1000 не одна ложь

Почувствовала, как слезы все же потекли по щекам и камень в горле разорвал голосовые связки, потому что я со стоном опустилась в песок. И так и не смогла сказать ему вслед "прощай". Он смог, а я нет… Наверное, какая-то часть меня надеялась, что не отпустит, какая-то отчаянно сошедшая с ума часть, которая не представляла своей жизни без него.

Не знаю, сколько времени просидела вот так на коленях, пока не услышала щелканье кнута и не увидела Аднана в седле, он пришпорил коня и несся по пустыне в сторону рассвета, а я упала лицом в песок и закричала. Просто заорала куда-то в пустоту и в необратимость. Куда-то в прошлое. Где мы оба на короткое время поверили, что можем быть вместе.





ГЛАВА 25




Я шел от нее прочь, не чувствуя ног, не чувствуя себя совершенно, словно все мое тело онемело. И сердце билось, как бешеное. Больно билось, как в последний раз. Я не мог и еще не осознавал, что это конец, что это надо принять и смириться.

Когда брал ее насильно, когда вторгался в нее со всей дикой страстью, какая-то часть меня еще верила, что и душу можно получить потом, что рано или поздно она тоже достанется мне, но… нет. Маленькая Зима свою душу так и не отдала, спрятала ее в снегах и заморозила диким холодом, которым веяло от нее все то время, что я пришел в себя в пещерах старой Джабиры.

"Для меня жизнь с тобой невыносима и… она хуже боли от расставания. С тобой хуже, чем без тебя"

И боль от ее слов намного страшнее боли, которая сжирала мое тело физически. А ведь я ожил лишь только потому, что ее голос не давал мне уйти, пробивался сквозь марево черноты, сквозь красную пелену огня. Меня манила преисподняя, но нежный голос держал железными цепями и не давал уйти. Я приходил в себя, но не мог произнести ни слова, не мог даже пошевелиться… а когда понял, что она, такая маленькая, такая крошечная и хрупкая, ледяная девочка тащит меня своими нежными ручками через пески, чуть с ума не сошел. Отказываясь верить… Разве та, что думала о моей смерти вместе с другом-предателем, была способна на такое? Разве та, кого я подверг всем мукам ада, могла тащить меня навстречу жизни вопреки здравому смыслу?

Она так много говорила… а мое воспаленное сознание рисовало образы, картины, силуэты, от которых я метался, как в агонии. Я словно чувствовал ее боль, она разрывала мне сокрушительными децибелами барабанные перепонки, рвала нервы, мне казалось, у меня из ушей сочится кровь и меня трясет, как будто мое тело лижут языки пламени. Я видел ее, обнимающую ту коробку, в которой ей привезли "мои останки", я видел, как она рыдала и выла в пещере Джабиры, видел, как приехали мои братья, чтобы совершить так любимый ими акт мародерства. Видел в свадебной джалабее об руку с Рифатом… но при этом впервые не ощущал ревности, видел, как изнутри по ее щекам катятся кровавые слезы. Видел и чувствовал, как разъедает душу каждая из этих слез.

Я слышал крики наших детей… И слышал ее дикий вой, когда Джабира сообщила о смерти нашего сына. А потом ее тихий, едва слышный шепот "Аднан… Аднан, не уходи, ты слышишь меня? Не уходи, я не выживу без тебя, я больше не переживу твою смерть, я не такая сильная, от меня уже ничего не осталось. Мне станет не за что держаться, и я упаду… Аднан… Аднан. Любимый".

И меня выдергивало из болота, меня тянуло наверх навстречу ослепительной боли и ее голосу, ее рукам, ее запаху. Я оживал изнутри, моя душа оживала, и это как отходить после холода, после того, как пальцы сковывает льдом, а потом они болезненно оттаивают возле огня. Я стонал и кусал губы, не в силах вытерпеть эти муки… но не мог произнести ни слова, не мог пошевелиться.

