1000 не одна ложь

— Нет.

Он стиснул челюсти и сдавил мои руки своими горячими руками.

— Мне не нужно тебя прощать. Все, что произошло, простить невозможно, как и забыть… Прощение — это совсем не то, чего я хочу.

— А чего ты хочешь?

Так и продолжает стоять на коленях, а я знаю, какую нечеловеческую боль он сейчас испытывает.

— Я хочу домой… Я хочу к своей дочери, к Амине, к маме хочу.

Он словно воспрял духом, и даже глаза засветились.

— Я отвезу тебя. Когда угодно. Когда ты захочешь, мы поедем к ним, навестим их, заберем нашу девочку и…

— Нет. Ты не понимаешь… я хочу туда навсегда. Я не хочу их проведывать. Я хочу там жить, я хочу домой. Это место… оно не для меня, Аднан. Я никогда не стану одной из вас, и я не хочу ею становиться. Я — это я.

Превозмогая боль, Аднан все же встал с колен, ни разу не застонав и не дрогнув, хотя по вискам покатились дорожки пота от усилий и той боли, которую он терпел. Привлек меня к себе за плечи, всматриваясь мне в глаза.

— Все будет иначе с этого момента, я обещаю. Если ты дашь мне шанс, все будет иначе. Я изменю для тебя и переверну этот мир.

Отрицательно покачала головой.

— Не будет. Ты человек пустыни, а я родилась в городе. Я дитя цивилизации и других правил. Я… просто хочу домой. Пожалуйста, если мои просьбы что-то значат… — я всхлипнула и сама сжала его пальцы, — отпусти меня.

Аднан со свистом выдохнул сквозь стиснутые челюсти. И мне было так больно, так больно говорить все это. Больно и страшно.

— Альшита… Настя, — перешел с арабского на русский и, подняв руку, убрал пряди моих волос с лица, а мне захотелось закричать, чтоб не трогал, чтобы не касался меня сейчас. Не разбивал мою решимость, не калечил мне душу еще больше, не рвал мне сердце, от которого сам же оставил одни лохмотья. — Ты действительно этого хочешь? Уехать в свою страну?

— Это все, чего я вообще хочу, Аднан. Отпусти меня… если ты просишь прощения, если признаешь меня невиновной. Я больше ни о чем не прошу, мне ничего не нужно. Я хочу стать свободной. Я хочу домой.

Тяжело дышит, продолжает ласкать мои волосы, смотрит мне в глаза, и густые, черные брови, так четко очерченные на смуглом лице, сошлись на переносице.

— А дальше? Я отпущу, и ты уедешь домой. Что будет дальше… с нами?

Он еще никогда не говорил со мной вот этим голосом, не говорил таким тоном, как будто мое слово имеет хоть какой-то вес. Я его не знаю, я даже понятия не имею, какой он на самом деле. И это страшно.

— Нас нет. Ты живешь в своем мире, а у меня есть свой. И я не вижу себя в твоем. Я никогда не смогу стать его частью.

— Не сможешь или не захочешь? — придвинул меня к себе, а мне захотелось упереться руками ему в плечи, чтобы быть как можно дальше, не чувствовать его запах. Не слышать, как тяжело он дышит. Не поддаваться искушению, не наслаждаться его близостью и не позволять облегчению заволакивать мое сознание, а надежде подниматься с колен. Потому что нет ей здесь места. Никогда и ничто не будет по-моему.

— Не хочу. — честно ответила я и посмотрела ему в глаза, чувствуя, как сводит горло спазмами невыплаканных слез. — Возвращайся к себе, Аднан. Возвращайся, как победитель, как истинный наследник и преемник своего отца… а я… скажи, что убил меня.

— Почему? — его голос звучал все глуше, все более хрипло. — Когда я лежал бревном и не мог сказать ни слова, ты шептала мне о любви, ты говорила мне о нашей дочке, о нашем сыне, ты… ты рассказывала мне о своих мечтах. И в них не было расставания. Ты лгала мне? Неужели так можно лгать со слезами на глазах?

