Завтрак для чемпионов

– Тут она? Тут весть? – сказал Двейн, хватая книгу Траута «Теперь все можно рассказать».

– Да, да, тут, – прохрипел Траут. К его величайшему облегчению, Двейн снял свой подбородок с его плеча.

И Двейн стал жадно глотать страницы романа, словно изголодавшись по печатному слову. Тут ему пригодился курс скоростного чтения, пройденный в Христианской ассоциации молодых людей. Двейн пожирал страницу за страницей, как свинья – корм.

«Дорогой сэр, бедный мой сэр, храбрый сэр, – читал он. – Вы – подопытное Существо для Создателя вселенной. Вы – единственное Существо во всей вселенной, обладающее свободной волей. Только вам одному дано право соображать, что делать дальше и зачем. Все другие существа – роботы, машины.

Одни люди вас как будто любят, другие – как будто ненавидят, – читал Двейн дальше. – И вам, наверно, странно – почему. А просто есть машины любящие и машины ненавидящие.

Вы подавлены, вы деморализованы, – читал Двейн, – и это так понятно. Конечно, устанешь, если все время приходится мыслить во вселенной, бессмысленной по самой своей природе».





Глава двадцать третья




Двейн Гувер читал и читал. «Вы окружены любящими машинами, ненавидящими машинами, жадными машинами, щедрыми машинами, храбрыми машинами и трусливыми машинами, правдивыми машинами и лживыми машинами, веселыми машинами и серьезными машинами, – прочитал он. – Их единственное назначение – быть для вас раздражителями и возбудителями в самых различных ситуациях, чтобы Создатель вселенной мог наблюдать, как вы на них реагируете. А чувствуют они и думают не больше, чем старинные дедовские часы.

Теперь Создатель вселенной хотел бы перед вами извиниться не только за то, что на время опыта специально окружил вас такими суетливыми, причудливыми спутниками, но и за то, что на вашей планете столько мусора и вони. Создатель программировал роботов так, что они миллионами лет измывались над своей планетой, и к вашему появлению вся она превратилась в ядовитый смердящий кусок сыра. Кроме того, Он обеспечил жуткое перенаселение, запрограммировав роботов, независимо от условий жизни, на непрестанную тягу к спариванию и к тому же заставив их обожать рожденных ими детенышей чуть ли не больше всего на свете».

В этот момент Мэри-Элис Миллер, чемпионка мира по плаванию на двести метров и королева фестиваля искусств, проходила по коктейль-бару. Через бар можно было ближе пройти в холл со стоянки машин, где отец ждал ее в своей зеленой машине «плимут» модели «Барракуда», купленной им у Двейна Гувера со склада подержанных автомобилей, – гарантию ему дали как на новую машину.

Отец Мэри-Элис, Дон Миллер, был также председателем комиссии по взятию на поруки в исправительной колонии в Шепердстауне. Именно он и решил, что Вейн Гублер, который снова ошивался среди подержанных машин у конторы Двейна Гувера, вполне может занять свое место в обществе.

Мэри-Элис зашла в холл гостиницы – забрать корону и скипетр для выступления нынешним вечером в роли королевы фестиваля искусств. Майло Маритимо, дежурный администратор и внук гангстера, собственными руками сделал эти знаки королевского достоинства. Глаза у Мэри блестели и были похожи на вишни в ликере.

Только один человек заметил проходившую по бару Мэри и сразу высказался вслух. Это был Эйб Коэн, ювелир. Вот что он сказал про Мэри-Элис, презирая ее бесполость, невинность и пустоту: «Форменная белорыбица!»



Килгор Траут услыхал это слово «белорыбица». Он старался прикинуть в уме, что оно значило. Но в уме у него кишмя кишели всякие непонятности. С таким же успехом он сейчас мог быть Вейном Гублером, слонявшимся между подержанными машинами во время «Гавайской недели».

У Траута все больше и больше горели ноги, облепленные пластиковой пленкой. Ему уже стало больно. Пальцы ног корчились и поджимались, словно умоляя погрузить их в холодную воду или повеять на них ветерком.

