Золотой дом

Так случилось и так не случилось, что великий ситарист Рави Шанкар за всю свою жизнь играл только на четырех ситарах, и на одном из четырех он показывал кое‑какие приемы битлу Джорджу Харрисону, их занятия проходили в гранд-отеле возле гавани. Рави Шанкара уже нет на свете, но ситар остался в стеклянной витрине и благосклонно следил за тем, как входят и выходят постояльцы сьюта. Гранд-отель был роскошно отстроен после нападения террористов, старое каменное здание оказалось достаточно крепким и устояло, а интерьер выглядел лучше прежнего, однако бóльшая часть номеров пустовала. Вход был загроможден ограждениями, металлодетекторами и прочим скорбным антуражем безопасности, эти меры защиты напоминали о пережитом ужасе и вовсе не манили зайти внутрь. Знаменитые магазины, арендовавшие помещения в торговых галереях отеля, сообщали о падении продаж на 50 и более процентов. Последствие террора – страх, и сколько бы люди ни выражали решимость поддержать гранд-отель у гавани в пору его возрождения, суровый язык чисел сообщал: мало кто это сделал. Влюбленные парочки и достойные леди уже не тратились на чай и закуски в Морской гостиной, многие иностранцы тоже перебрались кто куда. Можно восстановить тело здания, но ущерб, нанесенный его волшебству, компенсировать труднее.

Зачем я здесь? – спрашивал Убу Туур мужчина, который теперь называл себя Апулеем Голденом, а ситар Рави Шанкара внимал его словам.

Это здание, где погибла моя мать. Это город, который я разлюбил. Неужто я безумен и верю в призраков и полетел за океан – ради чего? Какого‑то подобия экзорцизма? Это глупо. Я как будто жду, пока что‑то произойдет. А что может произойти? Ничего. Давай побудем туристами и поедем домой. Сходим к Леопольду за кофе, а за искусством в музей имени Бхау Даджи Лада, а также в музей принца Уэльского, который я отказываюсь именовать музеем Чхатрапати Шиваджи, потому что Шиваджи плевать хотел на искусство. Давай угостимся уличной едой на Чоупатти-Бич и будем жаловаться на брюхо, как настоящие иностранцы. Давай купим серебряные браслеты на базаре Чор и посмотрим фризы, созданные отцом Киплинга, съедим крабов в чесночном соусе в Кала-Года и будем сокрушаться о том, что закрыт “Ритм-Хаус”, оплачем также кафе “Самовар”. Сходим в “Блю фрог” ради музыки и в “Аэр” ради вида с высоты, в “Аурус” ради моря, в “Трист” ради освещения, в “Трилоджи” ради тамошних девиц и в “Хайп” ради хайпа. Черт побери! Мы здесь. Так вперед!

– Успокойся, – попросила она. – Это уже похоже на истерику.

– Что‑то случится, – сказал он. – Не зря же меня потянуло на другой конец света. Есть причина.

В холле к нему метнулась роскошная дама.

– Граучо! – закричала она. – Ты вернулся!

Затем она разглядела высокую сомалийскую красотку, молча за ней наблюдавшую.

– О, извините меня, – сказала она. – Я знала вот этого с тех пор, как он был мальчиком. Его старшего брата звали Харпо, знаете ли. – Она постучала себя по виску. – Бедолага. А этого – Граучо, потому что он всегда ворчал и гонялся за девушками.

– Расскажите мне все! – попросила Уба Туур.

– Надо закатить вечеринку! – сказала роскошная дама. – Позвони мне, дорогой! Позвони мне! Я всех соберу!

И она помчалась дальше, на ходу треща в телефон.

Уба Туур вопросительно приподняла брови.

– Я не помню ее имени, – сказал Апу. – Словно и не видел ее никогда в жизни.

– Граучо, – повторила Уба Туур, забавляясь.

– Да, – ответил он. – А Д прозвали Чико. Чертовы братья Маркс, вот кто мы. “Бериииите тутси-фрутси”. “Я не желаю принадлежать ни к какому клубу, который принимает таких, как я”. “Во всех договорах пишут про форс-мажор. Никогда его не встречал, а вот друг у меня – тамбурмажор”. “Сколько возьмете за то, чтобы спрыгнуть в открытый люк? Только плату за вход”. “У меня был отличный вечер, только не в этот раз”. “За деньги я тебя убью. Ха-ха-ха. Нет, ты же мой друг. Я готов убить тебя и задаром”. Вот от чего стоило бежать на другой край света.

