Вечная ночь

А с другой стороны – почему нет? Принято считать, что убийца может вернуться на место преступления. В трех предыдущих случаях Молох не возвращался. Однако, чтобы освежить в памяти острые ощущения, он вполне мог явиться и к дому жертвы, тем более что подозревал о засаде на месте преступления.

Но вот в ночной клуб за две недели до убийства он вряд ли бы отправился с девочкой, даже под чужим именем.

Духи, деньги – все говорит о том, что отношения Зацепы и Жени были долгими и достаточно близкими. Маньяки не убивают тех, кого хорошо знают. Гущенко сказал, что в данном случае могло быть иначе. У всякого правила существуют исключения.

– Ладно, – пробормотал Соловьев, – то, что Зацепа встречался с Женей и давал ей много денег, еще не доказывает, что он мог ее убить. Скорее, наоборот. Он был к девочке по-своему привязан, очередной клон набоковского Гумберта. К тому же в истории криминалистики нет ни одного серийного убийцы-миллионера. А Зацепа, безусловно, миллионер. Имеет пентхаус в доме на Кутузовском, квартиру в центре Рима, строит себе особняк на Рублевке.

Соловьев встал, принялся ходить по кабинету. В тумбочке у окна нашел банку с остатками растворимого кофе, кружку, кипятильник.

Бывший дипломат к старости свихнулся, влюбился без памяти в девочку-подростка. Кстати, он вполне мог играть роль итальянского профессора и для нее тоже. Это отличная страховка. Но в какой-то момент она узнала правду и занялась шантажом. Он испугался и придушил сгоряча.

Но Молох убивает вовсе не сгоряча. Он все тщательно продумывает, готовится, заранее держит в машине свою амуницию: ножницы, хирургические перчатки, бутылку масла, фонарь или очки ночного видения. Это скорее подходит певцу Вазелину с его изощренными садистскими песенками. Майя говорила именно о Вазелине, его она считает возможным отцом ребенка. О Зацепе ей ничего неизвестно.

– Что же мне с вами делать, уважаемый Николай Николаевич? – пробормотал Соловьев. – Вы, конечно, не Молох и никого не убивали. Вы просто нашли себе девочку, маленькую, хорошенькую, как ангел, и употребляли ее в полное свое удовольствие. Вы очень щедро платили за удовольствие, лично девочке, без всяких посредников. Возможно, вы хорошо относились к ней. Тепло, заботливо. Вы даже рискнули подарить ей духи, которыми пользуется ваша жена. Если бы вы оставались для Жени всего лишь клиентом, вряд ли она потащила бы вас в клуб, на концерт своего обожаемого певца. Как же быть? Доложить о вас руководству? Глупо. Мое руководство занимается такими, как вы, исключительно по указанию сверху. По информации снизу таких, как вы, не трогают. Я не знаю, какие нравы царят там, наверху, среди нынешней номенклатурной элиты, но подозреваю, что ваш тайный роман с маленькой девочкой не произведет на них сильного впечатления.

Что же с вами делать, господин Зацепа? Может, просто оставить в покое? Или попытаться привлечь к ответственности по статье 134 УК: «Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим четырнадцатилетнего возраста». Как вам понравится ограничение свободы на срок до трех лет? Нет. Уже не получится. Девочке исполнилось пятнадцать. Ну ладно. Есть еще статья 152: «Торговля несовершеннолетними». Вы, конечно, Женю не продавали. Вы ее покупали. Как вам понравятся «обязательные работы на срок от ста восьмидесяти до двухсот сорока часов, либо исправительные работы на срок от одного года до двух лет»?

С монитора компьютера на Соловьева смотрел приятный пожилой господин Зацепа. Лицо дипломата, образованного либерального чиновника. Седые, красиво подстриженные волосы, черные брови, крепкая мужская челюсть, тонкий скептический рот. Только глаза не чиновничьи. Глаза собачьи, умные и печальные.





Глава двадцатая




В теплом старом халате, со взъерошенными мокрыми волосами Борис Александрович бродил по квартире, пытаясь успокоиться и убедить себя, что все не так плохо и ничего подозрительного в его сегодняшнем госте нет.