А Двейн все продолжал читать про себя и Создателя вселенной. И вот что он прочел:

«И еще он запрограммировал роботов, чтобы они писали для вас книжки, и журналы, и газеты, а также сценарии для телевидения, радио и кинофильмов. Они сочиняли для вас песни. Создатель вселенной повелел им изобрести сотни религий, чтобы вам было из чего выбирать. Он заставлял их убивать друг друга миллионами с единственной целью – потрясти вас. Роботы бесчувственно, машинально, неуклонно делали всевозможные пакости и всевозможные добрые дела, лишь бы вызвать какую-то ответную реакцию у вас».

Последнее слово было напечатано особо крупными буквами, и выглядело оно так:





«Затаив дыхание, Создатель вселенной следил за вами, когда вы входили в библиотеку, – говорилось в книге. – Ему было интересно, что именно вы, с вашей свободной волей, выберете из этого чтива, этой чудовищной окрошки из так называемой культуры.

Родители ваши были ссорящимися машинами или постоянно ноющими машинами, – говорилось дальше в книге. – Ваша матушка была запрограммирована вечно ругательски ругать вашего отца за то, что он – плохозарабатывающая машина. А ваш отец был запрограммирован ругать ее за то, что она – плохохозяйствующая машина. И еще они были запрограммированы ругать друг друга за то, что они оба – плохолюбящие машины.

Кроме того, ваш отец был так запрограммирован, что, громко топая, выходил из дому и грохал дверью. От этого мать автоматически превращалась в рыдающую машину. А отец отправлялся в кабак, где напивался с другими пьющими машинами. Потом эти пьющие машины шли в публичный дом и брали напрокат развлекательные машины. А потом отец тащился домой и там превращался в кающуюся машину. А мать становилась прощающей машиной замедленного действия».



Тут Двейн встал с места – за каких-нибудь десять минут он до отвала наглотался этих солипсических бредней. Выпрямившись, сдержанным шагом он прошел к роялю. Он старался не топать, боясь, что слишком тяжелый шаг может разрушить всю новую гостиницу «Отдых туриста». Разумеется, за свою жизнь он не боялся. По книге Траута он убедился, что уже был убит двадцать три раза. Но Создатель вселенной каждый раз чинил его и снова пускал в ход.

Впрочем, Двейн умерял свои шаги даже не столько из соображений безопасности, сколько из желания выглядеть элегантным. Он собирался, согласно своему новому пониманию жизни, вести себя весьма утонченно перед двумя зрителями – перед самим собой и своим Создателем.

И он подошел к своему сыну-гомосексуалисту. Кролик увидал, что дело плохо, решил, что ему сейчас – смерть. Он мог бы защититься без всякого труда – недаром в военной школе его обучили всем приемам кулачной драки. Но вместо этого он предпочел впасть в медитацию, в транс. Он закрыл глаза и отключился, погрузившись в затишье выключенных участков мозга, и мерцающей лентой развернулось перед ним слово:





Двейн толкнул Кролика в затылок. Он стал катать его голову, как дыню, по клавишам рояля. Двейн хохотал и вовсю честил своего сынка:

– Ах ты, вонючая машина, педик несчастный!

А Кролик не сопротивлялся, хотя вся физиономия у него была разбита. Двейн поднял его за волосы и снова грохнул о клавиатуру. Все клавиши покрылись кровью, слюнями и соплями.

Рабо Карабекьян, Беатриса Кидслер и Бонни Мак-Магон схватили Двейна, оттащили его от Кролика. Тут Двейн взыграл еще пуще.


– Никогда не бил женщин, верно? – крикнул он Создателю вселенной. И как даст Беатрисе Кидслер по челюсти, как врежет Бонни Мак-Магон под вздох. Ведь он честно верил, что они – бесчувственные машины. – Что, роботы вы эдакие, хотите узнать, почему моя супруга наелась «Драно»? – крикнул Двейн обалдевшим зрителям. – Сейчас объясню: такой она была машиной – вот и все!



