Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи

Наш народ толпится перед композицией «Звукоизмерения». В полутьме пространства парят пустые отброшенные стулья, некоторые перевернуты. Стулья снабжены электроникой, которая вибрирует звуком, когда посетитель подходит. Поют тоскливо пустые стулья – может быть, это симфония наших освобожденных номенклатурщиков? Несколько миллионов пустых стульчиков добавить бы в эту композицию!
Ура разоружению шеренг!
Свидетели самых гигантских в мире гидроэлектростанций и транзисторов глядят на самые большие в мире автолитографии – в полстены! – вдохновленные поездкой художника по нашей стране. Все его вещи ищут подобия в мире, все метафоричны. Восхищенно копирует он цвета ташкентских халатов. В литографиях он – бог, такой авторской печати не знала еще мировая практика.
Свои самые первые литографии Боб создал в мастерской Татьяны Гроссман, в Лонг-Айленде. Есть такая одноэтажная студия – белый домик на берегу океана. Там русская хозяйка увлекла его, а потом и Джаспера Джонса нежным итальянским печатным камнем. Ей посвящен каталог московской выставки. С портрета глядит на давно не виданную ею Россию прозрачная, как водяной знак, женщина с тонкими губами. Печать портрета выпуклая. Портрет создан к пятнадцатилетию ее студии и издательства, основанного в 1974 году. В нем опять видна близость художника к Леонардо.
Татьяна Гроссман родилась в России, эмигрировала в 20-х годах. Когда Гитлер занял Европу, она из Франции, через Испанию, перебралась в Штаты. Муж ее что-то изобрел, разбогател, и все свое состояние Таня, как все звали ее, вложила в эксклюзивное издательство. Она принадлежала к породе Русских муз, повлиявших на мировое искусство. С тишайшим фанатизмом она произвела маленькую революцию: ее уникальные отпечатки, книги, изданные ею, расхватывались галереями и музеями мира, ими упивались снобы – автолитография вошла в моду.
Невесомая, как тень, Таня подошла ко мне после того, как я читал стихи в салоне Татьяны Яковлевой, ныне Либерман по мужу, известному художнику и скульптору, уставившему Чикаго и другие города гигантскими композициями из алых труб. Имение Либерманов расположено рядом с усадьбами Колдера, Артура Миллера, Стайронов. Потом в соавторстве с Алексом Либерманом мы сотворили в Танином издательстве метровую по формату книгу-стихотворение «Ностальгия по настоящему» в металлической обложке. Книгу-великаншу раскупили музеи и коллекционеры.
Так вот, Таня с ее деликатной магией уговорила меня самому заняться литографией. В тот год я в течение месяца находился в Смитсоновском институте в Вашингтоне. Работал над темой «Эзра Паунд, Томас Стернз Элиот в сравнении с Пастернаком и Мандельштамом». По условиям приглашения всю рабочую неделю надо было проводить в кабинете института и библиотеке. Но на свободные уик-энды я летал в Лонг-Айленд, где увлекался литографией.
На том же станке, рисуя на той же неподъемной известняковой плите, что и Раушенберг, я проделал его каторжный путь. Как трудно наносить рисунок, где левое становится правым, где все наоборот и надо проверять себя в зеркало.
Как нежно проступают оттиски на рисовой бумаге! Печатая свой плакат о бедствии в Гайане, я оттиснул на камне клочок «Нью-Йорк таймс» с моими стихами об этой трагедии. Техника печати была столь высока, что отпечаталась прозрачность газетной страницы с проступающим шрифтом обратной полосы.
Тогда же я написал элегию «Автолитография», которую напечатал в «Юности», и, таким образом, имя Раушенберга было впервые названо в нашей прессе в неругательном контексте.
Художественный процесс интуитивен. Именно в канун московской выставки RR, когда его мастера крыли белилами привезенные стены, в «Новом мире» появилась статья Леонида Тимофеева под названием «Феномен Вознесенского», где автор, только что вышедший из лагеря, не все принимая, понял «Автолитографию», целиком цитировав ее. Думаю, совпадение не случайно.
 
 
На обратной стороне Земли,
 
как предполагают, в год Змеи,
 
в частной типографийке в Лонг-Айленде
 
у хозяйки домика и рифа
 
я печатал автолитографии
 
за станком, с семи и до семи.
 
После нанесенья изошрифта
 
два немногословные Сизифа —
 
вечности джинсовые связисты —
 
уносили трехпудовый камень.
 
Амен.
 
 
Спал я на раскладушке в мастерской, где, наверное, почивал в свое время и сам RR. Обогнув планету, из нашего полушария в окошки выплывала луна. Вечерами в гостиной зажигали настольные лампы, переделанные из керосиновых. Гостей потчевали наливками по царским еще рецептам. Бабушкин шербет?
 
 
 
Прилетал я каждую субботу.
 
В итальянском литографском камне
 
я врезал шрифтом наоборотным
 
«Аз» и «Твердь», как принято веками,
 
верность контролируя в зерцало.
 
«Тьма-тьма-тьма» – врезал я по овалу,
 
«тьма-тьма-тьма» – пока не проступало
 
«мать-мать-мать». Жизнь обретала речь.
 
После оттиска оригинала
 
(чтобы уникальность уберечь)
 
два Сизифа, следуя тарифу,
 
разбивали литографский камень.
 
Амен.
 
 
Думал ли я тогда, измотанный работой и счастьем создания, что через год, когда мой философский круг «тьмать» будет опубликован в альманахе «Метрополь», наши полуграмотные инквизиторы из Союза писателей, гогоча, будут допытываться до тайной политической крамолы в этих слово-превращениях? Один мыслитель додумался, будто смысл в том, что «“Родина-мать” есть… тьма», другой – что поэт посылает нас всех к е… матери!
Этим заклятием «тьматьматьмать» – рождением жизни – начался спектакль в Театре на Таганке «Берегите ваши лица», который был запрещен после трех представлений. Увы, тьма тогда победила. Но вернемся в мастерскую 1977 года.
 
 
Что же отпечаталось в хозяйке?
 
Тень укора, бегство из Испании, тайная улыбка испытаний
 
водяная, как узор Гознака?..
 
Что же отпечаталось во мне?
 
Честолюбье стать вторым Гонзаго?
 
Что же отпечаталось извне?
 
 
Однажды, когда я трудился у станка, некто с острыми ироническими скулами встал у притолоки и, потягивая виски из цилиндрического сосуда, долго стоял, прислонившись к плечу Джин Стайн, стройной летописицы авангарда. Они следили, как русский вкалывает. Я нервничал. Потом вдруг я понял, что это и есть великий RR.
 
 
Ни одно– и ни многоэтажным
 
я туристом не был. Я работал.
 
Боб Раушенберг, отец поп-арта,
 
на плечах с живой лисой захаживал,
 
утопая в алом зоопарке.
 
Я работал. Солнце заходило.
 
Я мешал оранжевый в белила.
 
Автолитографии теплели.
 
 
В соавторстве с ним и родилось шесть работ. Они составили стенку на московской выставке. Вот, например, как RR решает четверостишие «Арбатская американочка»:
 
 
Разве мыслимо было подумать,
 
Что в Нью-Йорке, как некогда встарь,
 
Разметавшись, уснем на подушке,
 
Словно русско-английский словарь.
 
 
Он смонтировал диванную расцветку с питонными разводами змея-соблазнителя, может быть, опять предвидя змеиный год. И рядом – белый лебединый эмигрирующий полет. «Зачинайся, русский бред», – обронил классический поэт.