Часы в кабинете пробили час ночи. Он привык ложиться рано, однако сейчас спать совсем не хотелось. Он погасил свет в гостиной, сел за стол, проверил несколько сочинений, в том числе Женино, которое передала ему Карина. Машинально отметил про себя, что Женя стала писать значительно лучше. Во всяком случае, рассуждая о любовной лирике Пушкина, она на этот раз не все скатала с учебника, а добавила немного собственных мыслей. Всего три орфографические ошибки, две лишних запятых, одна пропущена.

– Умница, – пробормотал старый учитель.

Кому-нибудь другому он за такое сочинение поставил бы четыре. Но для Жени Качаловой это была пятерка с минусом. Между прочим, первая пятерка за весь восьмой класс. Училась девочка неважно. Кто-то из учителей натягивал ей четверки как дочке известного певца или просто по доброте душевной. Но в основном тройки. Почти ничего, кроме троек.

Привычная любимая работа успокоила Бориса Александровича. Он зевнул. Пора спать. Пожалуй, после всех переживаний можно позволить себе одну сигаретку. Когда-то он много курил, но из-за астмы пришлось бросить. Он прятал от себя пачку на одной из полок, за книгами, и каждый раз забывал, где именно. Принялся искать и обнаружил за серыми томами собрания сочинений Достоевского розовую пластмассовую заколку для волос.

– Наверное, кто-то из девочек забыл, – проворчал он, продолжая поиски сигарет, – хотя как она туда попала? Я пару недель назад проводил генеральную уборку, снимал книги с полок, все пылесосил, протирал.

Сигареты прятались за синими томиками Гоголя. Борис Александрович накинул куртку поверх халата, вышел на балкон. Был сильный ветер. Ночное небо расчистилось. Прозрачные мелкие облака неслись так быстро, что полная луна нервно вздрагивала от их прикосновений, как будто они ее щекотали. Переулок спал. Звук редких машин казался особенно громким. Где-то вдали, ближе к проспекту, звучал пьяный женский смех, долгий и монотонный, больше похожий на рыдания. Справа пульсировал красный электрический треугольник на крыше огромного круглосуточного супермаркета. Слева переливалось разноцветными огнями крыльцо казино. Лампочный клоун улыбался и перекидывал карты. В доме напротив светилось всего три окошка. За одним смотрели телевизор. За другим кто-то сидел перед компьютером. За третьим, не прикрытым даже легкой занавеской, бабушка в ночной рубашке стояла у кровати и часто, широко крестилась.

Внизу хлопнула дверца машины. Борис Александрович взглянул и увидел высокую фигуру человека, который быстро зашагал от машин под балконом через дорогу, на другую сторону переулка. Светлый плащ, темная кепка. В ярком фонарном свете он был виден вполне отчетливо, правда, только со спины.

– Нет! Просто показалось! – одернул себя Борис Александрович.

Человек в плаще перешел дорогу и утонул в темноте. Старый учитель мог разглядеть теперь только силуэт, но все-таки заметил, что человек обернулся.

Свет в гостиной, за спиной Бориса Александровича, не горел, но все равно его, курящего на балконе, было видно. Человек направился к темной машине, припаркованной под фонарем, на противоположной стороне улицы, помедлил секунду, еще раз взглянул в сторону балкона и вдруг побежал.

– Да нет же, нет! Какая ерунда! – строго сказал себе старый учитель.





* * *


Сил совсем не осталось. Глаза закрывались. Но пальцы продолжали плясать по клавиатуре компьютера. Дима Соловьев хотел еще раз убедиться, что все материалы по Анатолию Пьяных исчезли, а заодно посмотреть, что есть в информационных базах по Грошеву Матвею Александровичу.

Старик Лобов озадачил его всерьез.

О давыдовском душителе Соловьев впервые услышал от Оли. Она даже уговаривала его съездить вместе в Давыдово, найти каких-то свидетелей. Но он тогда отмахнулся. Испугался, что совсем запутается и попадет в очередной тупик. Поиск Молоха велся в нервной горячке, начальство теребило, торопило, требовало докладывать несколько раз в день, устно и письменно, объяснять и комментировать каждый свой шаг. Влезать в старое, забытое, изъятое из архивов дело казалось верхом глупости.

