Все цветы Парижа

Я наклонилась, чтобы их убрать, но замерла, внезапно пораженная неожиданной красотой этого, казалось бы, мусора, который убирают с помощью веника и совка. Я схватила блокнот и карандаши и принялась рисовать сцену такой, как видела ее, – этот красивый беспорядок.



– Что ты скажешь? – спросила я в тот день Инес на занятиях в студии. Она надела свои очки в темной оправе и посмотрела на мою картину, над которой я работала в последние дни. Сегодня Инес выглядела особенно привлекательно, а ее волосы были убраны в пучок, похожий на маленький остров. Блузку она сменила на свитер, сандалии на ботинки, а джинсы, всегда деликатно-небрежные, были завернуты чуть выше щиколоток. Для меня она была воплощением женщины, полностью контролирующей свою жизнь. Как бы мне хотелось сказать это и о себе.

– По-моему, это… великолепно, – сказала она, наклонившись ближе, потом шагнула назад для более широкого обзора. – Лотос просто хорош. – Она показала на холст. – Гляди, как ты запечатлела лепестки, какая светотень. Можешь гордиться своей картиной.

Вероятно, я давно не испытывала такой радости от чьей-то похвалы.

– Спасибо.

– Ну как, ты будешь участвовать в арт-шоу? Теперь, с этим лотосом, у тебя уже есть три картины. За оставшееся время ты напишешь и новые.

– Не знаю, – ответила я, пряча глаза.

– Пожалуйста, – настаивала Инес. – Думаю, тебе это пойдет на пользу.

– Она будет гламурной? Мне придется что-то говорить?

– В Париже все гламурное, – усмехнулась она, – но говорить тебе не придется. Подыщешь себе платье, и все.

– Разве не нужно быть настоящим художником для участия в арт-шоу?

– Но ведь ты настоящая художница, – возразила Инес. – И я думаю, что с прирожденным талантом. – Она сняла очки. – Нам, женщинам, важно быть личностью и иметь свою историю.

– Для меня это легче сказать, чем сделать, – вздохнула я.

– Я знаю, – продолжала она, зная о моем несчастном случае и потере памяти. – Но когда ты получаешь фрагментики и обрывки информации о себе, как вот эту картину, ты должна им радоваться.

Я долго смотрела на картину в надежде, что холст даст мне подсказку о моей жизни, какое-то воспоминание из прошлого, хотя бы его осколок, застрявший в лобной части коры моего головного мозга, и я тогда внезапно вспомню все и скажу: «Ага, вот кто я такая!» Я щурила глаза, искала что-то в моей картине. И все же я видела только… лотос.

– Но я не понимаю, чему тут радоваться, – растерянно возразила я.

– Вот чему, – ответила Инес, показывая на холст. – Осознанно или нет, но это прекрасное растение создала ты. Его придумал твой мозг. Подумай, может, в твоем прошлом тебя поразила красота лотоса, когда ты была на Бали или в каком-то другом экзотическом месте. Или, может, в твоем детстве мать выращивала их в саду, и ты смотрела, как их освещало вечернее солнце. Или, может, – она замолчала и взглянула на меня, – ты сама этот лотос.

Я покачала головой.

– Ничего не понимаю.

– Ты подумай над этим, – улыбнулась она.

– Инес, можно я скажу тебе одну вещь?

– Конечно. – Она подвинула табуретку и села рядом со мной.

– У меня бывают такие… озарения, – сказала я. – Во всяком случае, я могу их описать именно так. Моменты, когда я словно переношусь в другие времена моей жизни. Думаю, что в мое прошлое. – Я тяжело вздохнула. – Ну, сегодня в поезде у меня оно было снова. Будто бы я находилась в художественной студии. Моей студии, насколько я могла судить.

– Я ничуть не удивлена, – с широкой улыбкой сказала Инес. – Я поняла, что ты одаренная художница, в тот момент, когда ты взяла в руку кисть.

Я с трудом сглотнула.

– Ты говорила, что когда-то пережила трагедию. Могу я спросить… какая была у тебя травма?

Инес положила руки на колени и нахмурилась.

– Я вышла замуж по любви за парня, с которым дружила еще в школе. Его звали Эван. Мы поженились сразу после колледжа и прожили два счастливых года. Потом у него нашли рак легких. Он умер через четыре месяца после диагноза. Никогда не курил в своей жизни.

Я прижала руку к сердцу.

– Ох, как жалко!

– Я думала, что никогда не приду в себя. Горе сломило меня. Но произошла любопытная вещь. То горе, то ужасное горе раскрыло меня.

– Раскрыло?..