Приблизился ко мне еще ближе, прижался лбом к моему лбу. Пожалуйста. Как же это невыносимо чувствовать его нежность.

— Я не лгала… Но в моих мечтах мы были не здесь. Где угодно, но не здесь. А это невозможно. Я никогда не приживусь в песках, а ты никогда не приживешься в моей стране.

— Девочка-зимааа, моя маленькая. Холодная деееееевочка, — осыпал поцелуями мои волосы, круша всю решимость, разрывая ее на ошметки. И это было страшнее угроз. Больнее ударов плетью. — Разве, если любишь, можно прожить вдали, можно отказаться?

— Можно, — я уперлась руками ему в грудь. — Можно. Пойми. Ты никогда не станешь моим до конца. А я не приму твоих законов, твою веру, твоих жен, любовниц. Для меня жизнь с тобой невыносима и… она хуже боли от расставания. С тобой хуже, чем без тебя.

Он сглотнул и выдохнул горячим дыханием мне в лицо.

— Ты разве еще не поняла, что я только твой. Что все они…

— Все они существуют. Вот что важно. Все они есть, и, если не они, так другие. Я не могу так… Я не хочу так. Ты можешь заставить меня насильно, ты можешь принудить меня… Но я никогда не выберу эту жизнь добровольно. Я умру в твоей клетке рано или поздно. Я на волю хочу. К березам, к тополям, к елкам и… к снегу. Не родное мне здесь все, не любимое. Чужое. Я ненавижу песок и солнце. А ты ими живешь.

— А я хочу тебя рядом. Женой тебя своей хочу, матерью моих детей. Джамаля и нашей дочери.

— Какой женой по счету, Аднан?

— Единственной, — рявкнул и сдавил мои руки так, что я охнула от боли, и он тут же разжал пальцы и поднял руки вверх, словно извиняясь.

— Надолго? Я… я не верю тебе. Не вижу нас вместе. Не вижу себя здесь. И… не вижу себя с тобой.

Увидела, как исказилось его лицо от моих слов, как потух блеск в глазах и… я увидела в них дикую тоску, отчаяние, неверие, что слышит это от меня.

— А я не вижу тебя не рядом с собой. Не вижу тебя даже на полметра дальше моей вытянутой руки, — обхватил мое лицо ладонями, — не вижу себя без тебя. Понимаешь?

— Понимаю…


— И это ничего для тебя не значит?

— Значит, — почти прорыдала я, — значит… Но я не останусь здесь. Не могу. Не хочу. Прошу тебя, или отпусти меня, или похорони в песках рядом с сыном. Умоляю.

Схватил меня за затылок и притянул к себе, заставляя приподняться на носочки.

— Умереть, но не быть моей? Не быть со мной?

— Умереть, но не жить в клетке. Умереть, но остаться собой. Я тебя не знаю… Ничего о тебе. Ты всегда был господином, хозяином и никогда моим мужчиной… и я не верю, что ты им станешь. Ты — это ты. И… я люблю тебя таким, но ты и я — не единое целое. Я — зима, а ты — жгучее лето. Ты никогда не изменишься… да это и не нужно. А меня… Ты меня убиваешь.

— Я научусь любить тебя так, как этого хочешь ты, — и снова эта нежность в голосе, эти короткие поцелуи, эти пальцы, ласкающие мои скулы, перебирающие волосы на затылке. — Научи меня, я готов учиться всему, чтобы стать для тебя таким, как ты мечтала.

— Тогда это будешь уже не ты, — всхлипнула я и почувствовала, как соль все же наполняет глаза и боль давит на легкие, застывает камнем в горле. Оказывается, это невыносимо — слышать его голос в такой тональности, когда он им рвет все струны моей души, поджигает мои решения, мучит мою силу воли… От него услышать нечто подобное, это все равно что сейчас здесь посреди песков посыплется снег.

— Почему ты так думаешь? Ты же сказала, что совершенно не знаешь меня… А что, если я окажусь совсем другим.

— Дело не только в тебе…

— А в чем?

