Преданность

Честно говоря, он показался ей озабоченным, встревоженным, он словно чего-то боится. Но тревожность вполне можно объяснить самой ситуацией, поскольку из класса вызвали его одного. Она предложила осмотреть его и прослушать легкие, мол, недосып иногда приводит к задержке роста и развития, — он не стал возражать.
На теле никаких подозрительных следов не обнаружилось. Кожные покровы гладкие, чистые, без травм и синяков. Ни единой царапины или шрама. Вес и рост слегка отстают от возрастной нормы, но бить тревогу не с чего.
Она написала записку для матери и вручила ее Тео.
В записке она обращала внимание на сонливость во время уроков и рекомендовала обратиться к терапевту по поводу нарушения сна.
Она сказала Тео, что он может в любой момент прийти к ней в кабинет и, если чувствует, что устал, полежать, отдохнуть в перерывах между уроками.
Она свою работу сделала, тут не придерешься. Строго по регламенту учебного заведения. И вдобавок пообещала и дальше относиться к этому ученику с повышенным вниманием. И вернулась к себе, в свой стерильный кабинет, выложенный сверкающим кафелем, в пространство, закрытое со всех сторон. А я осталась в учительской — все как-то было не встать. Я сидела спиной к двери, передо мной лежала стопка работ и пластиковый стаканчик с остывающим на донышке кофе — не было сил допить. Я сказала себе: вставай, пора домой. Уроки мои закончились. Я чувствовала, что на меня накатывает: со дна души поднимается зловонная, грязная, стоячая жижа. Черный паводок воспоминаний всплывал сначала звуками: икота и судорожное урчание старого холодильника, звуковые всплески телевизора, хохот, одобрительные замечания, аплодисменты, — потом возникали образы: желтые прокуренные занавески, колченогие стулья, обшарпанные безделушки.
В этой комнате все какое-то битое, старое, неисправное, зато в телевизоре крутится колесо фортуны, и всем весело: «Угадываем первое слово»; «Выбираю букву А!», «Второе предложение — буква Н», «Счастье переменчиво, желаю вам удачи в следующей игре!».
У нас с отцом — своя игра, она идет одновременно с игрой на первом канале и начинается без предупреждения и без повода, когда я сижу и рисую или делаю уроки. Первый вопрос несется по воздуху вестником пытки: «Вот ты, Элен, у нас шибко умная, все знаешь, а в каком году изобрели гильотину?»
Мне восемь лет, мне одиннадцать, мне тринадцать, я сижу на том же месте за кухонным столом, сложив руки на клеенке. Отец вернулся домой пораньше, сочиняет загадки для дочки-отличницы, много она о себе возомнила. Всё книжки читает, решила стать учительницей! Его-то самого из школы выгнали, ему это как плевок в душу. Раз она такая умная, зададим-ка мы ей пару вопросов, посмотрим, чего она там начиталась.
Неверный ответ: подзатыльник. Вторая ошибка: затрещина.
Третий неправильный ответ: он выбивает из-под меня табуретку, я падаю.
Четвертая ошибка: я лежу на полу, он пинает меня.
В каком году Жанна д’Арк причислена к лику святых?
В каком году Карл Мартелл победил в битве при Пуатье?
Иногда вопросы те же, что и в телеигре, иногда — другие. Правила все время меняются.
Я собираюсь с мыслями, это непросто: колесо крутится, музыка играет так громко! «Крутите ручку, Розалина, браво, вы не теряли времени даром, ха-ха-ха, теперь вам надо угадать поговорку, да, слушайте внимательно, Розалина!» Я лежу на полу и, как всегда, не имею права встать, теперь я не ищу ответы, а пытаюсь угадать, куда придется следующий удар. «Поговорка была: „Гадать на кофейной гуще", — очень жаль, Розалина, вы не угадали». Я никогда не плачу.
Теперь искать ответы нет никакого смысла, он бьет меня ногами, я прикрываю голову, корчусь на кафеле и пытаюсь увернуться, от ударов в живот перехватывает дыхание, ботинки у отца прочные, с закругленным носком, отец носит рабочую защитную обувь даже теперь, когда работает не в цеху, а за стеклом конторки. «Значит, выбираете кольцо с сапфирами и бриллиантами? Розалина, мы дарим вам его вместе с международным сертификатом, подтверждающим подлинность камней, — стоимость кольца 9900 франков! И значит, несмотря на поражение, вы уносите с собой великолепные подарки».