Меня держал ее страх. Ее панический ужас за меня. Я впервые чувствовал его… Боялись не меня. Боялись за меня и так боялись, что, наверное, я никогда в своей жизни не видел этой отчаянной паники. Она плакала от безысходности, снова вставала на ноги и тащила меня. Сильная, маленькая девочка. Я все слышал, я все чувствовал. Иногда мне хотелось заорать, чтоб бросила, чтоб выбиралась сама. Пустыня жестока, она не выпустит из своих когтей тех, кто ее плохо изучил. Иногда я слышал, как она стонет, как мучительно взывает к небесам и ко мне, как ищет ответы и не находит, как пытается понять, почему я ей не поверил.

"Неужели ты не видел в моих глазах, как безумно я тебя люблю? Неужели не чувствовал, что кроме тебя никто не нужен. Я бы скорее дала себя изрезать на куски, чем позволила кому-то прикоснуться к невидимым следам от твоих пальцев на моем теле".

Видел, девочка, я все видел, но дьявол во мне сошел с ума от ревности, его так натаскали и натравили не тебя, что он хотел только одного — твоей крови, боли и твоих слез. Он отказывался верить тебе, он верил своим слепым глазам, своим глухим ушам и змеиному яду, который тек в его венах вместо крови.

Там, в пустыне, я впервые ощутил ее любовь. Ощутил по полной. Она водралась в мое тело и сплелась с разрушительным ядом лжи, вытравливая его из меня. От этих ощущений кружилась голова, и я оживал, я возвращался к НЕЙ. Нет, не к жизни, не к власти, а только к ней. Чувствовал теплоту тела рядом, ручки на своем теле, губы на своих глазах, губах, скулах и вкус ее слез. Ее любовь заставляла всю мою кровь нестись к сердцу и заставляла его биться. Только ради нее и для нее.

Я впитывал каждое ее слово, и уже не имели значения чьи-то слова, тесты ДНК, какие-то бумажки. Я уже знал, что, когда полностью вернусь, я найду ту суку, что влила в меня яд, и раздеру на куски. И нежный голос срывает, смывает с меня всю грязь, убирает последние сомнения, преграды. Я полностью ожил, когда осознал, что она только моя. Ее душа, ее сердце, изодранное мной в лохмотья, оно мое. Без остатка. Безоговорочно и абсолютно вся моя.

А потом на меня словно вылили ушат ледяной воды, окатили ею с ног до головы. Когда выдернула свою руку из моих пальцев и отвела взгляд.

"Не надо. Не прикасайся ко мне, пожалуйста".

Слова, взорвавшиеся в висках дикой болью. И мне захотелось разодрать себе грудь, чтобы достать оттуда свое сердце и показать ей. Показать, что оно исполосовано ее именем, ее образом. Ничего. Я приду в себя, и мы поговорим еще раз. Я сделаю все, чтоб вернуть тебя.





* * *


Когда пришел в себя, послал в деревню Анмара с зашифрованной запиской. К Икраму. Он был единственным, кому я сейчас мог доверять, и кто не распространился бы о том, что я жив. Где сейчас мои враги, я не знал… Но я уже знал, что это Рамиль и Шамаль. И пока что держал свой гнев в узде, не позволяя ему ослепить меня, не позволяя завладеть мною. Всему свое время. Икрам прислал верных мне людей, которые скорее бы позволили изодрать себя на ленты, чем предали меня. Старый лекарь прислал мне лошадей, воду и провизию.

Я собирался окрепнуть и вернуться домой. Вернуться, чтобы наказать предателей и заставить Рифата говорить теми способами, от которых развязывался язык у самых волевых и терпеливых. Теперь у меня было к нему намного больше вопросов… Но все это потом. Все после того, как верну себе свою душу, как верну свое сердце и начну ощущать, как оно пульсирует в груди и млеет под ЕЕ взглядом… Но я просчитался, жестоко ошибся и ударился изо всех сил о зеркало льда, который она возвела из своего отчаяния, обиды и боли… Право на существование которых я всецело оставлял за ней.