Осторожно придерживает мой подбородок и сводит с ума, разрывает сердце этим взглядом.

— Во всем. Я не хочу здесь быть. А где-то в другом месте не захочешь быть ты.

— Верно. Это моя страна, мой народ. Моя жизнь. И я предлагаю тебе стать ее частью. Стать тем, кем никто и никогда не был для мужчин из семьи Кадира.

— Я не хочу никем становиться. Я хочу быть собой. Хочу быть Настей Елисеевой. Хочу ходить с распущенными волосами, носить брюки и юбки, учиться, работать, гулять, говорить по-русски. Жить я хочу. Свободной. Не придатком к мужчине, не его рабой, не вещью. Понимаешь? И здесь это невозможно. И не тебе менять эти законы.

— Значит, ради любви ты не можешь от всего отказаться и принять мою жизнь?

Я все же уперлась ему в грудь и дернулась, освобождаясь от его рук. Как он может просить меня отказаться, если сам у меня все отнял и меня отнял у моей дочери… Но я не хотела упрекать, не хотела и ненавидела упреки.

— А ты? Ты ради любви от чего можешь отказаться? Ты требуешь от меня, а сам… что ты готов дать мне?

— Все. Только попроси.

— Я попросила…

Он хотел дотронуться до моего лица и все же опустил руку. Так и не ответил, а мне захотелось заорать, ударить его, зарыдать в голос. Потому что я знала… знала, что он ни от чего ради меня не откажется. И дело не во мне… а в том, что он не имеет права, в том, что воспитан иначе и… наши менталитеты слишком разные. Пропасть между нами.

— Значит хочешь, чтобы отпустил? Хочешь отказаться от всего и уехать?

Я судорожно глотнула раскаленный воздух и едва заметно кивнула.

— Скажи мне это. Скажи — Аднан, я тебя не люблю и хочу уехать. Скажи, Аднан, я лгала, что ты любовь моей жизни, и я просто хочу быть от тебя свободной.

Ударами наотмашь. Словно плетью по лицу, по груди, по рукам. Исполосовал каждым словом.

— Я не лгала. Не лгала. Ты любовь моей жизни. Ты…

— Значит, ты должна остаться, иначе ни одно твое слово ничего не стоит.

— Значит, считай, что я лгу. Считай, что каждое мое слово — ложь. Тебе ведь было легко так считать и раньше. Ничего не изменится для тебя и сейчас.

Ветер стих внезапно, и стало очень тихо, словно все вокруг затаилось.

— Ты права. Ничего не изменится. Я был дураком, если смог мечтать, что ты выберешь меня добровольно.

— Ты все еще можешь меня заставить.

Он развернулся лицом к поднимающемуся диску солнца.

— Не могу и не хочу. Любовь не берут насильно, не покупают и не выпрашивают. Я мог брать твое тело… а душу, ее ничем не принудишь. Значит таков твой выбор. Да? Выбираешь жизнь без меня? Выбираешь свободу?

Резко обернулся ко мне, и я почувствовала, как мне под кожу впиваются раскаленные иглы, как прошивают ее стежками отчаянной тоски.

— Выбираю свободу, — ответила, едва шевеля губами.

— Значит ты ее получишь. Ты вернешься домой, Настя Елисеева. Я обещаю. Слово Аднана ибн Кадира.

Посмотрел на меня таким взглядом, от которого мне захотелось закричать, и сердце замерло, дышать невозможно. Я не думала, что смогу почувствовать его боль, я не думала, что он мне ее покажет. Я ожидала, что начнет ломать, подчинять себе, выворачивать и кромсать мне душу. Но только не этой тоски во взгляде. И мне захотелось закричать… закричать, что мне тоже больно, что мне больнее, чем ему. Что это он ничего изменить не может, а не я. Привлек к себе, коснулся губами моих губ и тут же выпустил.

— Прощай, девочка-зима.

Развернулся и, хромая, пошел в сторону пещер, не оборачиваясь на меня. Такой гордый, такой далекий и чужой, и такой одновременно родной и любимый.