Во всем виновата книга

Мне вспомнился желтый стикер в книге: «Ну ты и дерьмо! Тебе это с рук не сойдет». Видимо, все же сойдет.

– Ты говорила с адвокатом?

– Да. Если буду судиться за свою долю, это обойдется в целое состояние. А у меня нет состояния. У меня вообще почти ничего нет. Зря я это тебе говорю, это не твоя проблема.

– Не важно.

– В любом случае, если дойдет до суда, я, скорее всего, проиграю.

– Что будешь делать?

– Бог его знает.

Мэри повернулась ко мне. Лица ее было толком не разглядеть, ведь она стояла спиной к окну, за которым уже сгущались зимние сумерки. Мы немного помолчали. Чайник зашипел – сначала тихо, потом все громче и громче – и наконец отключился со щелчком.

– По вечерам я обычно пью зеленый, – сказала Мэри как ни в чем не бывало. – Но есть и обычный, если хочешь. Или травяной…

– Мне вполне подойдет зеленый.

Она взяла пакетик с чаем и ложку, а потом вдруг застыла, и от «как ни в чем не бывало» не осталось и следа.

– Тони, я так сглупила, да? Как жаль…

– Чего тебе жаль? – почти шепотом спросил я.

– Жаль, что время не повернуть вспять. Как бы я хотела снова оказаться в том садике. Только ты и я, помнишь? Помнишь ту глупую вечеринку? Тогда казалось, что все так просто.



По вторникам Лондонская библиотека работает до девяти. Когда я вернулся туда, было уже почти шесть. Плащ от «Бёрберри» по-прежнему висел в шкафу. Я повесил рядом свое пальто.

Прощаясь, я спросил у Мэри, нужно ли положить телефон туда, где я его взял. Но она сказала, не стоит беспокоиться. Адам часто забывает телефон дома или засовывает его куда-нибудь, если не найдет в библиотеке – не спохватится. «С вещами он обращается так же небрежно, – заметила она, – как и с людьми».

Библиотека к тому часу изрядно опустела. Мне особенно нравилось тут зимними вечерами, когда оставались лишь немногочисленные библиотекари да несколько посетителей вроде меня. На стоявших повсюду стеллажах были установлены лампы. Читателей обычно просили выключать те, которые никто не использует, поэтому такими вот февральскими вечерами в библиотеке то тут, то там мерцали одинокие островки света. Звуки казались приглушенными. Повсюду, куда ни кинь взгляд, в бесконечные лабиринты здания убегали бесчисленные корешки книг.

Адама ни в одном из читальных залов не обнаружилось. Я решил, что он либо ищет книги на стеллажах, либо работает за маленьким столиком где-нибудь рядом с полками. Не важно – я не хотел его видеть. Вообще никогда – ни видеть, ни слышать. Думать о нем не желал.

Я уселся за стол и попытался заняться делом. В конце концов, именно работать я и планировал нынешним вечером. Но Мэри не шла у меня из головы, и я никак не мог сосредоточиться. Машинально я набросал карандашом на форзаце блокнота: «Долгая соната мертвецов» – и целую минуту смотрел на эту фразу, гадая, знали ли сами Фрэнсис Юлгрив и Сэмюэл Беккет, что означают эти слова.

Пробило четверть девятого, и вскоре я решил, что на сегодня хватит. Собрал вещи, спустился на первый этаж и в зале выдачи едва не столкнулся с Адамом, который как раз выходил из комнаты с каталогами.

Мы оба успели отпрянуть в самый последний момент и хором пробубнили извинения. Адам извинился машинально. Он смотрел сквозь меня. Я для него не существовал.

Он подошел к стойке. Я отвернулся и притворился, будто внимательно изучаю висящий на стене план библиотеки.

– Нашел в старом бумажном каталоге одну книгу, но никак не могу отыскать ее на полках, – сказал Адам библиотекарю. – Можете проверить?

– Что за книга?

– Фрэнсис Юлгрив. – Адам продиктовал фамилию по буквам. – Называется «Голос ангелов».

