Убежище 3/9

Марик шагнул по направлению к выходу и сказал:

– Darf ich bitte durch?[13]

Чернявый не шелохнулся.

– Lassen Sie, – занервничал Марик. – Mein Zug faehrt ab![14]

– Можешь говорьить рюсски, майн фройнд. Я поньимать… – отозвался наконец чернявый, но от двери не отошел.

Марик вздрогнул. Голос у незнакомца был весьма неприятный – срывался с почти девичьего визга на какое-то глухое горловое бульканье.

– Извините, но не могли бы вы немного подвинуться. Я действительно опаздываю на поезд.

– О, я понимать, понимать… Я тоже ньедавно опоздать на этот имьенно поезд. Это есть очьень ньеприятно, очьень…

Чернявый наконец изменил позу: не отходя от двери, резко повернулся к Юнерману левым боком. Его запрокинутая голова покачнулась, со странным треском перекатилась с левого плеча на правое, а потом обратно на левое.

Он похож на игрушечную собачку, которая стоит у меня в машине, – подумал Марик, – такую, с дергающейся головкой… Я опоздаю. Господи, из-за этого придурка я сейчас действительно опоздаю на поезд.

– Пропустите меня! – раздраженно вскрикнул Марик и стал отпихивать от двери чернявого.

Тот что-то злобно завизжал и забулькал, потом запутался в спущенных штанах, покачнулся и, чтобы удержать равновесие, схватил Марика за рукав.

– Да отвали ты, блин! – взревел Марик.

Он попытался резким движением стряхнуть с себя чернявого – безрезультатно. Тогда Марик стал, рыча, разжимать пальцы незнакомца, мертвой хваткой вцепившиеся в его рукав. Но пальцы не поддавались. Странные пальцы… Холодные негнущиеся пальцы с длинными-длинными ногтями… и с сине-зелеными пятнами там, под ногтями…

– Polizei! – заорал Марик, но заорал как-то очень уж тихо.

– «Помогите!» – уже почти шепотом добавил он и машинально оглянулся назад, на зеркало, словно надеялся получить от кого-то поддержку в совершенно пустом туалете, словно наряд полиции вот-вот должен был появиться из зазеркалья…

– Мамочка-а-а-а! – заорал вдруг Марик во все горло и так и остался стоять с открытым ртом, беззвучно продолжающим это паническое «а-а-а».

Кроме него, в зеркале по-прежнему никого не было. Этот парень – со спущенными штанами, с запрокинутой головой, с длинными ногтями – этот парень не имел отражения.

А потом странный треск…

это ведь она так перекатывается, так перекатывается, его голова

…раздался у Марика прямо над ухом. Боли не было. Продолжая стоять лицом к зеркалу, он просто увидел, как в его шее появилось несколько маленьких рваных дырочек, и из этих дырочек вялыми фонтанчиками забила кровь.

«Ну все. Теперь мы точно опоздали на поезд», – подумал зачем-то Юнерман.

Это было последнее, что он подумал.





VI

НЕЧИСТЫЕ




– Петр Алексеич!

– М-да?

– Петр Алексеич… По-моему, что-то нужно с ней делать.

– С кем? – равнодушно поинтересовался директор.

– Да с этой… – нянечка Клавдия Михайловна неопределенно-раздраженным жестом указала на ординаторскую. – Совсем житья от нее нету. Лезет во все, работать мешает.

– Ну, можно уволить, – равнодушно согласился директор.

– Уволить? – Клавдия Михайловна аж взвизгнула. – Просто уволить? Чтобы она и дальше кляузы свои писала? Чтобы сюда каждый божий день комиссии какие-нибудь таскались?

– Ну а вы что предлагаете?

– Я предлагаю, – Клавдия Михайловна прищурилась, и обычно добродушное ее лицо стало вдруг каким-то остреньким и недобрым. – Петр Алексеич… Надо бы ее извести.


– Что?!

