Завтрак для чемпионов

– Картина не существовала, пока я ее не создал, – продолжал Карабекьян. – Теперь, когда она существует, для меня было бы большим счастьем видеть, как ее без конца копируют и необычайно улучшают все пятилетние ребятишки вашего города. Как я был бы рад, если бы ваши дети весело, играючи, нашли то, что я мучительно искал много-много лет. И вот сейчас даю вам честное слово, – продолжал он, – что картина, купленная вашим городом, показывает самое главное в жизни – и тут ничего не упущено. Это – сознание всякого живого существа. Это – его нематериальная сущность, его «я», к которому стекаются все сигналы извне. Это – живая сердцевина в любом из нас: и в мыши, и в олене, и в официантке из коктейль-бара. И какие бы нелепейшие происшествия с нами ни случались, эта сердцевина неколебима и чиста. Потому и образ святого Антония в его одиночестве – это прямой, неколебимый луч света. Будь подле него таракан или официантка из коктейль-бара, на картине было бы два световых луча. Наше сознание – это именно то живое, а быть может, и священное, что есть в каждом из нас. Все остальное в нас – мертвая механика.

Я только что слыхал, как наша официантка – вот этот вертикальный луч света – рассказала историю про своего мужа и одного слабоумного накануне казни в Шепердстауне. Отлично. Пусть пятилетний ребенок истолкует смысл этой встречи. Пусть этот пятилетний художник откинет прочь и слабоумие, и решетки, и ожидающий узника электрический стул, и форму надзирателя, и его револьвер, и всю его телесную оболочку. Что будет самой совершенной картиной, какую мог бы написать пятилетний ребенок? Два неколебимых световых луча.

Восторженная улыбка засияла на диковатом лице Рабо Карабекьяна.

– Граждане Мидлэнд-Сити, низко кланяюсь вам, – сказал он, – вы дали прибежище величайшему произведению искусства.



Ничего этого Двейн Гувер не воспринимал. Он все еще был словно в гипнозе, ушел в себя. Он думал про руку, чертящую знаки на стене, и так далее. У него явно не все были дома. Чердак был не в порядке. Свихнулся он. Да, Двейн Гувер совсем спятил.





Глава двадцатая




Пока моя жизнь обновлялась от слов Рабо Карабекьяна, Килгор Траут, стоя на обочине автострады, глядел через Сахарную речку в ее бетонном ложе на новую гостиницу «Отдых туриста». Мостика через речку не было. Приходилось идти вброд.

И он сел на перила, снял башмаки и носки и закатал брюки до колен. Его голые икры были разузорены варикозными венами и шрамами. Совсем как икры моего отца, когда он стал старым-престарым человеком.

Да, у Килгора Траута были икры моего отца – мой подарок. Я придал ему и ступни моего отца – узкие, длинные, выразительные. Голубоватого цвета. Картинные ноги.





* * *


Траут опустил свои живописные ноги в бетонированное ложе, где протекала Сахарная речка. Ноги сразу покрылись прозрачной пластиковой пленкой, плававшей на поверхности Сахарной речки. Когда Траут с удивлением приподнял одну ногу, пластиковая пленка мгновенно высохла на воздухе, обув ногу в некий непромокаемый башмак, отливающий перламутром, Траут шагнул снова – на другой ноге сделалось то же самое.

Эти вещества были отходами завода фирмы «Бэрритрон». Фирма изготовляла новую бомбу для военно-воздушных сил США – новое средство уничтожения личного состава вражеской армии. Бомба разбрасывала пластиковые осколки вместо стальных, потому что пластиковая бомба была дешевле. Кроме того, осколки было невозможно обнаружить в теле раненого врага даже путем рентгеноскопии.

На заводе «Бэрритрон» никто понятия не имел, что их отходы попадают в Сахарную речку. Эта фирма заключила контракт со строительной фирмой «Братья Маритимо», которой заправляла шайка гангстеров, чтоб те построили им очистительную установку для отходов. Фирма знала, что строительной компанией заправляют гангстеры. Все об этом знали. Однако «Братья Маритимо» были лучшими строителями в городе. Они, например, выстроили дом для Двейна Гувера – очень прочный, хороший дом.

Но вдруг они делали что-нибудь невообразимо преступное. Примером мог служить очистительный комплекс фирмы «Бэрритрон». Он обошелся фирме очень дорого, и машины казались очень сложными и как будто работали. На самом же деле там вместо новых машин было как попало наворочено всякое старье, а под ним скрыты наворованные где-то канализационные трубы, ведущие от завода «Бэрритрон» прямехонько в Сахарную речку.

Владельцы «Бэрритрона» были бы совершенно подавлены, узнай они, как их фирма отравляет воду. За все время своего существования они только и делали, что старались быть образцом и примером высшей гражданской порядочности, гражданских доблестей и служения обществу, чего бы им это ни стоило.