На следующее утро в местной газете появилась карта следования Двейна по городу. Его путь был обозначен пунктиром, начиная от коктейль-бара, через асфальтированную дорожку в контору Двейна, к столу Франсины Пефко, потом обратно – к гостинице «Отдых туриста», потом пунктир пересекал Сахарную речку и западную половину автострады и шел по травяной разделительной полосе. На этой полосе Двейна и схватили два полисмена, случайно оказавшиеся там. И вот что Двейн сказал полисменам, когда они, надев на него наручники, сковали ему руки за спиной:

– Слава Богу, что вы оказались тут!



Двейн никого по дороге не убил, но одиннадцать человек он избил так сильно, что их пришлось поместить в больницу. И те места, где Двейн серьезно кого-то поранил, в газете на карте были отмечены крестиками. Вот так выглядел этот крестик в сильном увеличении:





На этой карте, в том месте, где находился коктейль-бар, стояли три крестика: там Двейн начал буйствовать и здорово отделал Кролика, Беатрису Кидслер и Бонни Мак-Магон.

Оттуда Двейн выскочил на асфальтовую площадку между гостиницей и стоянкой подержанных автомашин. Он стал кричать и требовать, чтобы все негры немедленно шли к нему. «Нам надо поговорить!» – кричал он.

Он был там один. Никто за ним из коктейль-бара не вышел. Правда, отец Мэри-Элис Дон Миллер ждал в машине поблизости от Двейна, пока Мэри-Элис выйдет с короной и скипетром, но он не видал, какой цирк устроил Двейн. В машине Дона сиденье было откидное, и можно было превратить его в кровать. Дон лежал на спине, голова его находилась ниже окна, он смотрел в потолок и отдыхал. И, отдыхая, он старался выучить французский язык с помощью магнитофонной записи. Demain nous allons passer la soirée au cinéma[10], говорила лента, и Дон повторял эту фразу. Nous espérons que notre grand-pure vivra encore longtemps[11], говорила лента. И так далее.

Двейн все еще звал негров выйти и поговорить с ним. Он широко улыбался. Он думал, что Создатель вселенной над ним подшутил и нарочно запрограммировал всех негров так, чтобы они от него спрятались.

Двейн хитро поглядел вокруг. И вдруг прокричал условный сигнал: бывало, в детстве он так давал знать мальчишкам, что игра в прятки кончилась и пора всем выходить из засады и отправляться по домам.

Вот что он кричал, а пока он кричал, зашло солнце. «Олли-олли-окс-ин-фри-иииииииииииии», – кричал он.

И ответил на этот крик тот человек, который никогда в жизни не играл в прятки. Ответил ему Вейн Гублер, спокойно выйдя из-за подержанных машин.

Он заложил руки за спину и слегка расставил ноги. Он стал так, как в строю становятся по команде «вольно». Принимать такую позу учили не только солдат, но и арестантов: стоя вольно, они всем своим видом выражали внимание, доверие и уважение к начальству и добровольную покорность. Вейн был готов ко всему, даже к смерти.

– Ага, вот ты где! – сказал Двейн и прищурил глаза с кисло-сладкой усмешкой. Он понятия не имел, кто такой Вейн Гублер. Он обрадовался ему, как типичному черному роботу. Любой другой чернокожий мог бы послужить для этой цели. И Двейн снова завел неопределенный разговор с Создателем вселенной через Вейна Гублера, пользуясь им просто как предлогом для этого разговора, как роботом, как бесчувственным предметом. Многие жители Мидлэнд-Сити любили ставить какую-нибудь совершенно бесполезную штуку из Мексики, с Гавайских островов, словом, из каких-то экзотических стран на свой кофейный столик, или на полочку в гостиной, или в горку с безделушками – и такие штуки считались «предлогом для разговора».

