Крик души (СИ)

 Почему на осознание моей ошибки ушло так много лет? Неужели это того стоило, чтобы загубить безвинные души людей, которых я любил в этой жизни!? 
 Антон не виноват. Он был прав. Ему нужен был отец, которого у него не было в детстве. Я не дал ему ту любовь и ласку, на которую он претендовал, на которую он имел полное право! У него был профессор, у него был исследователь, был господин Вересов, почтенный и уважаемый в общественных кругах, но почти никогда просто «папа»!.. 
 Боже, какая несправедливость по отношению к ребенку!? За что, почему так!? 
 И не к одному ребенку!.. К ней — тоже. 
 Бедная Даша… Где-то на другом конце страны, через много лет после одиночества Антона, она тоже страдала. Сильнее, чем он. Не только морально, но и физически подвергаясь насилию со стороны людей, которых любила! Как такое могло быть?.. Кто допустил подобное!? 
 Бедные дети!.. Такие разные, по положению, по обстоятельствам, по приоритетам, по характерам, но такие одинаковые, максимально сближенные, родственные в своей общей беде. В одном горе на двоих. 
 Антон и Даша… как же они не осознали, что так близки между собой!? Дети с одинаковой судьбой, загубленной людьми, которых считали «своими»! 
 Они оказались в противоречии друг с другом, схлестнулись в борьбе за любовь, которой им так не доставало! Равные соперники, одинаково раненые в сердце равнодушием, дети, борющиеся за любовь. 
 Справедлива ли эта борьба, когда оба они достойны любви, в равной степени вольны не просить, а брать ее! Мою любовь?.. Но я готов был, я мог любить их обоих с одинаковой силой! Почему же не вышло?! Почему Антон уехал? Почему Даша не приняла его? Почему я отпустил своего сына?! 
 Где я допустил ошибку? Снова!? 
 Антон, Дашенька, достойные любить и быть любимыми. Так почему одному из них пришлось уйти, уступить место, отдать право первенства. Отдать то, что принадлежало ему, пожертвовать собою, храня в душе боль и горечь?! 
 Справедливо ли, что этим человеком оказался мой сын!? Претендующий на мою любовь и имеющий на нее даже больше прав, чем Даша!? 
 Он сделал свой выбор. И не отступился от него. Даже тогда, когда была возможность сделать это. 
 Мой мальчик!.. 
 А я… А что я?! Я глупец. Я слепец. Я не достоин был быть его отцом! 
 Винил ли я себя? Не было дня, чтобы не винил. 
 Уже в тот миг, когда, провожая его в аэропорт, видел печаль в серых глазах, плотно сжатую линию губ и насупленные брови. Я помню, как сейчас, что, когда он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сжимая в руках дорожную сумку, и хотел мне что-то сказать. Не попрощаться, нет… Слова прощания вырывались из нас совершенно непроизвольно. Он что-то важное хотел мне сказать. Но промолчал. А потом… Потом уже не было момента заговорить. 
 Я скучал. Я отчаянно скучал по нему! Те редкие встречи, которыми мы довольствовались в течение этих лет, не приносили успокоения, да и не могли его принести. Москва и Лондон, как два разных мира, разделяющие нас друг от друга. И зияющая пустота, что возникла между нами в дни душного лета, разверзалась все больше с каждым месяцем. 
 Я боялся спрашивать, винил ли он меня в том, что произошло. Потому что знал, что он не скажет «да». Но он подумает. И от этого было еще больнее. Мне. Ему. Нам обоим. Разрываясь между двумя городами и странами, мы отдалялись друг от друга и, хотя не желали этого признавать, созваниваясь, общаясь через электронную почту, понимали, что что-то изменилось. 
 И никогда не называли причиной всех бед Дашу. Никогда. Об этом ни разу не упомянул и Антон, но я видел досадное пренебрежение в нем по отношению к девочке. В его словах, в его действиях и жестах, в его поведении. Ничего не изменилось. Она по-прежнему оставалась для него обузой. 
 Смирился ли он с ее присутствием в нашем доме? Возможно. Но он реагировал иначе. По-другому. Он относился ко всему спокойнее, чем раньше. Не кричал, не возражал, не возмущался, срывая на ней свою ярость. Он был молчалив, холоден, почти равнодушен, в его словах была жесткость, чрезмерная сухость и едва скрываемый цинизм. Он старался с ней не общаться вообще, но если и общался, то не выдавал и намека на ненависть. Неприязнь, презрение, высокомерность. Он смотрел на нее свысока. 
 Боже, за эти три года мой сын повзрослел! Превратился в мужчину в свои неполные двадцать два! 
 Он на все смотрел иначе. По-другому. Больше скептицизма, педантичности, жесткости, стойкости и внутреннего стержня. Острее стали взгляды, уничижительнее слова, более отточенными движения. 
 От мальчика не осталось и следа. Его место занял самостоятельный, решительный, волевой мужчина. В свои двадцать два наметивший цели и стремящийся их достичь. 
 Было нечто иное во всем, что он делал. Более отторгающее, более чужое, более… взрослое. 
 Повзрослел. Мой сын вырос и сформировал свои взгляды на мир. И былого времени уже не вернуть. Не будет уже того мальчика, который покидал меня в августе девяносто девятого. 
 Ушел. Растворился. Погиб. 
 А я, глядя на Дашу, всегда вспоминал его. Таким, каким он уезжал в Лондон. Когда в нем еще чувствовалась та детская непосредственность, вера в торжество добра, легкая наивность и чарующая безрассудность. Когда он мог сорваться и накричать, вспылить и умчаться в ночь, а потом, прийти под утро и покаяться в содеянном. 
 Такого больше не было. Ушло, забылось, растворилось в сутолоке лет. 
 Остался тот Антон, который слепил себя сам. И Даша, которая тоже сделала себя сама. 
 И вот они останутся вдвоем. Лицом к лицу, обнаженные перед общей бедой и трагедией. 
 Раньше единственное, что связывало их, заключалось во мне. Я был той связующей нитью, что раз за разом сводила их вместе. А теперь? Что свяжет и скрепит их сейчас?! После того, как меня не станет!? 
 Одному Богу известно!.. 
  