Но я не думал, что изрежусь и разобьюсь об этот лед насмерть. И мне хотелось вытащить проклятую надежду на счастье у себя из грудной клетки и швырнуть об эту стену, чтоб больше никогда не питалась иллюзиями, чтобы наконец-то истекла кровью и истлела.

Шел в направлении пещеры и подыхал от изматывающей, безжалостной агонии, которая мешала сделать вдох и выдох. Словно меня всего исполосовали до мяса, но сдохнуть не дали.

Моя белоснежная Зима — больше не моя и моей быть не хочет. Она предпочла бы лучше умереть, чем остаться со мной. И… это справедливо. Я заслужил. Каждую из этих ран заслужил.

"Я… я не верю тебе. Не вижу нас вместе. Не вижу себя здесь. И… не вижу себя с тобой".

А я не верю себе, что слышу это от тебя… не верю, что ты вот так хладнокровно вонзаешь в меня лезвия и кромсаешь нас обоих.

"Умереть, но не жить в клетке. Умереть, но остаться собой. Я тебя не знаю… Ничего о тебе. Ты всегда был господином, хозяином и никогда моим мужчиной… и я не верю, что ты им станешь. Ты — это ты. И… я люблю тебя таким, но ты и я — не единое целое. Я — зима, а ты — жгучее лето. Ты никогда не изменишься… да это и не нужно. А меня… Ты меня убиваешь…"

Нет, Альшита, я убивал не тебя, я убивал себя… а ты добила. И я бы собственноручно вложил нож в твои руки, чтоб ты сделала это по-настоящему. Я не смог заставить тебя поверить, что люблю. Не смог сказать это так, чтоб растопить этот лед… А может быть, тебе это уже и не нужно. Но я до боли в груди хотел заорать, что буду любить тебя, пока не сдохну, и когда сдохну, продолжу любить, врываясь в твои воспоминания запахом соли и песка, запахом крови. Если ты позволишь ворваться…

Да, я собирался дать ей свободу. Отпустить. Несмотря на то, что до зубовного скрежета хотел придавить к себе, до хруста в костях, жадно выдирать с ее губ поцелуи, заглушать каждое ее "нет" своим громогласным "да". Заставить, принудить, привязать к себе каким угодно способом пусть даже подлым, пусть низким и не достойным мужчины и… не смог. Посмотрел в ее темно-синие клочки ночного неба и понял, что хочу, чтобы она была счастлива. И если она будет счастлива без меня — значит мы оба это заслужили.

Переступил порог пещеры и встретился взглядом с темными глазами Джабиры. Выжила старая ведьма, спряталась в пустыне и выжила, как выживают гремучие змеи и ядовитые сколопендры. Но я был этому рад. Старая карга вызывала во мне уважение, и я готов был протягивать ей руку помощи по первому зову. Несмотря на то что она опасна, мне старуха была верна всегда. Признала хозяина, как в свое время признала его в моем отце и простила ему даже изгнание.

— Слова убивают намного больнее кинжала и пули. И после них воскреснуть практически невозможно.


Я прошел мимо нее и рухнул на табурет.

— Мертвецы не воскресают. Дважды сдохнуть невозможно. Сегодня мои люди отвезут ее в аэропорт. А я прочешу здесь каждый сантиметр и найду падаль Рамиля и его гиену Шамаля.

Джабира помешала свое варево в котле.

— Тебе домой надо… Иначе поздно будет.

Я вскинул голову и посмотрел на ведьму, она все так же невозмутимо водила ложкой в чане.

— Что ты знаешь?

— Я не знаю. Я чувствую. Беда там и грязь. Много мерзкой грязи. Я чувствую ее вонь даже сюда. Ты должен немедленно вернуться. А я позабочусь о твоей женщине.

— Женщина возвращается домой. Сегодня же. Была б моей женщиной… осталась бы со мной.

Ведьма отрицательно покачала головой:

— Мужчины слепы и категоричны. Женщины чувствуют иначе. Особенно такие женщины, как она. Но ты верно поступил, отпустив ее… кто знает, может, это самое верное решение в твоей жизни.

