Все цветы Парижа

– Как мне хочется побегать по парку, как раньше, – сказала Кози.

– Ты скоро побегаешь, – заверила я.

– Правда? – спросила я. – Или ты просто так говоришь?

Я тяжело вздохнула.

– Конечно, побегаешь, доченька.

– Тогда почему мы не уходим отсюда? Прямо сейчас? Мы можем заставить эту старую ведьму отдать нам ключи.

– Милая моя, – сказала я, – это не так просто. – Я показала на свой живот. – И не в моем положении.

– Я вот думаю… – Кози поглядела в окно. – Вдруг я проживу тут всю жизнь? В этой комнате.

Я покачала головой:

– Нет, доченька. Не всю жизнь, уверяю тебя.

– Ладно, я вот что решила. – Кози вздохнула. – Я буду всегда скучать без дедушки, и мне, пожалуй, будет грустно, что я никогда не поцелую Ника, – тут она усмехнулась, – но зато я с тобой, мама.

Я стиснула зубы, стараясь сдержать слезы.

– А я зато с тобой, доченька.

– Тогда, я думаю, нам повезло, правда?

Я кивнула, вспомнив малыша из дома напротив, которого когда-то разлучили с его матерью.

Кози прижала к себе медвежонка.

– А еще у меня есть месье Дюбуа. – Ее улыбка тут же погасла, и она повернулась ко мне. – Мама, если… со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о месье Дюбуа? Ты не бросишь его?

Я безуспешно пыталась сдержать слезы, которые текли по моим щекам.

– Ой, доченька, с тобой ничего не случится.

– Нет, ты обещай, – сказала она строго и решительно.

– Обещаю. – Я прижала к груди любимого медвежонка дочки.



Мадам Гюэ объявила за завтраком, что Рейнхард задерживается дольше. Новые важные дела на юге. Она знала, что я обрадовалась, и, подозреваю, что и она тоже, но мы обе не раскрывали свои карты. Через неделю я ошибочно приняла за доброту тарелку со сладостями и стакан молока (для Кози, конечно). В тот вечер за ужином я улыбнулась и попросила:

– Мадам Гюэ, пожалуйста, отпустите нас. – Я положила руку на живот. – До его возвращения. Пожалуйста!

– За кого ты меня принимаешь, за дуру? – сказала она, сжав висевший на шее ключ. Я вспомнила, как Рейнхард предупредил меня, что он дал экономке пистолет.

Шли день за днем, и я уже стала надеяться, что Рейнхард убит – застрелен союзниками или, что еще лучше, его посадили в тюрьму, где он будет гнить в камере до конца своей мерзкой жизни.

Но потом, в особенно душный четверг семнадцатого августа, открылась дверь, и я услышала в коридоре тяжелые шаги.

– Где все? – крикнул он. – Когда мужчина приходит домой, его нужно встречать как положено. – От его баса вибрировали стены. Мы с Кози тревожно переглянулись, и я поскорее спрятала ее в комнатке под полом, а сама пригладила волосы, вздохнула и открыла дверь. Что он теперь подумает обо мне, беременной, с огромным животом и распухшими лодыжками?

Мадам Гюэ стояла навытяжку рядом с Рейнхардом. Он показался мне еще огромнее прежнего, и я вся сжалась, когда его взгляд упал на меня.

– Погляди на себя, – сказал он. – Ты стала как корова.

Я опустила голову и положила руку на свой огромный живот, словно защищая его, а Рейнхард бросил свою шинель мадам Гюэ.

– Я умираю с голода. Когда будет ужин?

– Когда скажете, месье, – ответила мадам Гюэ.

Он кивнул.

– Надеюсь, вы успешно провели время на юге? – спросила экономка.

– Да, нормально, – ответил Рейнхард, не сводя с меня глаз. Потом подошел ближе и обвел меня взглядом. – У меня есть для тебя подарок, Селина. – Он полез в карман, достал небольшой мешочек и бросил его мне. Подарок упал на пол с громким стуком, прежде чем я успела подхватить его. Я подняла его и осторожно раскрыла.

В нем лежали мужские часы. Сначала я ничего не поняла. Я вообще уже не понимала, что происходит. Но потом узнала потертый кожаный ремешок, форму часовой и минутной стрелок, надпись на задней крышке, сделанная… моей матерью. Папины часы.

Я упала на колени.


– Откуда у вас… эти часы? Что это значит?

Рейнхард хитро улыбнулся, направляясь в свою спальню.

– И это все, что я слышу? Ты даже спасибо мне не сказала? – Он покачал головой. – Тогда мне надо было выбросить их в кучу хлама вместе с остальной дрянью. – И он с грохотом захлопнул за собой дверь.

Дочке я ничего не сказала. Просто сунула папины часы под матрас и вытерла слезы, а потом позвала ее наверх. Известие о папе потрясет ее, как потрясло меня, и я не хотела причинить ей такое страшное горе. Ведь она все время писала в дневнике о том, чем они займутся с дедушкой, когда нас спасут, например, они побывают в Нормандии.

В тот вечер мы обе легли спать голодные, потому что я была слишком сломлена горем и у меня не было сил идти на ужин, сидеть за столом вместе с Рейнхардом. Но Кози не жаловалась и не протестовала, когда я сказала, что ей придется спать в ее убежище, а не вместе со мной на кровати, как она привыкла во время отсутствия немца. Она просто поцеловала меня, взяла месье Дюбуа и спустилась в темное пространство под полом. Батарейки в фонарике давно сели, а вместе с ними и мы утратили все крохи надежды. Люк и Эстер не спасли нас, папы не было в живых, а в моем животе шевелился чужой ребенок, готовясь появиться на свет, гораздо более жестокий, чем тот, который я знала прежде и где не выживет даже цветок лотоса.





