, и это его трезубец оставил отпечаток на моей щеке. Я снова залез под душ. Я решил не отпирать дверь еще дня два и продолжать поминки по погибшим. Но когда я высох и посмотрел в зеркало, я увидел на щеке отпечаток трезубца. Было похоже, что он там пробудет еще несколько дней. А если я так легко одурел, что стал уродовать собственное лицо, которое охотно изуродовали бы мои враги, значит пора было завязывать с дурью.

Вместе с этой отрезвляющей мыслью мне пришло в голову, что Карла, возможно, рано покинула фетишистское сборище и теперь застряла где-то в городе из-за беспорядков. Я облачился в боевую форму одежды, проверил карманы и вышел в холл. Дверь из холла на лестницу была забаррикадирована мебелью. Когда полиция объявляла локдаун в те годы, в гостиницах всегда так делали, чтобы баррикада защищала постояльцев от мародеров и нарушителей порядка.

– Движение по южному Бомбею перекрыто. Локдаун, – объявил Джасвант, читавший газету. – Мне повезло, что удалось достать этот номер. Но я могу дать его тебе только после того, как прочитаю.

– А где именно?

– Да нигде не могу, баба. Перед тобой еще длинная очередь желающих.

– Я имею в виду, где перекрыли?

– Везде.

Локдаун означал, что при свете дня передвигаться по городу невозможно.

– И надолго?

– А тебе не один хрен?

– Нет. Что тебе подсказывает интуиция, Джасвант? На один день или на четыре?

– С учетом всех вчерашних бунтов и поджогов я бы поставил на три, – ответил он. – Но я повторяю вопрос: тебе-то не один хрен?

– У меня иссякли стимулы к творчеству. Что я буду делать три дня?

– Стимулы? – отозвался Джасвант, отложил газету и, крутанувшись вместе со своим новым шикарным офисным креслом, оказался лицом ко мне.

Он щелкнул одним из переключателей на столе, и стеновая панель рядом со мной отъехала в сторону, явив потайной шкаф. Наполненный бутылками спиртного, пачками сигарет, упаковками с закусками, крупой, молоком, сахаром, банками с медом, консервированным тунцом и фасолью, спичками, свечками, пакетами первой помощи и стеклянными банками, в которых было что-то засолено и замариновано.

Джасвант щелкнул другим выключателем, и в шкафу замигала гирлянда разноцветных лампочек.

– Слушай, – сказал он, разглядев при свете своей иллюминации след от трезубца у меня на щеке, – а ты в курсе, что у тебя на лице знак тришулы?[93]

– Давай не переходить на личности, Джасвант.

– Я всегда за деловой подход, баба, – заявил он, указав рукой на свою пещеру с сокровищами и приподнимая брови одну за другой. – У меня есть и музыка.

Он щелкнул еще одним выключателем, и динамики на его столе грянули танцевальную музыку бхангра. Пресс-папье и бумагосшиватель пустились в пляс, прыгая туда и сюда вокруг улыбки Джасванта, отраженной в стеклянной крышке стола.

– Мы, сикхи, научились адаптироваться к обстоятельствам! – заорал Джасвант, стараясь перекричать музыку. – Если ты хочешь пережить Третью мировую войну, держись поближе к сикхам.


Он не выключал динамики, пока мелодия не кончилась. Она была совсем не коротенькая.

– Я могу без конца слушать это, – вздохнул он. – Включить еще раз?

– Нет, спасибо. Я хочу купить у тебя кое-что из спиртного, пока Дидье не перехватил его.

– Дидье тут нет.

– Не хочу рисковать.

– Это… одна из самых приятных вещей, какие ты когда-либо говорил мне.

– Люди не говорят тебе приятных вещей, Джасвант, потому что твоя манера поведения с ними неправильная.

– В гробу я видал манеры, – бросил он.

– Обвинение высказало свою точку зрения.

– За манеры мне не платят.

– Упакуй мне то, за что тебе платят, Джасвант.

– Олрайт, олрайт, баба, не горячись, – произнес он, укладывая в мешок мои покупки.

– У тебя есть готовые косяки?

– Естественно. У меня есть по пять грамм, по десять, пятнадцать…

– Я возьму их.

– Каких «их»?

– Все.

– Ха-ха! Старик, тебя что, не учили, как надо вести дела?

– Дай мне их, Джасвант.

– Ты даже не спросил, сколько они стоят.

– Сколько они стоят, Джасвант?

– Охрененную кучу денег, старик.

– Договорились. Заверни их.

– Нет, так не пойдет. Ты должен торговаться, иначе не будет справедливой цены. Если ты не торгуешься, то обманываешь меня, пусть даже я завышаю цену. Вот как это делается.

– Просто скажи мне справедливую цену, Джасвант, и я заплачу ее.

– Ты не понимаешь. – Джасвант был терпелив, словно обучал счету обезьяну. – Мы должны вдвоем установить справедливую цену. Только так можно узнать, сколько стоит товар. Если мы все не будем делать это, наступит полный абзац. А вредители вроде тебя, готовые платить сколько угодно за что угодно, все запутывают.

– Джасвант, я хочу заплатить столько, сколько это стоит.

– Послушай, ты не можешь выйти из этой системы, старик, как бы ни старался. Торговля по поводу цены – основа всякого бизнеса. Неужели никто не учил тебя этому?

– Цена меня не интересует.

– Цена всех интересует.

– Меня – нет. Если я не могу заплатить за какую-то вещь, мне она не нужна. Если мне что-то нужно и я могу заплатить за это, мне не важно, сколько денег я должен заплатить. Это ведь и значит быть при деньгах, не так ли?

– Деньги – это река, старик. Некоторые люди выплывают на стремнину, а некоторые барахтаются на мели.

– Я уже устал от старых сикхских изречений.

– Это новое сикхское изречение. Я его только что придумал.

– Заверни, пожалуйста, покупки, Джасвант.

Он вздохнул.

– Ты мне нравишься, – сказал он. – Я ни за что не скажу это при людях, потому что не люблю работать на публику. Это всем известно. Однако я вижу у тебя кое-какие интересные качества. Но я вижу и кое-какие ошибки в твоем духовном развитии, и, поскольку ты мне нравишься, я хотел бы, так сказать, привести в порядок твои чакры[94].