Царь Зла
Он упивался этими ужасными, отвратительными словами, все лицо его озарилось какой-то адской радостью.
— А, мой старый Дьюлу, — воскликнул он, — как мило с твоей стороны прийти сообщить мне это известие! Тебе, именно тебе следовало сделать это! О, я узнаю тебя, мой добрый единственный друг! Ты знал, какую радость принесет мне это!
Он быстро вскочил с места и широкими шагами принялся мерить комнату.
— Я достиг своей цели, — проговорил он, скрежеща зубами. — А, маркиза де Фаверей! Каторжник сдержал клятву, данную когда-то Марии де Мовилье! Я сказал тебе, что ребенок, которого я вырвал тогда из твоих объятий, должен умереть позорной смертью! Бискар не солгал тебе.
Он залпом выпил стакан вина. Голос его стал ужасен.
— И ты его видела сейчас! Он был в нескольких шагах от тебя! И сердце не подсказало тебе этого! Кровь не заговорила в тебе! Безумная! Ведь это был твой сын. И ты помогла его гибели! Ты сама толкнула его к эшафоту. Твои материнские руки потащили его на Гревскую площадь! Ха-ха-ха! Ты сама подняла нож, который отсечет эту бесценную голову, которую в мечтах своих ты осыпала страстными поцелуями! Ты погубила сына Жака де Котбеля! И кости несчастного отца должны перевернуться в могиле от отчаяния при виде ужасной кончины его кровного детища. Ха-ха-ха!
Негодяй хохотал.
— Бискар! — строго сказал Дьюлуфе.
— Ах, прости меня, старина! Право, я и забыл о тебе!
Он налил стакан вина и подал его Дьюлуфе.
— Возьми же, выпей! Чокнемся! Ах, мой добрый товарищ, помнишь ли ты те ночи безумной ярости, когда я в отчаянии ломал себе руки, и сердце мое разрывалось на части от скорби? Помнишь ли ты те раздирающие душу вопли, которые вырывались из моей груди, терзаемой муками безумной ненависти? А! Теперь я смеюсь! Я счастлив! Я отомщен!
— Пока еще нет! — возразил Дьюлуфе.
— О, теперь уже скоро! Апелляция в кассационный суд — всего три дня. Менее чем через неделю голова Жака падет на эшафоте! Честное слово, я пойду смотреть на его казнь! И в ту минуту, как палач положит свою руку на него, Мария де Мовилье узнает, что Жак — ее сын! Любопытно будет видеть ее в эту минуту! Я хочу насладиться этим ужасным отчаянием матери, узнающей слишком поздно, да, слишком поздно, что умирающий на плахе — тот самый, кого она с отчаянными рыданиями призывала в течение двадцати лет! Вне себя от горя, как безумная, будет она метаться, кричать, звать сына, отчаянно ломать руки, а ответом на ее крики будет стук фургона, увозящего труп казненного сына! Выпьем же, Дьюлу!
— Нет, — ответил тот и с такой силой швырнул свой стакан об пол, что он разбился вдребезги.
Бискар с удивлением посмотрел на него.
— Почему ты не пьешь? — спросил он.
— Потому что.
Он замялся.
— Скорее, я жду, — произнес Бискар, сжимая кулаки.
— Ну, потому, что ты задумал бесчестное, гнусное дело, и я не хочу помогать тебе в этом!
— Слова, пустые слова! Ну! Что мне в том, что ты не хочешь помогать мне! Помогать в чем? Разве не все уже кончено?
— Нет!
— В самом деле? Уж не знаешь ли ты какого-нибудь средства вырвать сына де Котбеля из рук палача!
— Может быть.
Бискар вздрогнул. Он медленно подошел к товарищу.
— Ты знаешь, Дьюлу, — сказал он глухим голосом, — уже давно мы с тобой знакомы. И — черт возьми! Кажется, я люблю тебя одного на свете. Но, смотри, берегись идти против меня! Это было бы с твоей стороны безумием!
— Выслушай меня, Бискар, — помолчав, сказал Дьюлуфе, — если я пришел сюда, если я первый принес тебе известие о смертном приговоре, то только для того, чтобы помешать тебе обременить свою совесть таким ужасным преступлением!
— Мою совесть! — засмеялся Бискар. — О, будь покоен, она настолько крепка, что выдержит это бремя.
— Не смейся, Бискар! То, что ты делаешь теперь, ужасно. Не надо доводить это дело до конца. Да, я знаю, что ты выстрадал. Знаю я, какие ужасные муки изрыли морщинами твой лоб и заставили побледнеть щеки! Но Жак, умирающий.
— Что мне за дело! Я не его убиваю, а его мать!
