Восемь белых ночей

Бэрил дошла со мной до гардероба. Я потерял номерок, и гардеробщик впустил меня в просторное, до отказа забитое помещение вместе с Бэрил. Она тоже уходит? Нет, просто хотела попрощаться и сказать, как рада знакомству.
– Ты мне понравился, – завершила она, – вот я и подумала: а возьму и скажу ему об этом.
– Скажу ему? – Я понял, что улыбаюсь.
– Скажу, что смотрела на него и думала: если он об этом заговорит, я ему скажу. Завтра, протрезвев, я буду делать вид, что ничего не говорила, а сейчас сказать – проще некуда, но очень хочется, чтобы ты знал, – вуаля!
Я видел, что она сдает назад до упора. Я бы мог то же самое сказать Кларе.
Я промолчал. Вместо этого обнял ее за плечи и прижал к себе, облапив ласково и по-дружески. Но ей нужно было не дружеское объятие, так что я и оглянуться не успел, как уже затолкнул ее за одну из шатких перегруженных вешалок, а потом – еще дальше, в джунгли шуб, заполонивших комнату, точно неободранные туши на бойне, и там, за плотной стеной одежды, впился ей в губы, пустив руки блуждать по ее телу.
Никто нас не видел, да всем было все равно. Я знал, что ей нужно, и был рад показать, что знаю. Мы не сдерживались. Все произошло бы молниеносно.
– Слава богу, есть кому нас удержать, – произнесла она в конце.
– Наверное, – повторил я.
– Не наверное. Тебе это нужно не больше, чем мне.
Ни с ее стороны, ни с моей не было ни проблеска страсти, одно лишь сокодвижение.
Выйдя из гардероба со своим пальто, я увидел Клару – она с кем-то разговаривала в коридоре. Отчасти я даже хотел, чтобы она увидела нас вместе.
– Ты же знаешь, что она в тебя по уши втрескалась, – сказала мне Бэрил.
– Нет.
– Все это заметили.
Я прокрутил в голове весь вечер и не смог вспомнить хоть малейшего намека со стороны Клары на то, что она в меня втрескалась. Бэрил небось все выдумала, чтобы сбить меня с толку.
– Тебе точно пора? Я тебя повсюду искала, – произнесла Клара – в руке у нее был бокал.
– Чао, любовничек, – обронила Бэрил, оставляя меня наедине с Кларой – это сопровождалось кивком, целью которого было частично раскрыть нашу гардеробную тайну.
– Что это еще такое? – осведомилась Клара.
– Она, видимо, так привыкла прощаться.
– У вас там приключилось Вишнукришну-Виндалу?
– Чего?
– Неважно. Ты правда собрался домой в такую метель?
– Да.
– Сюда на машине приехал? В такую ночь такси явно не поймаешь.
– На автобусе, на нем и уеду.
– На М5, моем самом любимом. Пошли. Провожу до моей остановки.
– Я…
Так, опять я за свое, пытаюсь ее отговорить, хотя сам ничего не хочу сильнее.
Еще двадцать минут ушло на поиски Ганса и на прощания со всеми остальными.
Потом приехал лифт. Мы вошли в полном молчании – незнакомцы, гадающие, что бы сказать, отметающие одну тему за другой по причине их пустячности.
– Важная нимформация: это тринадцатый этаж, – сказала она, как будто речь шла о знакомом, о котором упоминалось раньше, а теперь мы проезжаем мимо его дома. – А тогда я вышла на десятом.
Она улыбнулась. Я – в ответ. Почему мне казалось, что еще такая минута – и я сломаюсь? Только бы поездка в лифте поскорее закончилась. При этом я знал, что нам остались считанные минуты, и мечтал, чтобы они длились вечно. Хотелось, чтобы она нажала кнопку «стоп» сразу после закрытия дверей и сказала, что забыла что-то, не подержу ли я для нее двери. Кто знает, куда бы нас это завело, особенно если бы кто-то из ее друзей заметил, что я дожидаюсь ее у открытой двери лифта – давай, снимай пальто, хватит уже этих твоих «мне пора, мне пора». Или старый скрипучий лифт мог застрять между этажами, поймать нас в ловушку темноты и превратить этот час в ночь, день в неделю – мы сидели бы на полу и открывали друг в друге то, чего не открыли за этот вечер, в темноте, ночь, день, неделю – сидеть и слушать, как домоуправ стучит по тросам и шкивам, а нам все равно, мы вернулись к «Белым ночам» и к Николаю Кузьмичу из Рильке, которому вдруг выдали такую пропасть времени, что можно транжирить его безоглядно, крупными купюрами или мелкими – тратить, тратить, тратить, и, подобно ему, я попросил бы о крупном займе и сделал так, чтобы лифт застрял бы навечно. Нам спускали бы еду, питье, даже радио. Наш пузырь, наша вмятинка во времени. Но лифт неуклонно спускался: седьмой, шестой, пятый. Скоро все закончится. Неотвратимо скоро.