– Да, – сказала она. – Я и не подозревала, какой была до этого закрытой, как мало ценила вещи, действительно важные в нашей жизни. Горе помогло мне измениться. Искусство помогло исцелиться. – Она улыбнулась. – Вот почему я открыла эту студию, и вот почему я уверена, что ты тоже найдешь свой путь, как нашла его я. Если бы мне сказали, что я, потеряв Эвана, буду сидеть сегодня здесь с тобой, замужняя женщина, любящая мать… – она надолго замолчала, – я бы долго не верила этому, много лет. Мы все носим в себе боль. У кого-то она еще хуже моей, у других легче. Давным-давно я поняла, что купаться в ней бессмысленно. Все раны заживают, даже самые глубокие. Вот и я решила однажды, что у меня есть выбор: либо я останусь и дальше наедине с моим горем, и это позволит раку унести две жизни вместо одной, или я пойду вперед и выберу жизнь. – Она улыбнулась. – Угадай, что я выбрала.

– Это прекрасно, – сказала я.

– Благодарю, – ответила она, отвернувшись от моей картины. – Ты права. – У нее загорелись глаза. – Эй, я забыла спросить… это тебя я видела сегодня на вокзале с очень красивым мужчиной?

– О! Да. Мне показалось, что я узнала тебя, но я была без очков.


– Он подарил тебе цветы?

Я с недоумением пожала плечами.

– Не понимаю, какие цветы?

– Твой бойфренд, – продолжала она, – которого я видела с тобой.

– Не понимаю.

– Я видела его в цветочной лавке возле «Жанти». Он покупал огромный букет. Две дюжины роз, не меньше. – Она прижала пальцы к губам. – Ой, надеюсь, я не испортила сюрприз.

Я покачала головой.

– Но… я не получила никаких цветов. – Я помолчала. – Может, они предназначались для больной тетки, или для его матери, или…

– Сомневаюсь, – перебила она меня. – Никто не дарит красные розы матери. – Она уверенно кивнула. – Они куплены для тебя, mon ami.

Я озадаченно глядела на нее.

– Мы не договаривались сегодня о встрече.

Она нервно потерла руку.

– Послушай, зря я сказала тебе об этом. Если это был сюрприз, я испортила его.

Сюрприз или… откровение? Мне вспомнился тот звонок в Провансе от женщины по имени Эмма.

– Все будет нормально, – сказала Инес. Зазвенели дверные колокольчики. В студию вошли двое: мужчина лет сорока и маленькая девочка с косичками.

– Мама! – воскликнула она и подбежала к Инес, а та подхватила ее на руки и закружила в маленьком торнадо нежной любви. Я вспомнила слова Инес о том, что она выбрала жизнь.

– Миленькая моя, – воскликнула она, показав пальцем на рот дочки. – Что это? У тебя выпал зуб!

Я глядела на драгоценное общение мамы с дочкой, и у меня заболело что-то глубоко внутри меня, словно это был приступ фантомной боли от давно ампутированной руки или ноги.

Я улыбнулась, попрощалась и пошла к двери.

На улице было холодно, и я плотнее запахнула свитер. В сумочке зазвонил телефон.

– Алло, – сказала я.

– Каролина, это доктор Леруа.

– О, здравствуйте, – сказала я.

– Вы не ответили на сообщение, которое я оставила в вашей квартире, вот я и решила позвонить на сотовый.

– Извините, я была… за городом.

– И как вы себя чувствуете?

Как я себя чувствую? В моем сознании перемешалась какофония слов: ошеломленно, испуганно, неуверенно, встревоженно, разочарованно, незащищенно. Я и не знала, какое выбрать.

– Как себя чувствую? – Мой голос дрогнул, а на глаза навернулись слезы. – Не знаю. Пожалуй, потерянно.

– Мне очень жаль, – вздохнула она. – В медицинском плане мы сделали для вас все, что могли, но я думаю, что вам будет полезно с кем-нибудь поговорить. Я знаю терапевта, который специализируется на потере памяти. Его зовут Луи Маршан. Его офис недалеко от вас – в нескольких кварталах от улицы Клер, если я не ошибаюсь. Я вышлю вам номер его телефона. Почему бы вам не позвонить ему?

– Не знаю, – ответила я.

– Обещаю, что он вас не укусит, – настаивала она.

Я вздохнула, вспомнив слова Инес.

– Окей, я позвоню ему.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Ой, Каролина, я тут подумала, а вы… – Она замолчала.

– Что?

Она помолчала еще немного.

– Ой, ничего. – Она кашлянула. – Берегите себя, моя дорогая.

Я шла по улице и думала о словах Виктора. Он сказал, что надо жить не в прошлом, а здесь и сейчас. Просил доверять ему. Могла ли я доверять?