Что, если Анатолий Пьяных убивал бедных агнцев, чтобы спасти их чистоту, отправить прямиком на небеса? Что, если убивал не Пьяных и настоящий давыдовский душитель до сих пор жив?

Слепые сироты. Тихий подмосковный городок. Интернат. И рядом – партийный бордель. Если бы нянька перед смертью не исповедалась, если бы батюшка не нарушил тайну исповеди, возможно, ничего бы никогда и не вскрылось.

– Оно и так не вскрылось, – пробормотал Соловьев, пробегая глазами короткую информацию о пожаре в давыдовском интернате, – столько народу знало и молчало. Охрана, горничные. Врач интерната. Дети ведь регулярно проходили медицинское обследование. Но все молчали. Страх, деньги, круговая порука.

В советское время существовали по всей стране закрытые тайные бордели, с банями, с девочками, которые помогали партийной и хозяйственной элите расслабиться, отдохнуть от важных государственных дел. Девочки – проверенные, отборные кадры КГБ, иногда они даже имели офицерские звания. Но они были совершеннолетними.

С детьми когда-то вполне открыто забавлялся Лаврентий Берия. Но позже, при Хрущеве, при Брежневе, при Горбачеве, вроде бы ничего подобного не было. Во всяком случае, следователь Соловьев с такой информацией ни разу не сталкивался.


Дима зажмурился, сжал виски. Грошев Матвей Александрович. Это имя мелькало где-то в связи с сетью «Вербена»?

Соловьев знал, что в документах искать бесполезно. Он много раз просматривал материалы по «Вербене» за эти полтора года и помнил почти все имена. Конечно, можно предположить, что оно мелькнуло, а потом было аккуратно изъято. Такие вещи случаются.

«Нет, дело не только в имени, – думал Соловьев, – я знаю этого человека, я где-то когда-то встречался с ним».

Когда старик Лобов сказал: «Импозантный такой мужчина, красавец, как из Голливуда», перед Димой возник размытый образ. Лицо, фигура, безупречный светло-серый костюм, обаятельная улыбка, низкий бархатный голос, бокал шампанского в руке.

– Погодите, давайте сначала определимся с основными понятиями. Что такое мораль, нравственность? В Древнем Египте была одна мораль, в Древнем Риме – совсем другая, в Европе в Средние века – третья. Жиля де Лаваля барона де Ре, аристократа, маршала Франции, сподвижника Жанны д’Арк, святая Инквизиция судила не за то, что он собственноручно убил в своем замке триста маленьких мальчиков. Сексуальные мотивы воспринимались тогда, в 1440-м году, как смягчающие обстоятельства. Маршала повесили, а потом сожгли за занятия алхимией и черной магией, за то, что он вступил в сделку с дьяволом. Что касается мальчиков, суду не было до них никакого дела.

Дима даже хлопнул в ладоши, и спать расхотелось. Он вспомнил не только, где, когда и при каких обстоятельствах познакомился с господином Грошевым, но и о чем они беседовали.

Два года назад заместитель министра устроил банкет для коллег в честь своего шестидесятилетия. Следователь Соловьев был в числе приглашенных. Обычно на таких мероприятиях, вроде бы официальных и как бы дружеских, Дима чувствовал себя неуютно, не знал, куда деться, слонялся со своим бокалом неприкаянный и уже собирался тихо слинять, когда столкнулся с господином Грошевым.

С чего это вдруг они стали болтать о морали и нравственности, Дима вспомнить не мог. Но ясно помнил, как во время застолья отметил про себя, что заместителя министра и приятного господина в светлом костюме связывает давняя дружба. Они друг для друга Мотя и Петя, и даже некоторое легкое подобострастие сквозило в голосе и во взгляде чиновного юбиляра, когда он вдруг поднял тост за своего старого товарища, верного и надежного человека, за эрудита и умницу Грошева Матвея Александровича.

