В метре друг от друга

— Будьте добры, бурбон, пожалуйста. Чистый.

— Нет-нет, она не будет! — слышится шокированный женский голос.

Я фыркаю от смеха:

— Молодец, Стелла. Зачетная попытка.

Включается яркий свет. Звучавшая на заднем плане песня кончается, и Стелла бурно аплодирует. а потом направляет камеру на улыбающуюся ей со сцены сестру.

— Так вот оно что. — говорит Эбби и указывает на Стеллу. — Оказывается, моя сестренка сегодня тоже здесь. Мало того, что она борется за свою жизнь, так теперь еще и планету спасает! Давай, Стелла, покажи им!

В моих динамиках растерянный и смущенный голос:

— Вы что, ребята, заранее это спланировали?

Перед камерой ее мать. На губах улыбка.

— Давай, детка. Я сниму!

«Картинка» расплывается, дрожит, и телефон переходит из рук в руки.

Она вешает на плечо свой портативный концентратор кислорода, публика приветствует ее восторженными криками, а сестра Эбби помогает подняться на сцену и выйти на свет. Стелла нервно поправляет канюлю и, получив от отца микрофон, поворачивается к собравшимся:

— Я первый раз буду делать это на публике. Так что не смейтесь.

Разумеется, все смеются, включая и саму Стеллу. Только ее смех немного напряженный. Она настороженно смотрит на сестру, и Эбби говорит что-то неразборчивое. Микрофон улавливает только «очень и еще чуть-чуть».

И что бы это могло означать?

Как ни удивительно, лицо Стеллы ранглажи вается, словно по мановению волшебной палочки нервозность улетучивается. Ее отец начинает наигрывать на гитаре, и я мурлычу под нос, еще не поняв, что именно они поют. Публика подхватывает, люди раскачиваются в такт, головы движутся влево-вправо, ноги отбивают ритм.

— Я слышал тайный звуков строй...

Вау, они еще и петь умеют.

Голос у Стеллы хрипловатый и мягкий, ровный, как и надо, а у ее сестры — чистый и сильный. Камера приближается к Стелле, черты ее лица оживают в свете лампы, и я кликаю по клавише «пауза». Беззаботная, улыбающаяся, счастливая, она стоит на сцене рядом с отцом и сестрой. Интересно, что же так взволновало ее вчера.

Запустив пальцы в волосы, любуюсь ее длинными прядями, тенью, падающей от ключицы, улыбающимися теплыми глазами. Адреналин румянит ей щеки.

Врать не буду. Она красива.

На самом деле красива.

Отвожу взгляд и... Секундочку. Не может быть Подсвечиваю курсором количество просмотров.

— Сто тысяч? Это что, шутка?

Да кто она такая, эта девчонка?

Не прошло и часа, как меня разбудили пронзительные звуки из коридора, а потом, после полудня, сорвалась и вторая моя попытка уснуть — в палату вломились мама и доктор Хамид. Скучая, подавляю зевок и смотрю в окно на пустой двор. Ледяной ветер и прогноз погоды, обещающий снег, гонят прохожих с улицы под крышу.

Снег. По крайней мере, что-то, чего стоит ждать. Прижимаюсь лбом к прохладному стеклу — поскорее бы этот мир укрыло белым одеялом. Снег я не трогал с тех пор, как мама в первый раз отправила меня в первоклассную, самую передовую больницу, где мне предстояло стать подопытной морской свинкой и испытать на себе новейшее экспериментальное средство для борьбы с В. cepacia. Заведение находилось в Швеции, и лекарство доводили там до совершенства полдесятка лет.

Судя по тому, что через две недели меня отправили домой ни с чем, до совершенства им еще далеко.

О пребывании там в памяти почти ничего не осталось. Поездки в больницы всегда ассоциируются с белым. Белые больничные простыни белые стены, белые халаты — все смешивается воедино. Но я помню горы снега, который шел и шел, пока я там находился. Такого же белого, но менее стерильного. Настоящего. Я мечтал о том, как поеду кататься на лыжах в Альпы, — и к черту эту легочную функцию. Но пока приходилось довольствоваться прикосновением к тому снегу, который лежат на крыше арендованного мамой «Мерседеса».

— Уилл. — Ее строгий голос врезается в мои грезы о свежей мягкой белизне. — Ты слушаешь?

Она что, издевается?

Я поворачиваю голову, смотрю на нее и доктора Хамид и качаю головой, как та игрушка, хотя и в самом деле не слышал за все время ни слова. Они обсуждают результаты моих первых, после начала пробного курса, тестов. Прошла неделя или около того, но, как обычно, ничего не изменилось.

— Нужно набраться терпения, — говорит доктор Хамид. — Первая фаза клинических испытаний на людях началась всего лишь восемнадцать месяцев назад.

Я смотрю на мать — она внимает доктору, энергично кивает, и ее короткие светлые волосы прыгают вверх и вниз. Интерес но, « какие ниточки ей пришлось подергать и сколько денег выбросить, чтобы устроить меня сюда.