– Извести, – тихо и настойчиво повторила нянечка.

– Я вас что-то не совсем понимаю…

– Да чего ты не понимаешь?! Что ж это такое-то, а? – возмутилась нянечка и пристально посмотрела в директорские глаза. – Тот? Эй, где ты? Иди сюда. Ну, посмотри на меня. Тот? Тот! Да посмотри же!

– Я здесь, – произнес директор. – Извини, просто задумался. Да, ты права. Действительно стоит извести.

– Ну вот и славненько, – подытожила нянечка. – Займемся.





VII

НЕЧИСТЫЕ




– …шестая, седьмая, ох… восьмая… – Костяная брела вдоль ряда совершенно одинаковых изб, одышливо бормоча себе под нос их номера, – десятая, одиннадцатая, ох… двенадцатая, вот она, слава те господи…

Она поднялась на крыльцо, коротко постучала в деревянную дверь длинным когтем и, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь.

Стоял относительно ясный, для леса почти идеальный день – без солнца, конечно, но и без густого тумана, – однако ставни на всех окнах были плотно закрыты, а изба освещалась многочисленными продолговатыми лампами. Они тянулись вдоль стен, едва слышно, но очень назойливо жужжали, и свет от них исходил мучнисто-белый, скучный, рассыпчатый. И какой-то безапелляционный: лампы располагались таким образом, что теней в помещении не было в принципе.

– Добрый день, девица, – вежливо сказала Костяная.

Та, к кому она обращалась, сидела на полу избы спиной к двери и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Она была одета в белую ночную рубашку. Волосы на затылке были сильно растрепаны – как будто она только что встала с постели или, наоборот, уже пару ночей не спала.

– Добрый день, – Костяная повысила голос.

– Недобрый полдень, – вяло бормотнула девушка в ночной рубашке, продолжая раскачиваться. – Недобрый полдень. Свободный полдень. Веселый полдень. Щекотный полдень…

– Пожалуйста, перестань, – вежливо прервала ее Костяная. – Я пришла попросить тебя об одолжении, Полуденная.

Хозяйка избы наконец обернулась. У нее было резкое, напряженное лицо, странно контрастировавшее с совершенно отсутствующим взглядом, с растерянным спокойным блаженством, мутно блестевшим в глазах.

– Хорошо выглядишь, – несколько ехидно констатировала Костяная: она знала, что это ненадолго.

Полуденная всегда казалась юной и свежей поначалу. В первые несколько мгновений. На первый взгляд. Но чем дольше на нее смотрели, тем старше она становилась. Темные круги проступали вокруг глаз, истончалась и высыхала девичья кожа, морщины расползались по пепельно-бледному лицу, и все печальные старческие подробности постепенно вырисовывались на нем – точно на быстропроявляющемся полароидном снимке.

– Чего ты хочешь? – равнодушно спросила женщина в ночной рубашке; сейчас она выглядела уже лет на сорок с хвостиком.

– Чтобы ты пришла кое к кому.

– Надолго?

– Думаю, четырех ночей ей хватит.

– Хорошо, – равнодушно сказала старуха в ночной рубашке.





VIII

ЧЕТЫРЕ НОЧИ




Это был закат – а, может, наоборот, рассвет, не разберешь. В любом случае, все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Лишь силуэты. Лишь контуры. Лишь четкие тени на ярком неестественном фоне.

Деревья стояли в ряд – вызывающе-оголенные, приземистые, холодные. Ветер играл их тонкими ветками, играл так беззвучно, что казалось – они шевелятся сами по себе.

Чуть позже стало понятно, что они действительно шевелятся сами. И что не было никакого ветра, а если и был, то не играл с ними. Они играли между собой: сначала сцеплялись тонкими черными ветками, потом отпускали друг друга, и так снова и снова.

В какой момент игра эта стала такой чудовищной, такой агрессивной, она не заметила. Просто вдруг увидела: они уже не играют, они дерутся.