Темный янтарь 2 (СИ)
— Как принято говорить в Москве – «не дури». Те малые – главное, чтобы не болели. А ты вообще при деле: кормишь, воспитываешь, смотришь.
— Это верно. Все у меня сыты, зашиты и постираны, ну, последнее, мы с мамой, конечно делаем. Но я, между прочим, учебники имею, за весь год прошла самостоятельно. Вслух этим неслухам читаю. С математикой они не особо дружат, но литературу и историю одобряют. С осени в школу будем ходить, уже по классам начали записывать. Слушай, может, добьют в этом году проклятого Гитлера?
Янис сказал, что с Гитлером вряд ли получится, год будет непростым. Но никуда фашист не денется – весь поляжет.
Вообще это было странно – снова своих увидеть, сидеть на чистом диване, слушать стук ходиков. Прямо остров довоенной жизни. И спать совсем не хочется. Янис поразмыслил – лучше бы тете Эльзе рассказать, она взрослая, всё поймет, но с тетей, если и удастся увидеться, то вряд ли найдется время для сложных разговоров. Достал фото…
… — Ого! Красивая какая! Актриса, а, Ян? – восторгалась Анитка. – А этот забавный. Уши-то какие!
Фото Киры и Пыха было еще довоенное – хрупкая девушка в темном платье в белый «горошек», Пых совсем еще мелкий у нее на руках, смотрит в объектив, приоткрыв рот.
— Не, не актриса. Шофер «ГАЗЗЗ», – улыбался Янис. – Вместе работали, пока я на лечении был. После войны поженимся. А уши у Пашки поуменьшатся. Мы как-то к знающей бабке-шаманке по случаю заезжали, спрашивали. Та тоже смеялась: - «механизаторы, а к суевериям обращаетесь». Дивные там места, Анитка. После войны съездим, посмотришь. А Кире я ваш адрес дам. На всякий случай.
— Какой еще «случай»?! Просто так давай и не дури. Я очень люблю письма писать. Они и почерк вырабатывают, и вообще интересно. Только некому писать. Все ж подлюка твой Серый. Неужели нет минутки родной тетке написать? И матери разок написал, потом замолк. Ну что это такое?! Я уж про себя и не говорю! – сердито шептала Анитка.
Курад свидетель – жизнь совершенно непредсказуема, вот со всех сторон непредсказуема. Сестрица практически выросла, ругается по-московски «падлюками», уши ничего не подозревающего Пыха оценивают за тысячи километров от Тыхау, красноармеец Выру награжден, а тетя Эльзе столичные трубы прочищает. И что будет дальше, абсолютно неведомо.
— Анитка, да не ругайся на Серого. Он же думает, что вы все в эвакуации, писать некуда. Да и на ином сосредоточен. Фронт, он мысли на одну сторону сбивает, тут уж ничего не сделаешь…
***
Спозаранку попрощались с собирающейся на службу тетей Ирой и сонными младшими сестрицами, отправились в больницу. Вообще-то еще не кончился комендантский час, Анитке было положено сидеть дома, но сестрица Замоскворечье изучила не хуже улиц родной Лиепаи – проскочили дворами, потом через тайную дырку в ограде, попали в парк ЦПКиО, и, благополучно избежав патрулей, выбрались к тыльной части больницы.
Вызванная тетя Эльзе выскочила из старинного подвала сантехнической дежурки. Похудевшая, в рабочем комбинезоне, с пассатижами в растянутых карманах – ну как всю жизнь в слесарке провела. Ахнула, обняла…
Поговорили буквально три минуты. Анитка утешила мать, заверив, «что полна новостей, все перескажет подробно, без спешки».
Шагал на вокзал красноармеец Выру, провожаемый юной девицей-москвичкой, обладательницей чуть заметного и эффектного прибалтийского акцента.
— И куда тебя теперь, Ян? Понимаю, что не знаешь, но ты же опытный, – Анитка старалась не показывать тревоги. – Прямо на фронт, да?
— Я же «ограниченно годный к строевой». Наверное, в эстонскую дивизию вернут. Буду ремонтником, или в хозроте печки и котелки чинить. Найдется дело, что переживать. Вот за твоего Серегу немножко нервно. Он же, наверное, теперь в стрелковых. Ну, если намекал в письме про профиль училища. Но он наверняка должен объявиться.
