В тихом городке у моря

– Явился? Да неужели? Не ожидала. Ну и иди откуда пришел!

Дверь захлопнулась.

Иван жал на звонок, стучал ладонью. Ну не колотить же ногой, не звать же милицию, не показывать паспорт с пропиской! Стыдоба-то какая!

Он медленно спустился по лестнице, посидел на скамье у подъезда, все еще надеясь, что она одумается, успокоится и окликнет его. А минут через сорок поднялся и вышел из двора. Не позвала. Такая обида? А может, права?

На улице осенило: «Ника! Господи, Ника! Как он мог забыть про нее?»

Ника стояла на пороге и молчала. Узнать ее было сложно. Ее прекрасные волосы, золотистые, яркие, солнечные, куда-то исчезли. Вместо них вдоль исхудавшего, серого и мертвого лица висела вялая, грязная пакля. От Ники пахло спиртным.

Молча прошли на кухню. На столе стояла бутылка коньяка. Молча разлили по стаканам и молча выпили.

– Как ты? – спросил он.

– Что я, Ваня? Я-то живая. А вот Ленечки нет! Правда, и меня, кажется, нет. – И вдруг встрепенулась, оживилась, в глазах промелькнула жизнь: – Ваня! Скажи мне, как там все было? Как он выглядел, Ваня? Во что был одет? Подробно, Ванечка! Мне это важно!

Рассказал. Она молча слушала. Про кладбище рассказал, про поминки. Про Машу ни слова. А что говорить? И так все понятно – Маша вдова. Ника любовница.

Ника откинула со лба прядь:

– Отомстила мне. Как смогла, так и отомстила. Мелко, конечно. Но и ее можно понять.

Иван, не зная, что сказать, крутил в руках пустой стакан.

– Только с Ленькой я не простилась, – горько проговорила Ника. – А все остальное фигня.

Чтобы отвлечь ее, Иван рассказал про сына. Коротко и скупо – про ссору с женой. Она ойкала и осуждающе качала головой:

– Зачем она так? Тебе же и так тяжело.

Чувствуя, что валится с ног, Иван попросился поспать. Лег в большой комнате на узком и неудобном диване и вырубился в секунду, еле голову донес до подушки. Проснулся оттого, что почувствовал чье-то присутствие. Открыл глаза. Рядом, на краю дивана, сидела Ника и смотрела на него.

Увидев, что он проснулся, она улыбнулась:

– Дура я, Ваня. Ну какая же я дура. Судьбу свою профукала. И это еще мягко сказано. – Ника вздохнула и отвела взгляд. – Я же видела, что нравлюсь тебе. Я же тебе сразу понравилась, еще там, в Русском, правда? Ты так смотрел на меня!

– Конечно, Никуша! А как ты можешь не понравиться? Ты же красавица, Ник.

– При чем тут красавица? Дура я, – нараспев повторила она, – жуткая дура!

Она, кажется, не шутила. Иван понял, что она здорово пьяна.

– Тебя надо было, тебя! Ты чистый, хороший! Прозрачный. Ты как на ладони, Ваня! А Ленька… Он… Все для себя. Ну чтобы ему и только ему, понимаешь? Удобства, комфорт. И плюс к этому – чувства ему подавай! С Машей, понятное дело, все давно поутихло – дети, до него ли? А тут я, молодая, красивая, свежая. Я ведь почти сразу все про него поняла, веришь? А поделать уже ничего не могла. Толстый, пузатый и очень болтливый мужик. Я таких всегда ненавидела. Анекдоты его дурацкие, шуточки. Такой пофигизм – казалось, все ему легко. Это, наверное, и зацепило. Думала, он легкий, бесшабашный. Полная противоположность мне. Очень хотелось заразиться от него всем этим, понимаешь? Я непростая, все мне сложно, все неразрешимо. Это я делала вид, что такая вот я веселуха! А что было внутри… И как все это давалось! И верила, дура! Вот бросит ее – и ко мне! Ну и влюбилась. По уши, Вань! И чем так зацепил? А знаешь, чем еще он мне нравился? Честный он был. Болтун, свистун, а в серьезных вопросах честный. Ведь ни разу мне не сказал, что уйдет из семьи. Ни разу ничего не пообещал! А когда я залетела, честно все это подтвердил: люблю – тебя. Маша – друг, ближе ее нет. Детей не брошу, а ты – рожай. Помогу. А я все равно надеялась! Говорю тебе – дура! В самой-самой глубине души – а вдруг? Вдруг до него дойдет, что жить без любви плохо? И все ждала мальчишку! Думала – увидит, что парень, и прибежит! – Ника замолчала и подошла к окну. Резко обернулась к Ивану: – А знаешь, почему он умер? Да сердце не выдержало! Это нам казалось, что у него все легко и просто. А я догадываюсь, как он страдал и мучился.