Библиотекарь проверила и ответила:

– Боюсь, эта книга сейчас на руках. Должны вернуть шестого марта. Хотите оставить заявку?

– Да, пожалуйста.

Адам поднялся по лестнице, то и дело поглядывая на наручные часы. Чуть погодя я последовал за ним. На мне были кроссовки, поэтому двигался я почти бесшумно. Адам повернул в старый раздел библиотеки и уверенным шагом прошел в конец секции. Я его не видел из-за рядов книжных шкафов, зато слышал гулкие шаги по железному решетчатому полу. В этих помещениях сквозь пол можно разглядеть, что происходит уровнем ниже и уровнем выше. Видимо, железные решетки установили, потому что книги очень уж тяжелые.

За ближайшим ко мне стеллажом стоял еще один – с исторической литературой. Лампы здесь едва горели. Я затаился в тени полок с книгами по садоводству, у прохода, ведущего в конец секции.

В старой части библиотеки уровни соединены крутыми узкими железными лесенками – эдакая игра «Змеи и лестницы». На некоторых еще сохранились старинные указатели в виде изящной кованой руки с вытянутым пальцем и соответствующей подписью (например, «История выше» или «Социология ниже»). Рядом со мной как раз оказалась такая лесенка, и я легко мог ускользнуть, если кто-нибудь появится.

Я внимательно прислушивался. Вот шаги Адама стихли, и несколько минут ничего не было слышно, кроме гудения неоновой лампы и тихого шелеста, напоминающего далекий шум дождя за окном.

Наконец Адам вышел из дальней секции. Я наблюдал за ним сквозь щель между корешками и полкой. Руки у него были заняты – он нес четыре или пять тяжелых томов, поверх которых лежали папка с записями и тонкий серебристый ноутбук. На носу у Адама красовались очки для чтения в золотой оправе. Это придавало ему незаслуженно ученый вид.

Адам прошел буквально в нескольких шагах от меня и начал торопливо спускаться по железной лестнице.

Сначала я всего лишь прикоснулся к нему – положил руку на его плечо.

Адам стремительно повернулся ко мне.


В этом-то и было дело: все произошло слишком быстро. Он еще по инерции двигался вперед, к тому же ему мешали тяжелые тома в руках. Адам боялся уронить книги и ноутбук и потому, вероятно, не сумел толком защититься.

И я толкнул его в плечо. Едва-едва, не толкнул даже – легонько хлопнул, как при встрече со старым другом. Такое похлопывание словно говорит: «Привет, как приятно видеть тебя спустя столько лет».

Только вот мне совсем не было приятно его видеть. Ни для него, ни для меня ничего приятного из нашей встречи не вышло.

Адам потерял равновесие и с ужасающим грохотом рухнул вниз. По лестнице запрыгали ноутбук и остальные вещи. Их громыхание словно складывалось в некую резкую атональную мелодию. Долгую сонату мертвецов.

Я сбежал по лестнице. Адам распластался на полу лицом вниз, вокруг валялись его книги и записи. Он не двигался, не издавал ни звука. Его голова плавала в луже крови. Я вдруг подумал, не протечет ли она сквозь решетчатый железный пол на нижний уровень. Еще, чего доброго, испортит книги.

Я насторожился, но мой слух не уловил ни торопливых шагов, ни голосов – лишь знакомые гудение и шелест. Еще я слышал собственное учащенное дыхание, которое шумно вырывалось изо рта.

В момент падения отскочил и теперь лежал подле стеллажа ноутбук. Он выглядел неповрежденным. Рядом с головой Адама валялись очки – они тоже уцелели. Помню, как я подумал: «Действительно, тут очень легко оступиться, если ты забыл снять очки для чтения. Особенно на лестнице».

На полу у моих ног лежал телефон. Видимо, Адам нес его в руке.

Я поднял его – еще один айфон. По экрану змеились трещины. Машинально я нажал на кнопку, но экран не загорелся. Телефон разбился. Но откуда он у Адама?