— Все же «мой», значит? Или дразнишься? – немедля съехала на свое, «больное», девчонка.
— Ничуть не дразнюсь. Чего же он не твой, если ты в его комнате живешь, и его штаны и рубашки донашиваешь? А в плане личного, то рано. У тебя возраст, у него, э… тоже. И главное – нам довоевать нужно.
— Я понимаю. Просто нравится так думать, размышлять. Чего же он не пишет, а, Ян? Как так можно…
— Хватит тебе уже неблагозвучными «падлюками» ругаться, прекращай. Я понимаю, что Замоскворечье, знаменитое место, местные манеры. Но ты все же учти, что девушки ругаются только в самые нужные, исключительные моменты. И чего злиться? У нас трудности со связью, в том числе с почтовой. Нам командир насчет этого еще в самом начале войны объяснил, предупредил. Нет письма, значит, таковы обстоятельства. Нет смысла злиться и нервы тратить. Между прочим, Серый на меня здорово обозлится. Он же подозревает, что я и утонуть мог. А я жив-здоров, вот даже женился. Но как я ему-то сообщу об этих утешительных обстоятельствах? Слабое место у нас связь, слабое…
Обнялись у шумного вокзала, Анитка, чтобы заново не рассопливиться, побежала домой бегом – сестер кормить и мать со смены встречать. А товарищ Выру отыскал вокзальную комендатуру.
…— Документы: командировочное, продаттестат… здесь расписывайся, – помощник коменданта был измотан, тыкал пальцем не глядя. – На Товарной, восьмой путь, вагон номер…. Включен в состав наряда по охране груза, там знают, паек и на тебя получен, старший – сержант Гаврилов. Найдешь путь?
— Так точно.
Уже шагая вдоль путей, Янис развернул командировочное предписание:
«… прибыть в в/ч №…, г. Астрахань».
Однако… Понятно, что где-то на Волге, город крупный, но… какая большая все-таки страна.
Тут и курад не знал, что подумать. Понятно, что в глубокий тыл отправляют, остальное не понятно. Там, наверное, и бомбежек нет, сохраняйся нестроевой красноармеец Выру до лучших времен, в целости и сохранности, мало ли, вдруг понадобишься. Немного обидно. С другой стороны, не сам же выбирал, а полезное дело найдется. И живым останешься, что порадует определенных хороших людей. Но что за Астрахань-то?
Смутно помнилось, что город чем-то знаменит. Кажется, арбузами и сушеной рыбой. Ну, не так плохо.
Вагон отыскался без труда. Янис вежливо бахнул кулаком по приоткрытой двери:
— Товарищи, есть кто? Принимайте нестроевое пополнение.
Отъехала пошире дверь, сверху протянули руку:
— Забирайся. О, хлопцы, нам почти орденоносца в помощь прислали!
***
Привык товарищ Выру к бесконечному стуку колес, к путям нескончаемой страны. Ехали долго, больше месяца. Вроде и не самый последний груз везли – ящики с оборудованием, – а оказалось, есть в расписании уйма всего более срочного. Стоял эшелон на запасных путях, пропуская спешащие литерные, воинские, лазаретные и прочие поезда. Несли службу бойцы охраны, мерзли ночами на платформах в обнимку с винтовками, беспощадно жарились днем на солнце. Янис принял на себя старшинские обязанности: получал продукты на станционных продпунктах, бегал за кипятком, добывал газеты и новости. На безымянном разъезде под Саратовом удалось выгодно выменять большую кастрюлю, изловчился залудить у железнодорожников. Находил товарищ Выру общий язык и с путейцами, и с задерганными станционными интендантами. А как могло быть иначе? Человек опытный, спокойный, разумный. Нормально шло. Вот только продуктов выдавали не щедро. Э, это можно было пережить. Хуже было с новостями с фронта.
***
Прибыли в пункт назначения 8-го июля. Запасные пути казались продолжением степи – ровной и пустынной – по которой ехали последние дни. Из всей зелени имелись только телеграфные столбы, да камыш по одну строну от путей. И никаких гор на горизонте – вообще не Тыхау.