– Вот ради чего точно стоило сюда приехать, – сказала она. – Я уже столько узнала о тебе, чего не ведала прежде, а мы еще даже из отеля не вышли.

– Я искал такую женщину, как ты, – сказал он на манер Граучо. – Не именно тебя, но похожую.



Снято.



Они не успели пройти и двух шагов по Аполлону-Бундеру, как Уба остановилась и указала Апу на квартет из почти комически бросавшихся в глаза мужчин – они потели в черных шляпах и строгих костюмах с белыми рубашками и узкими черными галстуками, глаза скрыты тонированными очками. Двое шли за ними по пятам, двое по другой стороне улицы.

– Похоже, за нами бешеные псы увязались, – сказала она. – Или братья Блюз[64]. Выбирай сам.

На их обличения четверка ответствовала почтительно:

– Сэр, мы партнеры деловых партнеров вашего великого отца, – сказал тот, кто более всего смахивал на Тарантино в роли мистера Коричневого. – На нас возложили заботу о вашей личной безопасности и просили соблюдать максимальную осторожность и деликатность.

– Кто возложил? – уточнил Апу, раздосадованный, недоверчивый, все еще ворчливый, как Граучо.

– Сэр-джи, ваш достопочтенный отец-джи, по своим каналам. Ваш достопочтенный отец не был осведомлен о вашем намерении вернуться и, узнав, что вы уже вернулись, озаботился вашим благополучием и желает, чтобы все прошло хорошо.

– Так будьте добры уведомить моего достопочтенного отца по тем же каналам, что я в няньках не нуждаюсь. И на том будьте любезны покинуть нас, джентльмены.

Мистер Коричневый принял еще более скорбный вид.

– Не наше дело давать указания, – сказал он. – Мы только повинуемся.

Переговоры зашли в тупик. В конце концов Апу, пожав плечами, отвернулся.

– По крайней мере держитесь позади, – сказал он. – Соблюдайте дистанцию. Когда я оборачиваюсь, отпрыгивайте. Оставайтесь вне поля зрения. И по отношению к моей подруге то же самое. Отпрыгивайте.

Мистер Коричневый с нежной печалью склонил голову.

– Хорошо, сэр-джи, – сказал он. – Мы будем стараться.

Парочка стояла и смотрела на корабли в гавани.

– Это просто смешно, – ворчал Апу. – Когда он велел следить за Петей во время обхода Манхэттена, понятно, Петя есть Петя, но со мной пора обращаться как со взрослым.

Уба захихикала – ей все нипочем.


– Когда мы сюда летели, – заговорила она, – я думала, в Индии меня шокирует бедность, наверное, там еще хуже, чем у меня в стране, или так же плохо, но иначе, в общем, придется адаптироваться. Я не догадывалась, что, едва попав в этот город, мы войдем в болливудский фильм.



Снято.



Когда они после ужина вернулись в отель, в холле их дожидался джентльмен: орлиный профиль, серебристые волосы, кремовый костюм с галстуком крикетного клуба, шляпа борсалино в руках. Он говорил по‑английски, словно английский джентльмен, хотя и не был англичанином.

– Прошу прощения, мне очень неловко. Разрешите ли вы – надеюсь, вы не сочтете бестактностью, если я позволю себе с вашего разрешения занять несколько минут вашего времени?

– В чем дело?

– Не могли бы мы все‑таки, если вы не против, в более укромном месте, если мне будет позволено вас попросить? Подальше от чужих глаз и ушей?

Уба Туур, не сдержавшись, зааплодировала.

– Уверена, ты все это подстроил, – сказала она Апу. – Чтобы меня развлечь, одурачить, чтобы я думала, будто здесь всегда так.

– Разумеется, сэр, – добавила она, обращаясь к человеку в кремовом костюме. – Рады будем принять вас у себя в номере.



Наплыв.



В номере. Мужчина застыл в неловкой позе возле стеклянной витрины с ситаром Рави Шанкара, он поигрывал полями шляпы и отвергал приглашения сесть.

– Мое имя вам незнакомо, я полагаю, – сказал он. – Мастан. Я – мистер Мастан.

– Нет, извините, этого имени я не знаю, – ответил Апу.

– Я уже немолод, – произнес мистер Мастан. – Бог даровал мне более семидесяти лет. Почти полвека назад, когда я только начинал служить в полиции, в отделе расследований, у меня сложились, можно сказать, определенные отношения с одним партнером вашего отца.

– Еще один партнер партнера, – проворчал Апу. – Это их день.

– Позвольте мне задать вопрос, – сказал мистер Мастан. – Ваш достопочтенный отец когда‑либо рассказывал вам о своем партнере, о человеке, шутливо именуемом Доном Корлеоне?