Килгор Траут пересек Сахарную речку на ногах моего отца, и эти конечности с каждым шагом становились все больше похожи на перламутр. Траут нес свои вещи и башмаки на голове, хотя вода еле-еле доходила ему до колен.

Он знал, как нелепо он выглядит. Он ожидал, что его встретят отвратительно, он мечтал вконец смутить всех участников фестиваля. Он ехал сюда издалека в самом мазохистском настроении. Он хотел, чтобы с ним обошлись, как с тараканом.

Если рассматривать его как машину, то он был в сложном, печальном и смехотворном положении. Но священная его сердцевина – его сознание – так и оставалась неколебимым лучом света.

И эта книга пишется машиной из плоти и крови в содружестве с машинкой из металла и пластика. Кстати, пластик этот – близкий родственник той гадости, которая засоряла Сахарную речку. А в сердцевине пишущей машины из плоти и крови сокрыто нечто священное – неколебимый луч света.

В сердцевине каждого, кто читает эту книгу, – тот же неколебимый луч света.

Только что прозвенел звонок в моей нью-йоркской квартире. И я знаю, что будет стоять на пороге, когда открою двери: неколебимый луч света.

Дай Бог здоровья Рабо Карабекьяну!



Слушайте: Килгор Траут выбрался из речки на асфальтовый пустырь – там была стоянка машин. План у него был такой – войти в холл гостиницы босиком и чтобы от его мокрых ног остались вот такие следы:





Траут придумал так: кто-то возмутится, что его босые ноги оставляют следы на ковре. И тогда он сможет с величественным видом возразить: «Собственно говоря, что вас так возмущает? Я просто пользуюсь первопечатным станком. Вы читаете броское, всем понятное заявление: “Вот он – я! Вот!”»

Но оказалось, что Траут не стал шагающим печатным станком. Его ноги никаких следов на ковре не оставляли, потому что они были облеплены высохшей пластмассой. Вот какой была структура пластмассовой молекулы:






Молекула эта бесконечно делилась, образуя совершенно непроницаемую, плотную пленку.

Эта молекула и была тем чудовищем, которое двойняшки, сводные братья Двейна – Лайл и Кайл, – пытались атаковать своими автоматами. Из этих молекул состояло то вещество, которое испакостило пещеру Святого чуда.



Человека, который научил меня, как написать формулу молекулы пластмассы, зовут профессор Уолтер Г. Стокмайер из Дармутского колледжа. Он специалист в области физической химии, мой друг и очень занятный человек. Я его не выдумал. Я и сам хотел бы стать профессором Стокмайером. Он блестящий пианист. Он изумительно бегает на лыжах.

И когда он начертал эту четкую формулу, он отметил те места, где все будет повторяться бесконечно, и отметил так же, как я всегда отмечаю бесконечные повторения.

Как мне кажется, самым подходящим концом любого рассказа о людях, если принять во внимание, что теперь жизнь есть полимер, в который туго запеленута наша Земля, было бы то самое сокращение, которое я сейчас изображу крупно, – мне оно очень нравится:





Именно для того, чтобы подтвердить непрерывность этого полимера, я так часто начинаю фразу с «и» или с «и вот» и столько абзацев кончаю словами «и так далее».

И так далее.

– Как все похоже на океан! – воскликнул Достоевский.

А я говорю: «Как все похоже на целлофан!»



Итак, Траут вошел в холл гостиницы, как печатный станок с высохшей краской, и все же никогда еще в холл не входило такое ни с чем не сообразное человеческое существо.

Вокруг него повсюду находилось то, что люди называли зеркалами, а он «лужицами». Вся стена, отделявшая холл от коктейль-бара, была «лужицей» в десять футов вышиной и тридцать – длиной. И на автомате для сигарет, и на леденцовом автомате были свои «лужицы». Траут заглянул туда – захотелось посмотреть, что там делается в Зазеркалье, в другом мире, – и увидел какое-то старое чумазое существо: стоит босиком, глаза красные, брюки закатаны до колен.

Случайно в этот час, кроме Траута, в холле находился только молодой красавчик – дежурный администратор Майло Маритимо. И одежда, и цвет лица, и глаза у Майло были похожи колером на разные сорта маслин. Он окончил курсы гостиничных администраторов при Корнельском университете. Он был гомосексуалистом и внуком Гильермо – Вилли-малыша, личного телохранителя знаменитого чикагского гангстера Аль-Капоне.

Траут остановился перед этим безобидным человечком, расставив босые ноги, и, широко раскрыв объятия, представился.