— Мы наблюдаем за ним, но Уилл должен помочь нам. Должен свести к минимуму посторонние влияния. — Доктор смотрит на меня, и ее худощавое, тонкое лицо серьезно. — Уилл, риск перекрестной инфекции еще выше сейчас...

Я не даю ей закончить:

— Не кашлять на других больных. Понял.

Она хмурится, и ее черные брови ползут вниз.


— Держаться на удалении так, чтобы исключить возможность прикосновения. Ради их и твоей безопасности.

Поднимаю руку жестом клятвенного обещания и произношу слова, которые можно, наверно, считать девизом всех больных кистозным фиброзом:

— Всегда полтора метра.

Доктор Хамид кивает:

— Ты понял.

— У меня В. cepacia, так что этот разговор бессмысленен. — И в ближайшее время положение не изменится.

— Ничего невозможного нет! — уверенно говорит она.

И моя мама тут же подхватывает:

— Я верю. И ты тоже должен верить.

Я широко улыбаюсь, показываю аж два больших пальца, а потом поворачиваю их вниз и Стираю улыбку. Какая чушь.

Доктор Хамид прокашливается и смотрит н- мою маму:

— Ладно. Я вас оставлю.

— Спасибо, доктор. — Мама пожимает ей руку с таким энтузиазмом, словно только что подписала контракт со своим самым несговорчивым клиентом.

Доктор Хамид улыбается мне одними губами и выходит. Мама поворачивается, впивается в меня колючим взглядом и рубящим голосом говорит:

— Мне стоило огромных усилий добиться включения тебя в эту программу.

Если под «усилиями» понимать выдачу чека, которого хватило бы для отправки в колледж небольшого поселка, то она действительно сильно постаралась, чтобы я смог стать

— И чего ты хочешь? Благодарности за то, что засунула меня в еще одну больницу, где я только время попусту теряю. — Я встаю и подхожу к ней ближе. — Через две недели мне исполнится восемнадцать. По закону — совершеннолетний. И тогда ты уже не сможешь мною командовать.

В первое мгновение она теряется, но потом берет себя в руки, смотрит на меня в упор, хватает со стула у двери тренч «Прада» из последней коллекции, надевает и, оглянувшись, бросает:

— Увидимся в твой день рождения.

Я выглядываю в коридор, провожаю ее взглядом и вижу, как она, цокая каблуками, подходит к сестринскому посту. За столом Барб перекладывает какие-то бумажки.

— Барб, правильно? С вашего позволения, я оставлю вам номер своего сотового. — Мама открывает сумочку, достает бумажник. — Если цевафломалин не поможет, Уилл... с ним будет трудно.

Не дождавшись ответа, она вынимает визитную карточку.

— Он пережил так много разочарований и теперь уже не ждет ничего хорошего. Если возникнут проблемы, позвоните мне? — Мама бросает на стойку карточку и кладет сверху сотенную, как будто это не больница, а какой-то модный ресторан, а я — столик для особого гостя. Вот так. Великолепно.

Барб непонимающе смотрит на деньги, вскидывает брови

— У вас такое не принято, да? Извините. Мы прошли через столько...

Она умолкает и под строгим взглядом медсестры, которая сметает со стойки визитку, деньги и твердо, тоном не терпящим возражений говорит:

— Не волнуйтесь. Ваш сын в хороших руках. — Она всовывает сотенную маме в руку, кладет в карман визитку и, чуть повернув голову, смотрит в мою сторону.

Я отступаю в палату, закрываю за собой дверь и трогаю воротник футболки. Иду к окну. Возвращаюсь и сажусь на кровать. Снова иду к окну. Стены берут меня в кольцо и начинают сдвигаться, давить. Я поднимаю жалюзи.

Не могу больше. Мне нужно выйти. Нужен воздух без запаха антисептика.

Открываю встроенный шкаф, снимаю с вешалки толстовку, надеваю и выглядываю в коридор — проверить, чист ли горизонт.

На сестринском посту ни Барб, ни мамы, но за столом говорит по телефону Джули. Дальше выход и за ним единственная в здании лестница, которая ведет на крышу.

Тихонько закрываю дверь в палату, пробираюсь по коридору и, пригнувшись, пытаюсь незаметно проскользнуть мимо поста. При росте в метр восемьдесят я делаю это с изяществом слона, крадущегося с завязанными глазами. Джули поднимает голову, смотрит на меня, и я прижимаюсь спиной к стене, делая вид, что сливаюсь с ней.

Не спуская с меня глаз, она отводит в сторону трубку.

— И куда это ты направляешься?

Показываю пальцами, что собираюсь прогуляться.

Джули качает головой. Знает, что мои передвижения ограничены третьим этажом; на прошлой неделе я уснул возле вендорного автомата в корпусе 2, из-за чего меня объявили в общебольничный розыск. Складываю руки в умоляющем жесте и с надеждой, что изливающееся из моей души отчаяние растопит ее решимость.

Поначалу ничего. Лицо каменное, взгляд неуступчивый. Потом она закатывает глаза, бросает мне маску и машет рукой — путь свободен.