Теперь Апу смолк, и молчание сгустилось так, что само превратилось в разновидность речи. Мистер Мастан уважительно кивнул.

– Я часто думал, – сказал он, – много ли сыновьям вашего отца известно об отцовских делах.

– Я художник, – сказал художник. – Я в финансовые вопросы не лезу.

– Разумеется, разумеется. Это вполне естественно. Художник обитает на более высоком уровне, грязная роскошь чужда ему. Я и сам всегда восхищался духом богемы, хотя, увы, моя натура его лишена.

Уба отметила, что после слов “отдел расследований” и “Дон Корлеоне” Апу стал очень внимательно вслушиваться.

– Могу ли я поведать вам о моих собственных отношениях с партнером вашего отца, с Доном? – спросил мистер Мастан.

– Будьте добры.

– Если вкратце, сэр, то он разрушил мою жизнь. Я преследовал его, сэр, за многочисленные серьезные преступления и уголовно наказуемые деяния. Если позволите так выразиться, я шел по горячему следу. И по молодости я еще не усвоил мудрость этого города. Я не брал взяток, сэр, я был неподкупен. Несомненно, многие великие мужи назвали бы меня помехой, препятствием, которое мешает хорошо смазанным колесам общества гладко вращаться. И, вероятно, так оно и есть, но таков я был в ту пору. Неподкупным – не берущим взяток – мешающим. Партнер вашего отца обратился к не столь несговорчивым людям в высших эшелонах власти, и меня отстранили от дела, а затем изгнали. Вы читали поэта Овидия, сэр? Он имел несчастье не угодить императору Августу и был сослан к Черному морю, никогда уже не вернулся в Рим. Такова была и моя участь, томиться годами без надежды на повышение в маленьком городке в горах, в Хималач-Прадеш, знаменитом массовой добычей грибов и красного золота, то есть помидоров, и тем, что в во времена мифологические там пребывали в изгнании Пандавы. И я был меньшим из Пандавов, в этой грибово-помидорной ссылке. Много лет спустя фортуна обернулась ко мне лицом. Судьбе угодно было, чтобы тамошний помещик, чье имя я не стану сейчас упоминать, разглядел во мне честного человека, и я, оставив полицейскую службу, стал надзирать за сбором урожая грибов и помидоров, препятствовать контрабандному вывозу. Со временем, сэр, мне удалось покинуть горы, и я добился успеха в сфере безопасности и расследований. Благодарю Бога за свое благополучие. Теперь я на пенсии, вместо меня работают сыновья, но я держу ухо востро, сэр, я не перестаю вслушиваться.

– Почему вы пришли сюда и рассказываете мне свою историю? – перебил Апу.

– Нет-нет, сэр, вы не поняли, и это моя вина, я говорил слишком много и пространно, а нашу встречу не следовало затягивать. Я пришел сказать вам две вещи. Во-первых, хотя я больше не служу в полиции, а Дон Корлеоне, загубивший мою жизнь, и вовсе умер, я все еще взыскую справедливости.

– Какое отношение это имеет ко мне?

– Относительно вашего великого отца, сэр. Он поднялся высоко, намного выше, чем я мог бы мечтать для себя, но даже в моем преклонном возрасте с помощью Божьей и силы закона я сумею его низвергнуть. Он был партнером моего злейшего врага, Дона, и соучаствовал в его делах, и он тот, кто жив и поныне, и посему…

– Вы явились сюда угрожать мне и моим близким? Думаю, вы злоупотребляете гостеприимством.

– Нет, сэр. Снова я говорю слишком много и отклоняюсь от главного. Не угрожать я пришел, а предостеречь.

– О чем?

– Если семья так тесно сотрудничает с донами, – сказал мистер Мастан, – а потом вдруг, не прощаясь, снимается с места и отбывает – то позади, в этом городе, вполне могут остаться люди, чьи чувства были задеты. Чьи‑то задетые чувства, какие‑то незавершенные дела. И, пожалуй, кто‑то думает, что оказался в дурном положении отчасти в связи с действиями вашего почтенного отца. Эти люди, чьи чувства задеты, не такие великие мужи, как ваш отец. Может быть, на своем месте они кое‑что значат, но для мира в целом – пустяки. Обладают кое‑каким весом в местной общине, однако это лишь локальное влияние. Он, вероятно, теперь для них стал недосягаем. Но вы – по своей невинности или глупости, заносчивости или упрямству – вернулись сюда.

– Думаю, вам пора уйти, – сказала Уба Туур.