В тихом городке у моря

Он кивнул:

– Явился. – И добавил: – А может быть, здравствуй?

Слово «мама» по-прежнему застывало в горле – не проглотить и не выплюнуть.

– Здравствуй, – медленно произнесла она и добавила: – Коли не шутишь.

Он не услышал ни слова «сын», ни своего имени.

«Три, максимум пять дней – и распрощаемся. Наболтаемся с Ленкой, повидаю племяшек – и дальше, дальше, туда, где «оскорбленному есть сердцу уголок».

Петрович кормил Ивана ужином. Или завтраком – на часах было три ночи. Нажарил блинов, соорудил невозможно пышный омлет, сварил кофе: «Извини, хорошего у нас нет. Да и вообще никакого нет, если честно. Товарищ был в Риге у родни, вот и захватил килограмм. Теперь вот балдеем!» «Эх! – расстроился Иван. – Вот я бестолочь! Не подумал – здесь же ничего нет! Если в столице проблемы, то здесь? Надо было поехать на Кировскую, в китайский дом-пагоду, отстоять пару часов, но уж точно урвать пару кило ароматных бразильских зерен. Вот и вправду – лучший подарок!»

На тесной кухоньке с трудом умещалось три табурета. «Едим по очереди, – улыбнулся Петрович, уплетая за обе щеки и блины, и омлет, – иначе никак».

Оказалось, что работает Петрович сутки через трое, чтобы ухаживать за тещей. Лена – каждый день, она завотделением и оперирующий хирург. Иногда вызывают и по ночам. Петровичу, конечно, проще, чем ей: отработает сутки и свободен. Душа не болит – в его терапии лежат в основном старики, дедки и бабки. Лежат себе и лежат, как правило, никаких эксцессов. В те дни, когда он на сутках, Лена прибегает покормить девчонок и маму. Дети сами пока не справляются. Газовую колонку включать им не разрешают, родители побаиваются – все старое и ветхое.

– Вот так и живем, – вздохнул зять. – Короче, приспосабливаемся. Ну, как и все, – грустно улыбнулся Петрович.

– А… – Иван запнулся и кивнул головой на дверь. – Ну, в смысле…

– Теща? – помог ему Петрович. – Так она уже! Спит, в смысле. Режим у нее, о чем ты? Встает рано, завтракает и снова ложится – почти до обеда.

«Надо же! – подумал Иван. – Даже сегодня, после стольких лет разлуки, она не изменила своему режиму, не села рядом со мной, не поговорила даже».

После обильной еды разморило и потянуло в сон. Петрович уложил его в зале – так он назвал небольшую, метров в тринадцать, гостиную – два кресла, журнальный столик на хлипких ногах, книжные полки одна над другой и телевизор – цветной «Рубин», надо же, даже в Москве дефицит. Там же притулился раскладной диван для хозяев.

Иван лег и подумал: «А как они здесь размещаются? Как вообще… все это будет? Нет, не на пять дней он приехал, максимум на три, не больше. Бедная Ленка!»

И тут же уснул.

Ленка, сестричка, вернулась наутро после суток:

– Да сбежала! Просто сбежала – и все! Повод серьезный – любимый братишка приехал!

Иван смотрел на нее во все глаза. Ленка, разумеется, постарела – а кого это миновало? – и еще больше поправилась. А что тут сделаешь, гены есть гены.

Сама посетовала:

– Бегаю, кручусь как белка, мотаюсь. Нервы, все время сплошные нервы, а все равно ползу! И ем вроде немного, а все равно набираю! Вот ты, например, – сестра улыбнулась. – Тебе повезло! Мамкины гены взял – тощий! И ничего тебе не грозит. А я – в своего папашу, чтоб ему…

– Мамкины? Ну да, наверное… Хотя мне б не хотелось. Нет, не ее – я в деда пошел! Тот тоже был жилистый.

– Ну и ладно, – миролюбиво согласилась сестра и тихо спросила: – Ну как ты, Ванечка? Как все получилось, как вышло?

Говорил он долго, мучая сестру подробностями, порой ненужными. Но коротко не получилось – слишком ему хотелось выговориться, пожаловаться. Ведь живой человек. Да как столько носить в себе горе и боль!

Ленка не перебивала, только хмурилась. Потом попросила показать ногу. Посмотрев и пощупав, сказала:

– Вань, а ведь он гений, твой хирург! Ногу-то тебе спас. Я бы так не смогла. Это такое мастерство, такой профессионализм и даже талант. Молись на него, Ваня!

– На нее, – коротко бросил он и отвел глаза. – На нее, Лен. Я все понимаю. Только я… Поступил с ней как сволочь. Как конченая сволочь, понимаешь? А она ведь не только ногу сохранила, Лен, она меня к жизни вернула. Приютила. Дала кров и хлеб. А я…

Ленка вопросов не задавала. Нелюбопытной была его сестра. Спасибо за это.

– Ладно, закончили на сегодня, – улыбнулась она. – Времени у нас вагон, еще наговоримся. А сейчас пойдем в кухню, познакомлю тебя с девчонками. Ну и обед – семейный обед! Петрович там, кажется, расстарался. – И она потянула носом. Из кухни и вправду неслись замечательные запахи.

Накрыли в зале: белая, накрахмаленная до жесткости скатерть, нарядные гостевые тарелки – скромные, дешевые, но явно береженые.

Племянницы, Светланка и Томочка, смущенные и даже слегка испуганные, сидели в нарядных парадных платьицах, с большими капроновыми бантами в волосах. Обе были белобрысые, белокожие, с редкими бледными веснушками на забавных курносых носах – одним словом, дети севера. Голубоглазые – вылитая Ленка! Впрочем, и с отцом было сходство. Ничего удивительного – Петрович и Ленка были между собой похожи.

Иван удивлялся способностям зятя – вот уж сестре повезло! А сколько баб тянут и работу, и дом, и детей? Было видно невооруженным глазом – между сестрой и ее мужем полное взаимопонимание, любовь и уважение. А в глазах Петровича еще и восхищение любимой женой.

Но то, что живут они трудно, тоже было очевидно.

Впрочем, так жила вся страна.

Мать сидела молча, смотрела в тарелку и в семейных разговорах участия не принимала. Пару раз сделала замечание девочкам, и они, смущенные и перепуганные, ища поддержки, посмотрели на мать. Ленка не среагировала.

Петрович смущался, старался на него не смотреть, пытался развлекать разговорами, но после старухиных резких одергиваний все скомкалось, съехало с наезженной колеи. Все пригорюнились.

Петрович принялся убирать со стола, от Лениной и Ивана помощи отказывался, гнал их на кухню:


– Идите, болтайте! Я тут сам разберусь.

Ушли. Сели напротив друг друга, и снова потек разговор.

Ленка рассказывала о работе – да, сложно, порой просто невыносимо, ничего нет, никаких расходных материалов, не хватает не только лекарств, но и перевязочных материалов.

– Кручусь, верчусь, веришь? Езжу в центр, добиваюсь, стучу кулаком по столу, призываю к совести. Вымогаю, короче. Выбила кое-что, – она рассмеялась. – Новые кровати, например – аж восемь штук! А что, победа! И рентген-аппарат, представляешь? Да и народ тут… разный – сам знаешь: зэки, старатели. Ну и вообще непросто, Вань. Хотя кому сейчас просто, верно? Ну и климат, конечно. Холодно, Ваня. Север, понятно. Самое сложное – полярная ночь. Сорок два дня, представляешь? Сорок два дня без солнца вообще. Правда, отвыкли мы от него, от этого солнца… Зато девчонки радуют – такие умнички, правда! Светланка отличница, и Томочка – явный талант! Представляешь, танцует! И в кого такая? Изящная, тонкая. Пластичная, не то что я – корова на льду. Только бы ее не разнесло, гены-то, а? И я, и Петрович.

– А мать, Лен? Ну, как вы… с ней? Уживаетесь? – осторожно спросил Иван.

Сестра нахмурилась.

– Да нормально, Вань. А куда денешься? Мать. Ну и она для меня… ну, ты понимаешь. Была другой. Не такой, как для тебя, извини. Да, характер, конечно, не сахар. Но что поделать? Трудновато, что говорить. И тесновато. Но разве это главное? Да и Петрович у меня – сам видишь! Он ведь такая стена! Не стена – стенища! Не выдюжила бы без него, веришь?

– Конечно, о чем ты? Все вижу, – улыбнулся Иван. – Ты врач от бога! И тебе надо в город, в столицу, в нормальную клинику. Петрович твой мне рассказал, извини, про твои достижения. А здесь это никогда не оценится! Это я и про палки в колеса, да и про все остальное! Про поселок этот, прости. Про жилплощадь – служебную, Лена, заметь! Щедро выданную временно! Про народ, что здесь живет. Лен, здесь все сложнее, чем в столице. Здесь провинция, прошлый век. Ты же сама сказала: все с боем, все с преградами. И здесь твой талант пропадет.

– Оставь ради бога! – устало отмахнулась она. – Там, здесь – какая разница? Да и не от места зависит успех, а от человека. Да и кто нас ждет в ваших столицах? Кто скучает по нам? Не смеши, Ваня! Там и своих шустрых хватает. Нет, мы уж тут как-нибудь. – Лена с трудом подавила зевок и извинилась: – Пойду посплю, Вань, завтра снова рано вставать. А послезавтра суббота, поедем в лес, шашлычков пожарим! Так хочется! – Ленка мечтательно улыбнулась. – Ведь уже почти весна, а там и лето! Короткое очень, правда. Бывает двенадцать градусов, а мы и этому рады. Знаешь, здесь шутят: зиму перезимовали, перезимуем и лето!

– Летом двенадцать? – удивился Иван. – А тогда как весной?

Нет, знал, конечно, погодка здесь, в Печенге, та еще! Честно говоря, не приведи господи. И ничего, живут люди. Люди везде живут. Находят свой дом, свое место и приживаются. И всегда мечтают туда вернуться – в это место, в свой дом, в самый далекий медвежий угол. Скучают по тому, чего у него нет.

От Москвы Иван давно отвык. Да и там, в Москве, в городе, где он родился и вырос, у него нет дома. Ленинград? И там дома нет. У него нигде нет дома. Даже здесь, у сестры, он в гостях. «Временник, – подумал он, – мотаюсь, как дерьмо в проруби. Живу вахтовым методом. Все ищу, ищу. А что, спрашивается, ищу? Свое место? Да бросьте! Все дело не в месте – в тебе и только в тебе, Ленка права – не от места зависит судьба человека, а от него самого. Он сам должен врасти корнями, как дерево, и привыкнуть, и полюбить. Сжиться, сродниться. Удержаться. Создать или построить. Обрести близких, родных. Укрепиться корнями. А вот тогда у него будет дом».

И не надо искать себе оправдание. Ленинград был ему плох? Да оставьте. Прекрасно бы прижился, было бы желание. Как приживаются тысячи. От Нонны сбежал, от Марины? Ах, какой честный, какой совестливый, какой справедливый! А мог бы остаться. Стать необходимым и близким этим прекрасным женщинам, помогать им во всем, полюбить их всем сердцем. Но что вы, это же не о нем! Он же у нас ангел с крыльями, не иначе. Чище слезы, прозрачней воды. Он не смог.

Москва. Что там не остался? А, нет жилья? Что ж, причина. Но как же приезжие, они как? Да так – устраиваются на работу, получают койку в общежитие. Дальше комнату. Правда, общежития и комнаты таким, как он, не дают – кому нужны неудачливые художники? Да и гении не нужны, только если после смерти, и то если повезет. Нюня он, не мужик, тряпка. Жалеет себя – ах, инвалид! Ах, хромый! Ах, с палочкой! Да жив, и это главное – с двумя ногами, с руками и с головой. Да, с профессией оказалось непросто – кому нужен скульптор? И все-таки был бы покрепче духом, был бы мужиком, разве бы слонялся из угла в угол, разве жалел бы себя? Разве был бы в тягость хорошим людям? Явился вот теперь к сестре. А у нее-то забот – куда там ему! У Ленки семья, это он ни за кого не отвечает. Выходит, что он захребетник, примак. Ищет тех, кто пожалеет. Господи, стыд-то какой! Только что делать, за что зацепиться? Вот это и есть самое страшное – не за что.



Иван видел, как старается сестра. Как лезет из кожи вон добрый и сердобольный Петрович. Как, кажется, немного смягчается мать. Как тянутся к нему девочки.

Ладно, оставим все муки совести, оставим. Надо приживаться, надо цепляться за жизнь. Искать смысл. Работать. Приносить пользу, в конце концов. Хотя бы близким, родным.