Иван молчал. Обсуждать лучшего друга на второй день после его похорон не хотелось.

– Да ты и сам это знаешь, – продолжила Ника. – Странно, да? Так любить жизнь и так мало прожить! А может, и правильно, а? Справедливо? Чтобы не мучить всех нас? Такая божья кара, как думаешь?

Иван не отвечал.

– А с тобой все бы у нас сложилось, Ваня. И была бы семья. Ты человек крепкий, надежный. И я бы была хорошей женой. Не то что твоя Аленушка, уж прости. На ней же написано все! Ты не увидел? Ну, значит, и ты, Ваня, дурак, как и я. Мне некого винить – сама виновата, мой выбор. Только знаешь, сколько я слез пролила за эти пять лет? А, не знаешь! Никто не знал. И Ленька в том числе. Я же ничем его жизнь не усложняла, ни одним вопросом, ни одной проблемой. И ничего мне не надо было, всем была довольна. Не женщина – мечта. И ничего не требует, заметь – все ее устраивает, эту дуру! А почему? А потому, что дура, Ваня. Ладно, что говорить… – Она вытерла ладонью слезы. – Себя не пожалеешь – никто не пожалеет.

– Почему? Я тебя жалею. Очень жалею. И очень люблю.

– Да? – Ника хрипло рассмеялась и наклонилась над ним. Ее волосы коснулись его лица. От нее пахло табаком, коньяком и чудовищным несчастьем. – Жалеешь, Ванечка? Любишь? Ну тогда пожалей еще крепче! И полюби.

Он замер, вытянулся в струну, хотел отпрянуть, оттолкнуть ее, тряхнуть за плечи, засунуть, наконец, под холодный душ. Но вместо этого осторожно обнял ее, провел рукой по ее безжизненным, тусклым волосам, прижал ее к себе. И понял, точнее – почувствовал, что оттолкнуть ее сейчас не может. Не может, потому что мужик. И потому, что ей нужны, просто необходимы, доказательства, чтобы выжить, дожить до утра. Доказательства, что она женщина и что ею не пренебрегают, что она желанна.

«Сволочь ты все-таки, Ленька! – подумал он. – Разве с ней так можно было? Но как я буду жить без тебя? Как все мы будем жить без тебя? Я-то что – а вот они, твои женщины! Зачем ты так, Ленька?»

Утром оба сделали вид, что ничего не произошло. В глаза друг другу старались не смотреть – обоим было неловко.

Уже в дверях, отводя взгляд, Ника тихо сказала:

– Ничего не было, Ваня.

Он нежно клюнул ее в затылок.

Забегая вперед. Маша Велижанская через полтора года после Ленькиной смерти вышла замуж за своего старого приятеля, бывшего сокурсника Диму Боброва. Дима этот неотлучно был при вдове, и неожиданно выяснилось, что он любил Машку всю жизнь. Впрочем, ничего удивительного – Маша была прекрасна. Прекрасные женщины любили Леньку, что говорить. Маша родила четвертого ребенка – и это снова оказалась девочка. Брак их удался, и Маша, кажется, была очень счастлива.

Ника замуж не вышла – Иван, еще живя в Ленинграде, нечасто, но виделся с ней. После той истории ему было как-то неловко. Пусть оба приказали себе об этом забыть, но неловкость осталась. Иногда перезванивались. Через четыре года Ника сказала, что уезжает в Петропавловск-Камчатский по личному приглашению академика Федотова, которому попалась на глаза ее статья в журнале «Вулканология и сейсмология», который Федотов и возглавлял.