– Прибыл Страшный Снежный Человек! – сказал он Майло. – А если я не такой чистый, как все снежные люди, то лишь потому, что меня еще ребенком похитили со склонов горы Эверест и отдали в рабы в Рио-де-Жанейро, в бордель, где я пятьдесят лет чистил невыразимо грязные нужники. Один из клиентов как-то провизжал в мучительном экстазе своей партнерше, хлеставшей его плеткой, что в Мидлэнд-Сити готовится фестиваль искусств. Услыхав это, я удрал, спустившись по веревке, сплетенной из вонючих простынь, украденных из корзины с грязным бельем. И я прибыл в Мидлэнд-Сити, чтобы перед смертью получить признание как великий художник, каковым я и являюсь.

Майло Маритимо с обожанием глядел на Тра-ута сияющими глазами.

– Мистер Траут! – восторженно воскликнул он. – Я узнал бы вас где угодно. Добро пожаловать в Мидлэнд-Сити! Вы так нужны нам!

– Откуда вы знаете, кто я такой? – спросил Траут. До сих пор никто никогда не знал, кто он.

– А вы никем другим и быть не можете, – сказал Майло.

Из Траута словно выпустили воздух – он нейтрализовался. Он уронил руки, стал похож на ребенка.

– До сих пор никто никогда не знал, кто я такой.

– А я знал, – сказал Майло. – Мы вас открыли и надеемся, что и вы нас откроете. Теперь наш Мидлэнд-Сити будет известен не только как родина Мэри-Элис Миллер, чемпионки мира по плаванию брассом на двести метров. Нет, наш город прославится также и тем, что первый признал великого Килгора Траута.

Траут молча отошел от портье и сел на обитую парчой банкетку в испанском стиле. Весь холл гостиницы, кроме автоматов, был выдержан в испанском стиле.

А Майло произнес фразу из телепрограммы, которая была очень популярна несколько лет назад. Программа уже сошла с экрана, но многие помнили текст. В нашей стране разговоры по большей части состояли из фраз, взятых из телепрограмм, как новых, так и старых. Майло вспомнил фразу из программы, где показывали какого-нибудь старого человека, обычно довольно знаменитого. Его вводили в обыкновенную с виду комнату. Только на самом деле это была сцена, перед которой сидела публика, и повсюду были скрыты телекамеры. Там еще были люди, знавшие этого старого человека в былые времена, но их поначалу тоже видно не было. Потом, по ходу действия, они выходили и рассказывали про этого старика всякие истории.

И вот Майло сказал ту фразу, которую сказал бы ведущий перед поднятием занавеса, если бы Траут участвовал в подобной телепередаче: «Килгор Траут! Вот она, ваша жизнь!»



Только никакой публики и никакого занавеса, вообще ничего такого тут не было. И по правде говоря, Майло Маритимо был единственным человеком в Мидлэнд-Сити, который что-то знал про Килгора Траута. И только в его мечтах весь высший свет Мидлэнд-Сити был не меньше его потрясен романами Килгора Траута.

– Мы так ждем нашего ренессанса, мистер Тра-ут! Вы будете нашим Леонардо!

– Но каким же образом вы обо мне узнали? – растерянно спросил Траут.

– Готовясь к ренессансу в Мидлэнд-Сити, – сказал Майло, – я написал Элиоту Розуотеру – тому человеку, который сказал, что вас необходимо пригласить к нам. У него есть собрание ваших книг, мистер Траут, сорок один роман и шестьдесят три рассказа. Он дал мне их прочитать. – И Майло протянул Трауту потрепанный мячик, который оказался книжкой из собрания Розуотера. Розуотер, видно, вовсю пользовался своей библиотекой научной фантастики. – Это единственный роман, который я еще не дочитал, но завтра утром, на рассвете, я непременно все закончу, – добавил Майло.



Кстати, роман, о котором шла речь, назывался «Умный кролик». Главным героем книги был кролик, который жил, как все дикие кролики, но был умен, как Альберт Эйнштейн или Вильям Шекспир. Между прочим, это была крольчиха. Она была единственной героиней женского пола во всех романах и рассказах Килгора Траута.

Жила она нормальной жизнью, как любая другая крольчиха, несмотря на ее гигантский интеллект.

И она решила, что этот интеллект является ненужным придатком вроде какой-то опухоли, совершенно бесполезной для кроличьего миропонимания. И она отправилась – прыг-скок! – в город, чтобы ей там удалили эту опухоль. Но добраться до города она не успела: по дороге ее пристрелил охотник по имени Дадли Фэрроу. Фэрроу ободрал ее и выпотрошил, но потом он и его жена Грейс решили, что лучше не есть эту крольчиху, потому что у нее была такая непомерно большая голова. Они подумали то же самое, что думала она сама, когда была еще жива: будто у нее какая-то болезнь.