Кстати, именно этот заместитель чуть позже ярко засветился в деле «Вербены» и подал в отставку.

– У древних языческих народов приносить в жертву детей считалось делом вполне нравственным. Религия – это вечный торг людей с богами, и дети долго оставались надежной валютой. У карфагенян гигантская медная статуя бога Кроноса была сделана таким образом, что ребенок, положенный на руки идолу, скатывался в яму, наполненную огнем. Заметьте, живой ребенок. Финикийский бог Ваал, о котором говорится в Книге пророка Иеремии, требовал в жертву самых любимых детей из благородных семей и, наконец, Молох, тоже финикийское божество, – древний символ ритуального убийства детей.

Господин Грошев был эрудирован, обаятелен. Он разговорился с Димой просто потому, что следователь Соловьев попался под руку, был по сравнению с другими на том банкете достаточно трезв и умел слушать. Где-то дома, в ящиках стола, наверное, сохранилась визитка Матвея Александровича, так что найти приятного господина Грошева не составит труда.

– Вы что, думаете, это мог быть он? Он – душитель? Он – Молох?

– Не знаю. Я уже старый. Думай ты, Дима.

«Кто угодно, только не он», – Соловьев сморщился и потер глаза.

Труп первой девочки нашли через неделю после того банкета. Невозможно представить господина Грошева, совершающего ритуальное убийство ночью в лесу. Пафос его монологов сводился к тому, что человек – животное злобное и примитивное, им движут лишь инстинкты. Мораль и нравственность – ханжеский набор условных запретов, некая аморфная субстанция, которая постоянно меняется и не имеет твердой основы.

Он сыпал фактами и именами из всемирной истории. Он отлично разбирался в том, что касалось ритуальных убийств детей.

Ну и что? Это был просто банкетный треп, не более.

…В половине второго ночи Антон Горбунов прислал по электронной почте все, что сумел нарыть про абонентов, с которыми говорила Женя Качалова.

Прежде всего, Диму интересовали входящие и исходящие звонки за сутки перед убийством. Их оказалось не так много. Жене восемь раз звонила ее мама. Один раз Дроздова Ирина Павловна, восемьдесят четвертого года рождения, прописанная в городе Быково Московской области. Та самая Ика. Ей Женя ответила и говорила три с половиной минуты. А маме своей не перезвонила ни разу.

Был звонок от Куваева Валентина Федоровича, шестьдесят второго года рождения, прописанного в Москве. Ему Женя тоже ответила, и его номер в ее книжке был обозначен тремя большими латинскими буквами «VAZ». Тот самый Вазелин.

Имелись еще три входящих звонка от Родецкого Бориса Александровича, сорок четвертого года рождения, проживающего также в Москве. Из трех звонков Родецкого Женя ответила на два. В ее записной книжке этого номера не было.

– Шестьдесят один год, – пробормотал Соловьев. – Родственников с такой фамилией у Жени нет. А ведь он, этот Родецкий, был последним, с кем она говорила, примерно за два часа до убийства.





* * *


Часа два, наверное, а может, и больше, Странник кружил по городу. Он ходил очень быстро, почти не уставал от ходьбы, наоборот, набирался сил. Он отправился в это ночное путешествие потому, что не хотел сразу садиться в машину. Оставалась небольшая вероятность, что старый учитель опять выйдет на балкон. Машина стояла под фонарем. Родецкий мог запомнить цвет, марку, номер. Он ведь заметил Странника, когда тот переходил улицу. Вряд ли узнал в нем своего гостя, но мало ли? Лучше не рисковать, не спешить.

Сначала он шел, не разбирая пути, переулками, проходными дворами. Вышагивал, тяжело, мощно, как ожившая каменная статуя. Лицо его ничего не выражало. Ветер холодил кожу. Но там, где были приклеены борода и усы, неприятно пощипывало.

Он не смотрел по сторонам, ни о чем не думал. Страстное желание освободить, спасти очередного ангела, жгло его внутренности, словно он глотнул уксусной кислоты. Он хотел одного: действовать, твердо шагать к намеченной цели. Если бы он остановился сейчас, то, возможно, упал бы замертво.