Глава 11
 
 Москва, в преддверии Нового года 
Это была ее первая зима в Москве. Она радовалась ей, как никогда не радовалась ни одной зиме.
В Калининграде зимы были не такими. Она не смогла бы объяснить, почему. Вроде, тот же снег, те же сугробы, тот же морозный воздух, который можно было глотать медленными вдохами, и прятать руки в варежки, скрываясь от леденящего холода. Но чего-то не было в калининградской зиме, что было в этой.
В Москве зима была иной. Даше нравился этот большой город, покрытый белесыми шапками снега и закутанный в одеяло последних дней декабря. Нравились деревья, застывшие под окном с серебристым жемчугом инея на ветвях, склоненные под тяжестью к земле. Нравилось небо, не такое голубое, как в Калининграде, с примесью серости и сухости, немного блеклое, но отчего-то притягивающее, манящее.
Она иногда забиралась на подоконник, вставая на него с ногами, и смотрела на резные узоры на стекле, пробегая по ним пальчиками, словно желая их потрогать. Долго могла сидеть в комнате, выключив свет, и просто смотреть на улицу с улыбкой на лице. На летящие в воздухе хлопья пушистого снега, проезжающие мимо машины, на гуляющих людей, на детей, играющих в снежки.
Легкая грусть и угнетающая тоска по тому, чего у нее никогда не было, накатывала на нее, вынуждая отворачиваться от картины, которая приносила радость, с грустью осознавая то, что ее тяготило.
У нее не было друзей во дворе. Никто не играл с ней, не звал гулять или играть в снежки. О ней никто даже не вспомнил. Поговорили, порассуждали, посплетничали на лавочках о том, какой хороший человек профессор Вересов, что взял девочку на воспитание, и замолчали. Смотрели на нее с интересом и любопытством, словно выискивая в ней что-то, пробегали быстрым оценивающим взглядом по ее платьям, по аккуратно заплетенным Тамарой Ивановной косичкам, по бледному личику с выразительными глазками, а потом отворачивались, словно ее не знали. Как-то грустно и обидно, но вполне логично.