Вейн так и стоял «вольно», пока Двейн рассказывал, как он целый год был председателем окружной организации «Американские бойскауты» и как за этот год в бойскауты поступило больше черных юнцов, чем за все предыдущие годы. Двейн рассказал Вейну, как он старался спасти жизнь молодого негра по имени Пейтон Браун: в пятнадцать с половиной лет тот был приговорен к казни на электрическом стуле – самый молодой из осужденных в Шепердстауне. Двейн что-то нес про то, как он всегда нанимал чернокожих, которых никто больше брать не желал, и как они вечно опаздывали на работу. Но про некоторых он сказал, что они были очень работящие, очень аккуратные, и, подмигнув Вейну, добавил:

– Так уж их запрограммировали!

Потом он заговорил про жену и сына, признал, что белые роботы, по существу, ничем не отличаются от черных роботов, потому что и те и другие запрограммированы.

Потом Двейн замолчал.

Тем временем отец Мэри-Элис Миллер продолжал заучивать французские фразы, лежа в своей машине, в нескольких ярдах от Двейна. И тут Двейн вдруг замахнулся на Вейна. Он хотел дать ему хорошую пощечину, но Вейн здорово умел изворачиваться. Он упал на колени, и рука Двейна свистнула в пустоте, где только что была голова Вейна. Двейн захохотал.

– «Африканский ловчила»! – сказал он. Так назывался аттракцион на ярмарке, пользовавшийся огромным успехом у публики, когда Двейн был мальчишкой. На будке висел кусок парусины с дыркой, и в эту дырку то и дело на миг высовывался черный человек. А публика платила деньги за то, чтобы попасть в его голову твердым бейсбольным мячом. Кто попадал, тот получал приз.



Вот Двейн и решил, что Создатель вселенной дал ему поиграть в «Африканского ловчилу». Он стал хитрить и, чтобы не выдать свои жестокие намерения, притворился, что ему скучно. И вдруг неожиданно лягнул Вейна ногой.

Но Вейн опять увернулся, и тут же ему снова пришлось увернуться. Двейн стал нападать, размахивая кулаками, неожиданно целясь то ногой, то рукой. Тут Вейн вскочил в кузов очень странного грузовика: этот кузов был приделан к шасси старого «кадиллака» 1962 года. «Кадиллак» когда-то принадлежал строительной компании «Братья Маритимо».

Вдруг с высоты Вейн увидал через голову Двейна и через обе трассы автострады чуть ли не милю посадочного поля аэропорта имени Вилла Фэйрчайлда. Тут очень важно понять, что Вейн никогда в жизни не видел аэропорта и потому был совершенно не подготовлен к тому, что произошло на поле, когда ночной самолет пошел на посадку.

– Ладно, ладно, теперь все! – уверял Двейн Вейна. В таких делах он всегда вел себя очень честно. И сейчас он совсем не собирался залезть в грузовик и еще раз напасть на Вейна. Во-первых, он задыхался. Во-вторых, он понял, что Вейн был превосходной машиной-ловчилой. Только превосходная машина-драчун могла его настичь. – Ты для меня слишком ловок, – сказал Двейн.

И тут Двейн отступил и вместо драки стал читать Вейну проповедь. Он говорил о рабстве – и не только о черных рабах, но и о рабах белых. Двейн считал, что все шахтеры, все сборщики на конвейерах – рабы, независимо от цвета кожи.

– Я всегда думал, что это беда, – сказал он. – Я и электрический стул считал нашей бедой. Думал – война тоже большая беда, и автомобильные катастрофы, и рак. И так далее.

Но теперь-то он решил, что все это вовсе не беда.

– Чего мне огорчаться из-за роботов, да будь с ними что будет.

Лицо Вейна Гублера до сих пор ничего не выражало. Но вдруг все его черты озарил восторженный испуг.

Только что на посадочной дорожке аэропорта имени Вилла Фэйрчайлда вспыхнула цепочка огней. Эти огни показались Вейну многомильным сказочно прекрасным ожерельем. Он увидел, как там, по другую сторону автострады, сбывается наяву его мечта.

В мозгу Вейна снова засияла эта знакомая мечта, она вспыхнула цепью электрических огней, сложилась в детские слова – в имя этой мечты: