Веселая жизнь или секс в СССР
Часть 11 из 23 Информация о книге
– Вику-то? – Ну, да… – Понравилась? – Нет, за компанию… – Хорошо бы… Она с женихом поссорилась. Но ей еще королеву хоронить. Накануне я получил гонорар за внутреннее рецензирование и мог смело пригласить двух дам в ресторан. Вообще, писатели в этом смысле принадлежали при Советской власти к редкой категории трудящихся и жили не от зарплаты до зарплаты, как большинство, а имели массу дополнительных приработков. Я уверенно провел Лету мимо благосклонно улыбнувшегося Бородинского и повлек в Дубовый зал, где, к счастью, как раз освободился столик: Стас Гагаров уснул, пав челом на скатерть, и его, стараясь не будить, унесли из помещения на воздух. – Что будет дама? – не без уважения спросил Алик. – Водку, – вздохнула она. – К водочке надо бы икорки, черной? Я лениво кивнул, посмотрев на халдея с ненавистью. – И сигареты бы… – попросила Лета. – Какие изволите? – «Стюардессу»… – Специально для вас приберег последнюю пачку. Лета пила, по-пролетарски закидывая голову, мне оставалось лишь намазывать ей бутерброды икрой, похожей цветом на свежий асфальт. Быстро захмелев, звезда курила, не переставая, и рассказывала о своей трудной актерской жизни. Получив после фильма роль горничной с тремя репликами, она нажила множество врагов в труппе. А Здоба как с ума сошел, пристает к ней чуть ли не на глазах у жены, работающей бухгалтером в театре. Обещает: как только супруга с очередным обострением ляжет к Ганнушкину, ввести Лету на роль Гвендолен, а ей хочется настоящей любви. Один раз с ней такое уже случалось, она собиралась замуж за однокурсника, жутко талантливого парня, но его взял в свой спектакль режиссер Винтюк, и жених пропал: девушки его перестали интересовать. От волнения Лета повысила голос, и без того по-актерски сильный. Ресторанная публика стала оборачиваться и сразу узнала Гаврилову. Сердце мое набухло глупой гордостью. – Лета, никак не пойму, – я постарался увести разговор от жениха, вставшего в ряды «аликов», – как тебе такой длинный нос сделали? – Нос? А-а-а, ты про Линду! Знаешь, сколько мне его гример лепил? Перед каждой съемкой три часа пыхтел. Я к семи утра приезжала. Потом раз говорю: «А давайте я в гриме домой пойду, чтобы заново не делать. Бабки у подъезда чуть челюсти не проглотили, когда меня увидели! Короче, Жор, специально спать на спину легла, вся подушками обложилась, чтобы не ворочаться ночью, просыпаюсь, а нос на полу валяется. Прикинь? Мы просидели до закрытия ресторана. Пока Лета пудрила в дамской комнате свой настоящий носик, я позвонил домой из фойе и объяснил Нине: сломалась ротационная машина, поэтому тираж задерживается, и я вместе с ним. Врать было легко и приятно: мы по понедельникам действительно печатали «Стопис», и старый ротатор, вывезенный по репарации в 1946 году из Германии, ломался не в первый раз. Одно пришлось утаить: сегодня газету в свет подписывал Макетсон. – А что там за крики? – заподозрила жена. – Печатники на мастера орут. – А-а… Приезжай поскорее и не пей. Я в желтом пеньюаре. На самом деле у гардероба разыгралась литературная драма: песенник Продольный спросил у заведующего отделом поэзии «Огонька» Андрюшкина, когда, наконец, тот напечатает его гениальные стихи. «Никогда!» – был ответ, после чего оскорбленный Продольный зубами вырвал клок из вражьего замшевого пиджака. – Круто тут у вас! – удивилась Лета, появившись из дамской комнаты. – Идейно-эстетическая борьба! Я поймал такси и, не торгуясь с водителем, повез актрису домой, в Фили. На резком повороте центростремительная сила бросила нас друг к другу. Нет, Лета не оттолкнула меня, а ласково вывернувшись из моих объятий, прошептала: – Торопишься, Гоша! Прощались у подъезда под бдительным оком таксиста, боявшегося, что мы смоемся, не заплатив. Гаврилова жила в обычной хрущевской «панельке», мне же казалось, звезда должна обитать по меньшей мере в доме из бежевого кирпича, а еще лучше – в старом особняке с кариатидами. – Неужели ничего нельзя сделать с ведомостями? – спросила она. – Я подумаю и позвоню. – Спасибо. Жор, я бы тебя пригласила… – Мама? – сочувственно улыбнулся я. – Родители за бугром. Бабушка. – Жаль. – Не торопись! Все будет, даже больше, чем ты хочешь. Потом… Слушай, Жор, дай мне твой телефон, на всякий случай… Я нацарапал рабочий номер на пачке «Стюардессы». – Домашний? – спросила она. – Служебный. – А дома у тебя разве нет телефона? – Есть. – Пиши! Не бойся, по пустякам звонить не буду. – Я и не боюсь, но лучше на работу звонить. – Ты еще скажи, что не женат. – Одинок, – почти не соврал я. – И я очень одинока, – шепнула Лета. – Ты мне поможешь? Я же в этих чертовых бумажках и ведомостях ни хрена не понимаю. – Помогу. – Спасибо. – Она поцеловала меня так, что я потом долго не мог отдышаться. Когда таксист по пустой полночной Москве домчался до Орехова-Борисова, Нина уже спала. В желтом пеньюаре… На следующий день я полетел в райком и честно рассказал обо всем Ане Котовой, она внимательно посмотрела мне в глаза, все поняла, горько усмехнулась и деловито объявила цену: – Два торта и три бутылки шампанского. Нет, четыре – надо бухгалтерию позвать. За это скромное подношение райкомовские девчонки скоренько исправили все косяки комсомольской организации театра имени М., а начальству мы доложили, что у них все в ажуре, можно поддержать выдвижение Гавриловой на премию. Я позвонил Лете и утешил: опасность миновала, но документацию все равно надо налаживать. – Жора! – задохнулась Гаврилова. – Я тебя хочу… видеть! – Я тоже! Спустя неделю жена по обыкновению искала у меня в карманах деньги, чтобы отправиться в магазин, и обнаружила надорванную контрамарку. – Ну и как спектакль? – с равнодушием, не обещавшим ничего хорошего, спросила она. – Фигня. – Мог бы и меня на эту фигню сводить. Мама с Аленой бы посидела. – Я ходил к ним взносы проверять. – Неужели? – Да! Ты не представляешь, как у нее все запущено! – У кого? – У Гавриловой. – Той самой? – Той самой. – Значит, она и взносы собирать тоже не умеет… – усмехнулась Нина. – По-моему, ты к ней несправедлива. Она талантлива. – Тебе видней. Но если не можешь заработать, – проскрипела жена, презрительно пересчитывая на ладони серебро, – сдай бутылки. На балкон уже выйти невозможно! – Сдам, – тоскуя, пообещал я. 12. Дом без дверей Проспаться, побриться, одеться И жить – без надежд и без чувств. Семья, мой любимый Освенцим, Я скоро к тебе ворочусь!