 
Когда мы вышли в вестибюль, я увидел того же швейцара. На нем было все то же просторное бурое пальто – длинные лохматые рукава с желтым кантом я запомнил с тех самых пор, когда он нажал кнопку нужного этажа, заставив меня ощутить себя одновременно большим человеком и бестолочью. Теперь он открывал тяжелую стеклянную входную дверь, впуская новоприбывших. Топающих ногами, отряхивающих зонтики, называющих свои имена двум модельного вида девицам, державшим те же списки гостей, отпечатанные через один интервал, в которых имелось и мое имя – написанное от руки на последней странице. Гость задним числом. Вечеринка задним числом. Затычка, заднее число, запредельная ночь.
Одним из этих гостей много часов назад был я. Теперь я уходил, а они входили. Вернется ли Клара на праздник, найдет другого незнакомца за елкой, начнет все сначала?
Я – Клара. Я могу этим заниматься бесконечно, один раз, еще раз и еще много-много раз, точно этот луч над Манхэттеном, и певец с горловым голосом, и коридор, уводящий к незримым тропам, пока, точно по волшебству, не приведет вас вновь к самому началу.
Прежде чем выйти, она развязала мне шарф, обернула лишний раз вокруг шеи, сделала из него петлю, просунула в него конец. Ее узел. Мне очень понравилось.
– Вы ведь не пойдете в таком виде на улицу, мисс Клара? – поинтересовался швейцар щебенчатым голосом.
– Я всего на минутку. Дадите ненадолго зонтик, Борис?
Поверх алой блузки на ней ничего не было.
– Я его называю Борисом, как Годунова, или Федором, как Шаляпина, или Иваном, как Грозного. Преданный, как доберман.
Он хотел подержать над ней зонтик.
– Не надо, оставайтесь в доме, Борис.
Я хотел отдать ей свое пальто. Но этот жест мог показаться слишком самоуверенным. Чтобы не создавать суеты и не показаться навязчивым, я решил: пусть мерзнет в своей прозрачной блузке. Потом, поддавшись порыву, снял пальто и накинул ей на плечи – навязчивость-привязчивость, ну и наплевать. Мне было приятно.
Опираясь на мою руку и держа над нами обоими громадный зонт Бориса, она прошла мимо памятника Францу Зигелю – оба мы замедлили шаг на лестнице, засыпанной снегом. Я здесь когда-то каталась на сноуборде, сказала она.
Тихая пустынная Риверсайд-драйв, занесенная снегом, сделалась такой узкой, что напомнила мне о проселке, ведущем к соседнему лесу, – тянется себе на много миль, через соседнюю деревушку, рядом с которой господская усадьба. Можно встать посреди проезжей части и не думать про машины – как будто в такие ночи более дружелюбный, несуетливый Манхэттен, прямо из детской книжки, вырастает до размеров настоящего и набрасывает чары на свои суровые черты.
Автобусная остановка находилась напротив.
– Боюсь, ждать тебе придется немало, – сказала она.
Сняла мое пальто, вернула, протянула руку, пожала мою.
Я – Клара. Рукопожатие.
Пальто никогда не будет прежним.
В моем пальто осталась частица ее.
Нет, иначе: часть меня остается с ней.
Или не ради этого я заставил ее его надеть?
Поправка: во мне ее больше, чем меня самого.
Да, вот в чем дело. Во мне ее больше, чем меня самого.
И неважно, если я теперь принадлежу ей, я не против. Если она прочитала мои мысли, потому что побывала в моем пальто, и способна теперь озвучивать их самостоятельно, одну за другой, мне все равно. Если она знает все, что я знаю, плюс то, что мне еще предстоит узнать или никогда не суждено узнать, мне все равно. Все равно, все равно.
Скоро я поймал себя на том, что перехожу улицу. Она постояла немного, будто чтобы убедиться, что со мной все в порядке, – левая рука лежала наискось груди и сжимала ребра справа, показывая, что она того и гляди превратится в глыбу льда, но все-таки еще подождет. Меня подмывало сказать: «Давай вернемся, слишком холодно, вернемся на вечеринку». Я знал, что она рассмеется – надо мной, над предложением, над чистой радостью такой мысли. Попроси меня попросить тебя вновь подняться наверх. Попроси меня – увидишь, как я отвечу.