— Эту женщину, которую ты любил, которую еще и теперь любишь. Да, во всей твоей ненависти я угадываю, узнаю ту пылкую страсть, которую не могло погасить время! Но, Бискар, мой друг, не совершай этого гнусного дела! Не заставляй мать смотреть, как сын ее идет на эшафот за преступление, которого он не совершал!
— Ты проповедуешь не хуже священника!
— Ты понимаешь меня, Бискар. В течение двадцати лет заставлял ты эту женщину проливать все слезы, какими оплакивают матери своих погибших детей. Ты страдал! А она разве не страдала? Разве сердце ее не разрывалось на части от горя и отчаяния? Бискар, я, слышишь ли, я прошу пощадить Жака ради ее и себя самого! Бискар, ты не знал никогда тех высоких наслаждений, которые приносят человеку сострадание к ближнему! Они велики, они прекрасны. Ну, что я такое, ни более, ни менее, как скот. А ведь и мне доступно это чувство! Когда мне случалось сделать что-нибудь доброе, мне казалось, будто я живу вторую жизнь! Бискар, ты довольно уже отомщен, прошу тебя, умоляю тебя нашей старой дружбой: сделай доброе дело! Спаси Жака!
— А?! Чтобы я спас Жака? Полно! В уме ли ты? Как ты еще не попросишь, чтобы я толкнул его в объятия матери? Полно! Довольно об этом! Ты говоришь, что знаешь меня? В таком случае ты должен знать, что я не отменяю свои решения. Я доведу дело до конца.
Дьюлуфе, чуть ли не на коленях стоявший перед бандитом, при последних его словах гордо выпрямился.
— Берегись, Бискар! — хриплым голосом произнес он.
— Что? — крикнул бандит.— Что ты сказал?!
— Я говорю, — медленно, с расстановкой произнес Дьюлуфе, пристальным взглядом впиваясь в глаза Бискара, — я говорю, что пора уж кончить, я должен наконец высказать, что у меня на сердце. Ты любил женщину не своего круга, не своего звания. Для нее ты был только лакеем, она не могла любить тебя. Едва ли даже замечала она тебя!
Бискар скрипнул зубами.
— А между тем, — продолжал Дьюлуфе, — за то, что эта женщина любила другого, когда ты явился к ней только с угрозами и злобой, ты претендуешь на какие-то права над нею? Право мести, пытки! И ты называешь это любовью, Бискар! Вспомни! Я тоже любил, раз в жизни, женщину, которую все отталкивали, которой все пренебрегали. Я любил «Поджигательницу»! Но как преступна она ни была, разве я не был тоже преступником? Мы были одного поля ягоды! Мы были достойны друг друга! Но ты! За что же могла полюбить тебя Мария де Мовилье?
Дьюлуфе вошел в экстаз. Он решился высказать все.
— Что был ты для нее? Ничто! Где могла она тебя заметить? В твоих лесах, где ты прятался, как дикий зверь? И за то,что она любила другого, который был близок ей, ты осмеливаешься ей мстить, и как еще, смертью сына! Это несправедливо! Это подло! И я, Дьюлу, скот, кит, идиот, как ты меня называешь, я не могу допустить этого!
Как все необузданные натуры, Дьюлуфе бил метко и сильно. Кто знает, быть может, убеждая, взывая к тем еще нетронутым началам добра, которые глубоко таятся на дне человеческой души, он пробудил бы подспудные ощущения в человеке, которого хотел убедить?
Но он оскорблял его, он причинял ему ужасные страдания, страшными обвинениями развенчивал его! Бискар был воплощенная гордость, всегда жесткий, всегда самоуверенный. И это-то низкое тщеславие, более сильное, чем всякое другое чувство, Дьюлуфе теперь попирал ногами!
— Пойми меня хорошенько,— продолжал великан.— Я мог любить тебя! Я мог ради какой-то слепой, безрассудной привязанности, быть твоим рабом, твоим псом. Ты меня бил, а я улыбался. Ты приказывал мне делать зло, в то время, как всем существом своим я стремился к добру, и что же, я шел твоим путем, без воли, без рассудка. Но знай же, пришел конец всему этому! Последнее твое преступление возмущает меня. Я не хочу, чтобы оно совершилось!
— Ты не хочешь?! — прошипел Бискар.
— О, ты меня не испугаешь! сказал Дьюлуфе.— Я отбился от полиции, от жандармов, не зная ни страха, ни сомнений. Я убивал, да я много раз убивал, и я стыжусь своих окровавленных рук Но никогда не подвергал я пытке женщину! Никогда я не совершал этого ужасного поступка, перед которым отступил бы палач, никогда не терзал сердце матери! Бискар, еще раз повторяю тебе, берегись!