 
Мне четырнадцать лет, я еще лежу на полу, когда входит мать; я, наверное, потеряла сознание на несколько секунд или минут. Когда я все-таки поднимаюсь, у меня между ног течет кровь, ползет алой змейкой по икре и уходит в носок. Мать спрашивает: «Месячные?» Я говорю: «Нет».
Несколько недель спустя я сижу на уроке математики, низ живота разрывается от боли, мне трудно вдохнуть и не застонать; преподаватель замечает, что я его не слушаю. Он просит повторить, что только что было сказано, — я не могу. Стены вокруг меня кружатся быстрее, чем колесо фортуны, пол притягивает как магнит. Я даже не могу назвать тему урока. В досаде преподаватель выставляет меня из класса. В коридоре я теряю сознание.
В больнице у меня обнаруживается гнойное воспаление матки. Выглядит это чудовищно.
Говорю, что спрыгнула с багажника машины и стукнулась о бетонный поребрик, — я еще не знаю, что никогда не смогу иметь детей.
Мне семнадцать, я получаю школьный аттестат и уезжаю из дома. Незадолго до этого отец умер от рака, его медленная агония длилась два года, — два года передышки, когда не было ни вопросов, ни ударов, только пара затрещин, если я оказывалась в пределах досягаемости.
Теперь отец сам был повержен. Мать ухаживала за ним до конца.
Мне семнадцать, я еду учиться, я стану преподавателем, я не забуду ничего.
 СЕСИЛЬ 
Я разговариваю сама с собой. Дома, когда все уйдут, и на улице, когда меня точно никто не видит. Да, я говорю сама с собой, но правильнее сказать, что одна половинка меня обращается к другой. Я говорю себе: «Все получится», «А ведь неплохо вышло» или «Больше ты так не выдержишь». Например. Несколько недель назад во время приема я пыталась объяснить профессору Фельсенбергу, как это работает — ну, когда я разделяюсь надвое. Я тогда заговорила об этом в первый раз. Он сказал, что хорошо бы с этим разобраться. Ладно. На самом деле одна половина меня более динамична, смотрит на мир позитивно, и она обращается к другой моей половине, более слабой. Проще говоря, проблемной.
Ни муж, ни дети не знают, что я хожу к доктору Фельсенбергу, так гораздо лучше. На час нашей еженедельной встречи официально у меня запланированы занятия йогой: их не существует в природе нигде, кроме настенного календаря на кухне.
Я разговариваю с собой, чтобы собраться с духом, чтобы утешить себя, поддержать. Я обращаюсь к себе на «ты», потому что все-таки мои половинки давно знакомы друг с другом. Я прекрасно сознаю, насколько все это может показаться смешным. Или опасным. Но просто та моя половина, которая обращается к другой, всегда умеет обнадежить. Она видит лучшее во всем, всегда смотрит на вещи разумно, и в конце концов последнее слово будет за ней. Она не сдается и не паникует.
И вечером, когда я ложусь спать, она даже иногда хвалит меня.
Две мои половины существовали всегда. Они как бы были в наличии, но до недавнего времени не общались друг с другом, по крайней мере не использовали для общения мой голос. Вот такое нововведение.
Кстати, доктор Фельсенберг хотел знать, не возник ли этот голос, не проснулся ли он во мне в результате какого-нибудь события или эпизода жизни. Я молча пыталась припомнить, и тогда он зашел с другой стороны.
Его интересовало, случалось ли мне раньше разговаривать с собой, в юности, например, или в студенческие годы. Или в начале супружеской жизни. Или когда я оставила работу. Точно не случалось.
«Сама по себе ситуация не проблематична. Вы знаете, многим людям случается разговаривать с собой, — сказал мне доктор Фельсенберг. — Но вы воспринимаете ее как проблему, раз вы со мной о ней завели речь». Он попросил меня хорошенько подумать об этом. Он считает, нам нужно вместе поразмышлять, какую функцию выполняют в моей жизни беседы между мной и мной же.