Мимо мчались машины, и в темных салонах мерещились ему детские силуэты. Мелькали редкие прохожие. Когда они проходили близко, его обдавало кислым козлиным запахом гоминидов, который проникал сквозь наслоения разнообразной маскирующей парфюмерии, бензина, холодной городской пыли, птичьего помета, табачного дыма, шерсти, кожи.

Вроде бы цель у него сейчас была одна, вполне определенная и простая: погулять, подождать, вернуться в переулок, где живет учитель Родецкий, сесть в свою машину, доехать до дома. Потом останется только лечь спать. А утром он проснется и продолжит жить по ту сторону Апокалипсиса. Опять станет гоминидом. Обрастет наружным, дополнительным слоем твердой непроницаемой плоти. Улыбчивой, успешной, благополучной плоти. Странник свернется внутри него, как улитка внутри ракушки, как зародыш в материнской утробе. Страннику нужно спокойно выспаться, набраться сил для очередного священного похода. Однако пока Странник бодрствует и рвется в бой.

Между тем он прошел уже порядочно, не меньше трех станций метро. Район был смутно знаком ему. Кажется, он уже бывал здесь. Память Странника удерживала только то, что необходимо для выполнения великой миссии и обеспечения собственной безопасности. Все ненужные детали, мелочи отлетали, как шелуха. Если бы сейчас его спросили, как его имя, где и кем он работает, есть ли у него семья, жена, дети, он бы не сумел ответить. Он знал, как выглядит его машина, знал, где находится его дом. Машина – средство передвижения. Квартира – убежище. Там еда, тепло, сон.

И вдруг резкий, приторный, ничем не прикрытый запах гоминида ударил ему в ноздри. Прямо перед ним из темной подворотни вынырнуло существо. Со спины оно выглядело как располневшая девочка-подросток. Короткое пальтишко, под ним юбка еще короче. Толстые ляжки обтянуты блестящими черными колготками. На уровне подколенной впадины дыра, ровный овал белой кожи. Ноги, широкие сверху, узкие книзу, расползаются в стороны. Высокие каблуки сбиты и перекошены. Голова маленькая, в коротких крашеных черно-белых перьях.

Она шла и что-то бормотала. Странник, поравнявшись с ней, услышал тихую матерную брань. Она разговаривала сама с собой, матом. Она ворчала, что не осталось ни одной иглы. Надо шприцы покупать. Эта зараза могла бы бесплатно иголочки выдавать постоянной клиентуре, но нет, удавится, сволочь, не даст, таким, как она, в лом даже пернуть бесплатно, теперь вот приходится пилить до аптеки.

Самка думала матом, вся пропитана была грязью, и ангел в ней уже погиб. Задохнулся. Но как же долго он плакал, как ему пришлось страдать. И никто не явился спасти его. Странник ясно слышал посмертное эхо ангельского плача. Не существовало ни в этом мире, ни в мире теней звука жалобней и безнадежней.

Странник оглянулся, увидел ее лицо. Нет, она не подросток. Лет девятнадцать, двадцать. Наркотики, алкоголь, разврат стремительно сжигали последние блестки привлекательности. Глаза и губы накрашены кое-как. Волос почти не осталось. Она заметила его взгляд и улыбнулась. Во рту не хватало зубов. Эхо посмертного плача звучало все настойчивей. Уничтожить ее? Она и так живой труп. Наказать, отомстить за погибшего в ней ангела?

Он сбавил шаг, он не хотел потерять ее из виду. Ему следовало принять решение. Жалобный плач не затихал, наоборот, становился все отчетливей, и Странник стал сомневаться, правда ли это посмертное эхо? Вдруг ангел жив? Вдруг дитя еще играет над пропастью, на самом краю, за мгновение до гибели?

Ему показалось, что у него быстро пульсируют барабанные перепонки и голова сейчас лопнет. Так-так-так. Тикает часовой механизм. Он не сразу понял, что эта пульсация не внутри него, а снаружи. Звук быстрых шагов за спиной, мягкий топот детских ног.