Из Петропавловска пришло несколько писем с фотографиями – Ника в желтом дождевике и таких же ярких, игрушечных резиновых сапогах стоит у подножия вулкана. Рядом с ней Сашка, Никина дочь. Разглядеть ее было непросто. Но, кажется, она была похож на Леньку. Ника писала, что счастлива, работа ее увлекла и отвлекла, появился и друг, коллега, молодой ученый из Москвы. Ну а потом, как это часто бывает, переписка заглохла.

С Аленой Иван помирился. Обиды друг другу пришлось отпустить – в доме младенец, не до обид. Сына назвали Ильей, в честь ее отца. На его робкие просьбы назвать мальчика в память о деде ответила:

– Нет! Я твоего деда не знала. Мучилась при родах я, и мне называть – уж извини.

Иван поначалу обиделся, а потом ее, как всегда, оправдал. В конце концов, она права – ее отец ей куда ближе, чем его дед.

Через три недели после их бурного примирения Иван вышел на работу. Повезло – взяли переводом на Ленинградский комбинат с громким названием «Скульптура», что на проспекте Тореза. И благородно дали отпуск – новорожденное дитя. Директор комбината к его ситуации отнесся с пониманием – у самого месяц назад родилась внучка. Но предупредил – работы почти нет, увы. Своих, знаете ли, хватает.

Однако после двухнедельного отпуска работу все-таки дали. Правда, так, мелочь, ерунда – делали очередного неизвестного солдата для совхоза под Пермью. В их бригаде было четыре человека, и если разделить гонорар на всех, то получались копейки. Ну хоть так.

В обеденный перерыв Иван бежал в магазин и, если видел, что огромная очередь и ему не успеть, звонил теще. Та и достаивала петляющую «змею». Тоже помощь.

Илюшка рос беспокойным – ночами спал плохо, мучился животиком и не хотел брать грудь. Алена, конечно, измучилась. На помощь приезжала теща, неловко толкалась, хваталась то за одно, до за другое, но выходило все нелепо и бестолково. Алена тут же цеплялась к ней, и начинался скандал. Теща принималась рыдать, обижалась и уезжала. Он успокаивал ее у двери, умолял не обижаться – Алена издергана, нервы никуда, бессонные ночи и прочее. Теща всхлипывала и говорила, что дочь была такой всегда:

– Я же предупреждала вас, Иван! Характер у нее сложный. А я больше сюда ни ногой!

Но проходило два дня, и она снова приезжала:

– Скучаю по Илюшеньке, не могу без него! Какое счастье, Иван, что он похож на вас – такие же синие глаза, такая редкость!

Пеленки стирал Иван – Алена берегла руки. Придя с работы, бросался в ванную – за день набиралось два полных ведра. Наспех перекусив, брал сына и шел на улицу – жена ложилась спать.

Она рвалась в консерваторию – последний курс, академ на полгода. Нет, он ее понимал! Но как отдать годовалого сына в ясли? Это он представлял себе слабо. А ведь пришлось.

Ясли закончились через два месяца – за эти два месяца Илья был там раза четыре, не больше, а дальше заболевал. Кончилось тем, что к ним переехала теща – вариантов не было.

Алена злилась, говорила, что ноги ее домой не несут – отпрашивалась к подругам, а он соглашался, жалел ее и старался понять. Отпускал на два, на три дня. А уж на выходные! Заниматься дома, при беспокойном ребенке, было почти невозможно.

Что ж, Иван был не против. В конце концов, с тещей он ладит, да и отдохнет: если Алена уедет, в доме уж точно не будет скандалов.

Видел, что теще дочкины отъезды не нравятся. Слышал, как она шепотом отчитывает ее в ванной. Но своенравная Алена слушать мать не собиралась:

– Отстань, не твое дело.

И все продолжалось по-прежнему.