А это, как оказалось, самые родные – роднее и ближе никого нет. Сестра, зять, племянницы. Мать, наконец. Его семья. Другой у него нет.





* * *


Постепенно все наладилось. Он не уехал ни через три дня, как собирался, ни даже через три месяца. С Томочкой, младшей, Иван начал заниматься, готовить ее к школе. Девочка быстро схватывала, была способной. Читал девчонкам, рассказывал про Ленинград, про Москву. Они слушали, открыв рот, – умненькие, любознательные, толковые. Одно удовольствие. Кое-как ухаживал и за матерью – Лене теперь не приходилось прибегать с работы, чтобы накормить девчонок и мать. Помогал по хозяйству Петровичу. Обучился гладить, варить щи, тушить мясо. Стирал постельное белье – прачечная в поселке закрылась.

Ленка помогла с работой – конечно, учителем черчения и рисования, кем еще? Все-таки работа и хоть какие-то деньги.

Он видел и чувствовал, что оба, и сестра и зять, были искренне ему рады. Чудаки, святые люди. Разве он упростил их жизнь? Вряд ли. Лишний человек в доме, лишние хлопоты.

Иван часто думал об Илюше, смертельно по нему тосковал. Мечтал о том, что сын вырастет и они встретятся. Конечно, встретятся, как иначе? Только до этого целая жизнь.

Он понемногу прижился, пообвык. Но к климату так и не приспособился. А климат, надо сказать, был ужасным, без всяких преувеличений. Кошмарным. Хотелось тепла. Ох, как хотелось! Солнца, которому можно подставить лицо. Теплого, легкого, ласкающего ветерка. И моря. Моря, моря. Моря. Синего, искрящегося на солнце днем. Переливающегося, как антрацит, ночью. И утреннего, голубовато-серого, в легкой туманной дымке. И серо-зеркального на закате – с оранжевыми всполохами от медленно уходящего солнца. Морского запаха, неповторимого, острого, свежего. Горячего, обжигающего, колкого песка. Скользких камней, поросших бархатными водорослями. И голубого, яркого неба.

Он устал от пронзительного ветра, от яростного мороза, от низких и черных туч. От полярной зимы.

Но жизнь диктовала свое.

На каждый шаг надо решиться, созреть для него. Переломить себя, вытащить из привычного и зыбкого призрачного покоя. Но не сейчас. Пока еще рано. Он не готов. А пока он привыкал и старался полюбить этот холодный, суровый и далеко не самый гостеприимный край. Но мысли о теплых местах не покидали. Иван стал подробно изучать карты – Черное, Азовское, Каспийское. Маленькие городки, поселки, селения. Закрывал глаза и представлял, мечтая о крошечном домике на берегу. О винограднике, закрывающем от солнца окна. О вечерней прохладе, пахнувшей морем. О дневной жаре и о солнце.

Он верил, что все это будет в его жизни, только надо немножко подождать, подсобрать деньжат. А это непросто – зарплата была копеечной, и большую часть денег он отдавал на хозяйство – Петровичу. Ленка к хозяйству отношения не имела – ей хватало хлопот на работе.

Иван откладывал по рублю, по трешке. Иногда по пятерке, пересчитывал мелочь, но получалась полная ерундистика. Ни на какой дом он не накопит, только на билет и на съем угла. Но хоть так. А там разберемся, как говорится, не впервой. Поглядим – посмотрим, да, дед?

Уехать решил летом, в июле. И денег подкопит, и время хорошее, самый сезон, самое тепло.

Но было уже веселее. У него появилась не только мечта, но и цель. А цель важнее мечты.

И тут у матери случился инсульт. Ленка ее еле вытащила, но после инсульта мать слегла. Сестра сказала, что без надежды, но «как сможем, будем тянуть».

Теперь в доме появился лежачий больной, и стало совсем тяжело. Как ни старались, все равно в квартире стоял тяжелый, невыветриваемый запах. Пахло старостью, болезнью, бедой. А этот запах не выветрить и не выгнать.

Иван понимал, что он не имеет права уехать сейчас – должен остаться, чтобы помочь сестре. Мать… Да, это и его мать в том числе, какая ни есть. Но он останется только ради сестры – это ей он обязан помочь, это ее он не может оставить. Ее, а не мать. Матери он ничего не должен.

Или не так? Кажется, он впервые засомневался.