Глава 21

КАРОЛИНА




Я посмотрела на часы и с ужасом обнаружила, что уже десять утра. Меня так поглотили мои вернувшиеся воспоминания, что я совершенно утратила представление о времени. А ведь я обещала Инес прийти в студию и помочь с подготовкой к арт-шоу. Я торопливо вскочила и снова рухнула на софу с усталым вздохом. Доктор Леруа говорила, что это может произойти – что на меня нахлынет лавина воспоминаний. Мне казалось, будто я пробудилась от сна, это было такое странное, неуловимое ощущение, что ты не находишься ни здесь, ни там, нигде, но в глубине души твердо уверена, что больше ничто и никогда не будет прежним.

Мои веки снова отяжелели, и, когда я уронила голову на голубую бархатную подушечку, до моего слуха донесся шорох пальм, и я погрузилась в новое воспоминание, нахлынувшее на меня…

Я в Сан-Диего, всюду в доме ящики и коробки. В окне гостиной я вижу отъезжающий грузовик. Реновация заняла больше времени, чем я рассчитывала, целых девять месяцев, но зато теперь у нас была новенькая кухня, деревянные полы и шикарная ванная. Квартира, которую мы снимали, была нормальная, но как хорошо наконец вернуться домой.

Вдалеке показался мужчина, тот же самый, что и прежде. Я вижу только его спину, и меня захлестывают эмоции, которые я поначалу не могу понять. Но через секунду чувствую пронзительный и жгучий гнев.

Мы поругались. Он обещал провести выходные дома, помочь мне распаковать вещи и обустраиваться в доме, но вместо этого он собрался в Лос-Анджелес на какое-то ресторанное мероприятие, и я была в ярости. Я глажу ладонью мой увеличившийся живот – в понедельник будут уже двадцать две недели, – выхожу в патио и хмуро сажусь в шезлонг.

Через несколько минут на мое плечо ложится теплая рука.

– Эй, – говорит мужчина, – может, поговорим?

Я не хочу с ним говорить. Я только хочу, чтобы он был здесь. Чтобы помог мне распаковать все эти двадцать шесть тысяч ящиков и коробок. Я вздыхаю и не поворачиваю головы.

– Помнишь наш медовый месяц? – спрашивает он, присев возле меня на корточках. – И те обалденные такос, которые мы ели в маленьком придорожном кафе?

Я киваю и по-прежнему гляжу перед собой, скрестив на груди руки.

– Я до сих пор считаю, что та ананасная сальса была бесподобна, я в жизни такую не ел.

– Я тоже, – тихо бормочу я; эти воспоминания почему-то обезоружили меня.

– Ты прости, что мне пришлось уехать в выходные, – продолжает он. – Если бы не важная встреча с инвесторами из Нью-Йорка, я бы плюнул на все и остался здесь с тобой. Ведь это всего на две ночи. Оставь все коробки до моего возвращения. – Он заправляет мне за ухо прядь волос. – Эй, хочешь я приготовлю сегодня такос?

– Окей, – соглашаюсь я и растягиваю губы в улыбке. Он целует меня в щеку и идет на кухню.

Как трудно злиться на него, на моего мужа. Я закрываю глаза и вспоминаю наш медовый месяц. Сразу переношусь в Мексику, в Тулум.

Виктор неотразим в своей новой рубашке, льняной, с тропическим принтом – банановыми листьями. Может, чуточку идиотской, но когда несколько недель назад я увидела ее в витрине магазина, то не устояла и купила, чтобы он носил ее в поездке. У каждого мужчины должна быть в гардеробе тропическая рубашка. Я сижу в такси на заднем сиденье, тихонько улыбаюсь и смотрю, как Виктор изучает карту Мексики. Машина мчится то по грунтовке, то по асфальту, а с обеих сторон дорогу обступает густой тропический лес с пальмами, лианами и прочей экзотикой.

Водитель сбрасывает скорость и сворачивает на узкую грунтовку.

– Ты думаешь, это здесь? – скептически спрашиваю я. Трудно поверить, что мы лишь вчера произнесли клятву верности друг другу в маленькой церкви на острове Коронадо.

– «Муууж». Забавное слово, правда? – сказала я ему в самолете.

– «Женааа» тоже, – засмеялся он.

Хоть мы теперь и обзавелись новыми титулами, но были все те же, прежние Виктор и Каролина, безумно влюбленные и стоявшие на пороге нашей совместной жизни.

Поначалу его родные в Париже были, мягко говоря, не в восторге, что он женится на американке и переезжает в Сан-Диего, но потом они приехали сюда и увидели дом, в котором мы будем жить, дом моего детства. Когда мать Виктора увидела бассейн, по-моему, ей и самой захотелось поселиться в моем доме. «Можно мы приедем сюда на неделю осенью? – попросила она в тот день, когда они улетали домой. – В октябре Париж такой унылый».

Я улыбаюсь, а Виктор смотрит в свой телефон.

– Угу, адрес тот самый. Гляди, – говорит он и показывает на вывеску, которую мы сначала не заметили за кроной пальмы: «Алма-Инн».

Мы тащим наш багаж по песчаной дорожке к столу регистрации, стоящему прямо на улице.

– Добро пожаловать, – приветствует нас женщина и протягивает нам по коктейлю. – Вот, «Мескаль Маргарита».

– Мескаль? – спрашиваю я. Она улыбается.