«Мертвый телефон, – подумал я. – Что знают мертвые предметы».



Я вышел из библиотеки, в третий раз пересек под дождем парк, а потом сел на поезд до Кью-Гарденс.

В такое время пассажиров в подземке почти не было. На соседнем сиденье кто-то оставил вечерний номер «Метро», и, пока поезд устало катил на запад, я делал вид, что изучаю газету.

Кроме меня, в вагоне было еще четыре человека. Никто ни на кого не смотрел. Напротив, чуть в стороне, сидела женщина с тонкими чертами лица, моложе меня, на вид лет тридцати с небольшим. Вылитая героиня русского романа. Ей бы на тройке путешествовать, а не в лондонской подземке (хотя читала она при этом электронную книжку).

Вот и Кью-Гарденс. Поезд остановился, но я не спешил – подождал, пока станцию покинут остальные пассажиры. Трое воспользовались восточным выходом на Мортлейк-роуд. Спустя пару минут я последовал за ними.

Дождь припустил еще сильнее. Первый пассажир, идущий впереди, куда-то свернул, второй зашел в дом справа. Передо мной по блестящей от дождя мостовой шагала только та женщина с тонко очерченным лицом. На ней были длинное черное пальто, высокие черные сапоги, в руках она держала зонт. Она явно направлялась к Рован-авеню.

Чтобы она не подумала, будто я за ней увязался, я не сразу повернул за угол – постоял немного под деревом. Хотя прятаться от дождя толку не было: я уже весь промок насквозь.

Спустя пару секунд я вышел на Рован-авеню. Дом номер двадцать три располагался на другой стороне улицы. В прихожей и в окне эркера, закрытом жалюзи, горел свет. Я совершенно не представлял, что скажу Мэри, и хватит ли мне храбрости позвонить в дверь. Но это было не важно. Лишь бы узнать, что она тут, в этом доме. Убедиться, что она жива и здорова.

Женщина из поезда пересекла Рован-авеню. Я медлил. Она подошла к воротам дома двадцать три и открыла их.

Я бросился следом и притаился за черным джипом – таким огромным, что за ним с легкостью укрылся бы и слон. Чуть передвинулся, и теперь мне стало видно маленькое крылечко, на котором остановилась незнакомка. Она закрыла зонт и поставила его на пол рядом с дверью.

Над крыльцом горел фонарь, и казалось, что женщина стоит на крошечной сцене. Она оглянулась через плечо, и я увидел ее ярко-белое лицо, будто составленное из острых углов и теней.

Дверь открылась. На пороге стояла Мэри. Она успела переодеться в темно-синее платье.

– Джанин, – сказала Мэри. – Джанин.

Они обнялись, но объятия эти были отнюдь не дружескими.

– Мне так жаль, – продолжала Мэри. – Представляешь, он взял мой телефон.

– И теперь он знает?

– Наверное, прочел сообщения. Но ты заходи.

И Мэри увлекла гостью внутрь. При этом она лучезарно улыбалась. Дверь захлопнулась.

Я закрыл глаза. Капли дождя стучали по черной блестящей крыше джипа. Где-то на Мортлейк-роуд просигналила машина. Приглушенно гудели моторы, шелестели о влажный асфальт шины. В каком-то доме неподалеку на мгновение приоткрылась дверь, и до меня донеслись звуки фортепиано – звуки грустнейшей на свете мелодии.

Закрыв глаза, я слушал долгую сонату мертвецов.





Дэвид Белл

Путь одиночки




Отец умирал медленно.

Всю жизнь он был здоров как бык, но, едва ему перевалило за шестьдесят, заболел редким неврологическим расстройством, которое постепенно его убило. Сначала у него отнялись ноги. Вскоре он уже не мог самостоятельно одеваться и принимать пищу, а затем и вовсе оказался прикован к постели и вынужден лежать в подгузниках для взрослых. Их несколько раз в день меняла сиделка, без лишних церемоний умело переворачивая больного с одного бока на другой.