— А может быть, самое идиотское из всех, что я когда-либо принимал. Самоубийцы тоже принимают единственное решение и последнее. Кто знает, верное оно или нет… но я чувствую себя самоубийцей.

— Поторопись… у тебя мало времени.

— Мало времени на что?

— На прощание… И наказание…

Я так и не понял ее. Она всегда говорила загадками и ребусами, любила путать своими пространственными рассуждениями и речами. Но иногда она оказывалась права. С трудом сдержался, чтобы не посмотреть назад, чтобы не вцепиться взглядом в силуэт Альшиты… Нет. В силуэт Насти. Альшитой она так и не стала. Не захотела стать. Но разве это что-то меняло? Я любил ее и Настей.

Взобрался в седло, превозмогая боль, и пришпорил коня… Я смог не посмотреть на нее в последний раз. Смог и возненавидел себя за это. Это теперь стало моим привычным состоянием — дикая ненависть к себе.





* * *


Сначала приехал в деревню. Меня уже не волновало, если кто увидит живым. Не успеют добраться, я прикажу никого не впускать и не выпускать из деревни. Икрам дал мне чистую одежду и свой мобильный. В Каире я встречусь с его братьями и доберусь к дому отца. Перед отъездом я снял с пальца кольцо и вложил его в руку Икрама.

— У Джабиры в пещере моя… — осекся и подавился этим словом так, что оно комом в горле застряло, — там женщина. Ты ее знаешь. Русская. Возьми своих людей самых верных и надежных и сегодня же вывези ее из пустыни, как можно скорее. Переправь в аэропорт и посади на ближайший рейс в Россию. Там свяжешься с Абу. Дальше он всем займется. Я доверяю тебе, друг. Мне больше доверять некому. Если с ней что-то случится…

— Скорее Икрам позволит разорвать себя на куски.

— Я знаю. Это кольцо продай. Деньги оставь себе за услугу.

— Мне не нужна плата.

— Это не плата. Это подарок за верность. Она сейчас дорого стоит, а точнее, она бесценна.





* * *


Посвящать кого-то в свое очередное исцеление и триумфально въезжать в главные ворота я не собирался. В висках все еще пульсировали слова Джабиры, и я не знал, что мне думать, не знал, что именно меня ждет в отцовском дворце, который никогда не был мне домом.

Но у меня всегда был нюх, звериный, ощущение опасности. Он забивался мне в ноздри, пока я крался в сторону усадьбы, огибая ее с другой стороны, приближаясь к только мне ведомой лазейке, которую знал еще с детства. Когда пробирался по заднему двору мимо сарая, в котором был заперт Рифат, увидел широко распахнутую дверь и пустое помещение. Ударил кулаком по стене и грязно выругался. Вряд ли это было побегом. Какая-то тварь выпустила его отсюда… У предательства всегда длинные руки и ноги и растут они обычно из самого сердца, которое является если не родным, то близким точно.

Я двинулся в сторону будки охранника, уже через минуту стоял там, приставив кинжал к его горлу, и набирал номер Али — начальника личной охраны отца. Когда тот влетел в будку, я впечатал его в стену и приставил лезвие к его правому глазу.

— Дернешься — ослепнешь мгновенно. Что здесь происходит? Он сбежал?

— Аднан… Господин Аднан… — казалось, его глаза сейчас вывалятся из глазниц от удивления. — Нам сообщили, что вы мертвы.

— Вам солгали, — я усмехнулся, — в очередной раз. Где Рифат? Кто его упустил?

— Мне был отдан приказ освободить пленника, — слабо возразил Али.

— Кто отдал такой приказ?

Он замялся, но я посмотрел на него так, что увидел, как нервно дернулся кадык на массивной шее Али. Боится. И это хорошо. Я любил чувствовать их страх. Как и учил меня отец, что уважение, любовь, привязанность — все ерунда. Все сопли. Самая верная эмоция — это страх. Только она держит в узде и сжимает своими пальцами горло, не позволяя замахнуться ножом в спину.