Завтрак для чемпионов

В этом коктейль-баре, глядя сквозь темные очки на мною же выдуманный мир, я жевал и перекатывал во рту слово «шизофрения».

Много лет звук и вид этого слова завораживали меня. Мне оно виделось и звучало для меня так, будто человек отфыркивается в завихрении мыльных хлопьев.

Я не знал и до сих пор не знаю наверняка, сидит во мне эта болезнь или нет. Одно я знал и знаю: я создаю для себя невыносимые условия жизни оттого, что не умею сосредоточить внимание на мелочах, которые важны в данную минуту, и отказываюсь верить в то, во что верят мои соседи.

Теперь мне лучше.

Честное благородное слово – мне куда лучше.





Мне было действительно очень не по себе, когда я сидел в этом придуманном мной коктейль-баре и глядел сквозь очки на белую официантку моего изобретения. Я дал ей имя: Бонни Мак-Магон. Я велел ей подать Двейну Гуверу его обычное питье – мартини «Палата лордов» с лимонной корочкой. Бонни была старой знакомой Двейна. Ее муж служил надзирателем в исправительной колонии для взрослых, в отделении сексуальных преступлений. Бонни приходилось работать официанткой, потому что ее муж вложил все свои деньги в автомоечную станцию в Шепердстауне и разорился.

Двейн советовал им не заниматься этим делом. А познакомился Двейн с Бонни и ее мужем Ральфом так: за шестнадцать лет они купили через него девять «понтиаков».

– У нас вся семья – «понтиаковцы», – шутили они. И сейчас Бонни пошутила, подавая Двейну мартини. Каждый раз, подавая кому-нибудь мартини, она повторяла ту же шутку.

– Завтрак для чемпионов, – говорила она.



Название «Завтрак для чемпионов» запатентовано акционерной компанией «Дженерал миллз» и стоит на коробке пшеничных хлопьев для завтрака. Заглавие данной книги, совпадающее с этим названием, а также и повторное упоминание его по ходу действия никак не связано с акционерной компанией «Дженерал миллз», не служит ей рекламой, но и не бросает тень на ее отличный продукт.



Двейн очень надеялся, что кто-нибудь из почетных гостей фестиваля искусств – все они остановились в этой гостинице – зайдет и в коктейль-бар. Ему хотелось, если возможно, поговорить с ними, разузнать, известно ли им что-нибудь о жизни, чего он до сих пор еще не слыхал. Вот на что он надеялся: узнать какую-то новую правду, которая помогла бы ему смеяться над своими неприятностями, жить спокойно, а главное: не попасть в северный корпус Мидлэндской городской больницы, где содержались душевнобольные.

Ожидая появления какого-нибудь деятеля искусств, он черпал утешение в единственном художественном произведении, хранившемся в его памяти. Это было стихотворение, которое его заставили выучить наизусть в старшем классе средней школы на Сахарной речке – в то время это была привилегированная школа для белых. Теперь она стала простой негритянской школой. Стихи были такие:

Рука начертит знаки и уйдет —

Ее никто назад не повернет:

Ни мудрый ум, ни слезы, ни моленья.

Ничто строку не смоет, не сотрет.





Вот это стих!



Двейн настолько был готов к восприятию новых истин о смысле жизни, что легко впадал в транс. Вот и сейчас, глядя в стакан с мартини, он был загипнотизирован мириадами мигающих глазок, плясавших на поверхности его напитка. А эти глазки были просто капельками лимонного сока.

Двейн не заметил, как два почтенных гостя фестиваля искусств вошли в бар и сели на табуретки у рояля Кролика. Они были белые. Это были Беатриса Кидслер, автор готических романов – «романов-ужасов», – и Рабо Карабекьян, художник-минималист.

Рояль Кролика – маленький кабинетный «Стейнвей» – был покрыт пластиком тыквенного цвета и окружен табуретками. Посетители могли пить и есть прямо с деки рояля. В прошлый День благодарения семье из одиннадцати человек подавали обед на рояле. А Кролик им играл.



– Я так и думал, что этот городишко – задница вселенной, – сказал Рабо Карабекьян, художник-минималист.

Беатриса Кидслер, автор «романов-ужасов», выросла в Мидлэнд-Сити.

– Я просто окаменела, когда вернулась сюда после стольких лет, – сказала она Карабекьяну.

– Американцы всегда боятся возвращаться домой, – сказал Карабекьян. – И позвольте заметить, не без оснований!

– Раньше у них, конечно, были основания бояться, а теперь нет, – сказала Беатриса. – Прошлое перестало быть для них опасным. Я бы сказала каждому американцу, разъезжающему по стране: «Ну конечно, вы теперь можете возвращаться домой сколько угодно и когда хотите. Любой дом стал просто мотелем».



На той стороне автострады, где машины шли на запад, движение остановилось примерно на милю к востоку от новой гостиницы «Отдых туриста», потому что на выезде произошла катастрофа. Водители и пассажиры вышли из машин – размять ноги и по возможности узнать, что там стряслось впереди.

Килгор Траут тоже вышел со всеми. Ему сказали, что до новой гостиницы «Отдых туриста» легко можно дойти пешком. Он забрал свои свертки из кабины «Галактики», поблагодарил водителя, чью фамилию он забыл, и поплелся пешком.