К трем годам Илюша окреп и наконец пошел в садик, в младшую группу. Теща с облегчением и радостью уехала домой. «Кажется, жизнь налаживается», – думал Иван. Да и Алена успокоилась, стала помягче. Основные трудности они пережили. Теперь надо выдохнуть и жить, просто жить, как живут их ровесники, друзья. Ходить в кино или в кафе, ездить за город на машине, собирать гостей. Но как-то не получалось.

Странно они жили, странно. Общих тем для разговоров почти не было – общались короткими деловыми фразами: «Заберешь сегодня Илюшу из сада?», «Купи хлеб и кефир», «Отнеси в прачечную белье». Иван смотрел на жену и не понимал зачем. Зачем, для чего существует их семья? Есть ли она вообще, эта семья? И тут же сам себе отвечал: «Ради Илюши». Сына он обожал. А Алена оказалась матерью прохладной. Нет, материнскими обязанностями она не пренебрегала, но, как ему казалось, делала это не от души, а по обязанности.

«А может, я ошибаюсь, – снова уговаривал себя Иван. – Просто она такой человек: хладнокровный, сухой, равнодушный». И вправду, любые события, любые неприятности она принимала спокойно, не впадая в панику. Любимая присказка: «Все пройдет, зачем нервы трепать?»

В общем, довольно быстро он понял, что его жена человек странный. Что ж, бывает. Грустно шутил: «Они сошлись – волна и камень, стихи и проза, лед и пламень».

А ее раздражала его суетливость, тревожность и вечное беспокойство за сына. Если что-то происходило с Илюшей, он впадал в дикую панику, почти в истерику.

Алена все так же уезжала на выходные – то заниматься к подруге Лере, то к подруге Наташе. Отпускал он ее спокойно – в доме наступала блаженная тишина! Не было склок и скандалов, ее вечных претензий и недовольства. Да и с Илюшей он прекрасно справлялся. Алена окончила консерваторию и устроилась в Ленконцерт аккомпанировать пожилому тенору Вишнякову. Иван был знаком с ним – невысокий, полный дядечка с тщательно зализанной лысиной. Они часто ездили на гастроли. С гастролей Алена приезжала усталая, хмурая и недовольная. И снова начинались претензии: не так вымыта посуда, грязный ковер, у Илюши заляпанная рубашка. «И вообще чем ты тут занимался?»

А он так старался…

Тогда еще он скучал по ней, ждал ее, на что-то надеялся.

Конечно, и Илья все чувствовал и к отцу привязан был больше, чем к матери. А что тут плохого? Иван помнил, как был привязан к деду. А Алена злилась, обвиняла его в том, что он настраивает Илью против нее.

Как бы Иван себя ни уговаривал, как бы ни успокаивал, жизнь их была не семейной, а полусемейной. И еще – хоть признаться себе в этом было непросто, он понимал, что эта полусемейная жизнь в общем была несчастливой. Не о такой он мечтал и не так себе ее представлял.

На женщин Иван, конечно, смотрел. Но чтобы закрутить роман? Нет и еще раз нет. Во-первых, жену он по-прежнему любил, по крайней мере убеждал себя в этом. А во-вторых, некрасиво все это, нечестно. И если такое случится, ему будет паршиво.

Про давнюю историю с Никой он постарался забыть.

Так бы, наверное, все и тянулось. Но сколько веревочке ни виться…

Была суббота, и в очередной раз Алена уехала к подружке на дачу. Днем приехала теща, перегладила кучу пересохшего белья, сварила бульон – Алена хозяйство игнориривала, – напекла Илюше блинов и, уложив внука спать, села пить чай с Иваном. Теща казалась расстроенной, молчала, да и он разговоров не заводил, настроение было паршивое.

За окном барабанил дождь – октябрь выпал холодный и дождливый, а впереди была долгая, муторная и сырая питерская зима.

Теща смотрела на него странным и изучающим взглядом, как будто видела его в первый раз.

– Галина Петровна, – не выдержал Иван. – Что-то случилось?

Та осторожно, преувеличенно аккуратно поставила чашку на блюдце, так же аккуратно и осторожно положила на стол чайную ложечку. Поправила ее, словно она лежала неправильно, криво, и наконец сказала:

– Иван! Вот смотрю я на вас и диву даюсь! И честное слово, не понимаю!