По дороге он стал мысленно строить систему доказательств, которая помогла бы ему выполнить свою нехитрую миссию среди обывателей Мидлэнд-Сити, склонных к возвеличиванию всякой творческой деятельности: он хотел показать им человека больших творческих возможностей, терпевшего неудачу за неудачей. Он приостановился и взглянул на себя в зеркальце грузовика, застрявшего среди других машин. Грузовик тащил два прицепа вместо одного. Вот что, по воле собственников прицепа, вопили надписи в лицо всем встречным и поперечным:






Как и надеялся Траут, вид у него в зеркальце-«лужице» был ужасающий. Он ни разу не мылся после того, как его избила банда «Плутон», и кровь засохла на кончике уха и под левой ноздрей. Рукав пиджака был испачкан в собачьем дерьме: после ограбления Траут угодил в собачью кучку, упав на площадке под мостом Куинсборо.

По невероятному совпадению кучку сделал один несчастный пес – борзой, – я хорошо знаком с его хозяйкой.



Эта девушка – хозяйка пса – работала помощником осветителя в труппе, ставившей музыкальную комедию на сюжет из американской истории. Она держала своего несчастного пса – звали его Лансер – в однокомнатной квартирке четырнадцать, на шестом этаже без лифта. Вся его собачья жизнь состояла в том, что он должен был делать кучки в положенное время и в положенных местах. А положено ему было два места: либо спуститься на семьдесят две ступеньки вниз, к обочине мостовой, где проносились сотни машин, либо сделать свои дела на старой сковородке, которую хозяйка оставляла около холодильника «Вестингауз».

Мозг у Лансера был очень небольшой, но и у него, по всей вероятности, точь-в-точь как у Вейна Гублера, иногда мелькало подозрение: а не произошла ли с ним какая-то страшная ошибка?



А Траут все топал и топал – чужой в чужом краю. Но он был вознагражден за это паломничество, потому что узнал то, что ему никогда не узнать бы, останься он в своем подвале в Когоузе. Он получил ответ на вопрос, который в ту минуту задавали себе многие люди: «Что задерживает движение на западной половине автострады, по дороге в Мидлэнд-Сити?»

Пелена спала с глаз Траута. Ему все стало ясно: грузовик молочной фирмы «Королева прерий» лежал на боку, преграждая путь потоку машин. Его жестоко ударил свирепый «шевроле», «Каприз», модель 1971 года. Этот «шевви» перескочил разделительную полосу. Пассажир «шевви» сидел без предохранительного пояса. Его швырнуло прямо сквозь плексигласовое ветровое стекло. Теперь он лежал мертвый в цементном желобе, где протекала Сахарная речка. Водитель «шевроле» тоже погиб. В него ввинтилась ось руля.

Из мертвого пассажира «шевроле» текла кровь прямо в Сахарную речку. Из грузовика с молоком текло молоко. Скоро эту кровь и это молоко вода унесет в пещеру Святого чуда и эта смесь попадет в состав вонючих пузырей, похожих на мячики для пинг-понга, которые рождались в недрах этой самой пещеры.





Глава девятнадцатая




В полумраке коктейль-бара я стал соперничать с Создателем вселенной. Я смял всю вселенную в шар диаметром точно в один световой год. Потом я ее взорвал. Потом снова развеял в пространстве.

Можете задавать мне вопросы, любые вопросы. Каков возраст вселенной? Ее возраст – полсекунды, но эти полсекунды пока что длились один квинтильон лет. Кто ее создал? Никто – она существовала всегда.

Что есть время? Это змей, кусающий собственный хвост. Вот так:





Однажды этот змей развернулся, чтобы дать Еве яблоко, которое выглядело так:





Что это было за яблоко, которое съели Адам и Ева?

Это яблоко было Создателем вселенной.

Ну и так далее.

До чего же красивы подчас бывают некоторые символы!



Слушайте:

Официантка принесла мне еще выпить. Она хотела опять зажечь свечу на моем столике. Но я не позволил.

– Разве вам что-нибудь видно тут, в полутьме, да еще через темные очки? – спросила она.

– Главное действие разыгрывается у меня в голове, – сказал я.

– Да ну? – сказала она.

– Я и судьбу умею предсказывать, – сказал я. – Хотите, и вам предскажу?

– Как-нибудь потом, – сказала она. Она пошла к бару и о чем-то заговорила с барменом – наверно, про меня. Бармен несколько раз встревоженно оборачивался в мою сторону. Но, кроме зеркальных очков, закрывавших мои глаза, он ничего не видел. И я не беспокоился, что он меня выставит из бара. Создал-то его я сам. И имя ему я придумал: Гарольд Ньюком Уилбер. Я наградил его Серебряной звездой, Бронзовой звездой, Солдатской медалью, медалью «За примерное поведение и службу» и орденом Алого сердца с двумя пучками бронзовых дубовых листьев, так что в Мидлэнд-Сити среди ветеранов он был на втором месте по количеству регалий. Я спрятал все его награды у него в шкафу под носовые платки.

Все эти медали он заработал во Второй мировой войне, которую затеяли роботы, чтобы Двейн Гувер, как существо со свободной волей, мог отреагировать на эту бойню. Эта война велась с таким размахом, что на земле почти не осталось ни одного робота, не принимавшего в ней участия. Гарольд Ньюком Уилбер получил все свои награды за то, что убивал японцев – желтых роботов. Горючим для них служил рис.

Он продолжал глазеть на меня, хотя мне уже не терпелось это прекратить. Но я не вполне мог управлять созданными мной персонажами. Я мог только приблизительно руководить их движениями – слишком большие это были животные. Приходилось преодолевать инерцию. Я был, конечно, связан с ними, но не то чтобы стальным проводом. Скорее было похоже, что нас связывала изношенная, потерявшая эластичность резиновая передача.