Восемь белых ночей

– Вот, держи кусочек, – сказал я, отыскав спрятавшуюся булочку.
– Лучше сам съешь.
Я стал настаивать. Она поблагодарила в точности так же, как и в первый раз, слегка наклонив голову.
Кларе нравилось носиться на спортивных машинах. Внезапно нам открылось шоссе Со-Милл в легкой дымке – бесконечная полоса, ведущая в места незримые и неведомые; вот бы им остаться такими навсегда.
– Ты силен в математике?
– Более или менее. – Откуда такой вопрос?
– Тогда продолжи последовательность: один, два, три, пять, восемь…
– Запросто. Последовательность Фибоначчи. Тринадцать, двадцать один, тридцать четыре…
Через несколько секунд:
– А эту: один, три, шесть, десять, пятнадцать…
Тут я задумался.
– Треугольник Паскаля: двадцать один, двадцать восемь, тридцать четыре…
Как всегда, резко, отрывисто.
– А как тебе эта: четырнадцать, восемнадцать, двадцать три, двадцать восемь, тридцать четыре…
Я ненадолго задумался. Не догадался.
– Не выходит.
– Ответ прямо под носом.
Поспешные вычисления. Ничего. Как это ей так ловко удается выставить меня топорным и тупым?
– Не выходит, – повторил я.
– Сорок два, пятьдесят, пятьдесят девять, шестьдесят шесть… – Она давала подсказки.
– И что это?
– Остановки метро на Бродвейской-местной. Не видишь того, что у тебя прямо под носом, да?
– Редко вижу.
– На то похоже.
Клара Бруншвикг, хотел я сказать, а какова последовательность Бруншвикг?
– Клара, я вчера не позвонил, потому что струсил, понимаешь? Даже вытащил тейлефон, но подумал – тебе это придется некстати. Вот и не позвонил.
– И вместо этого предался со мной любви.
– Вместо этого предался с тобой любви.
День она выбрала самый подходящий. Вокруг белизна. Солнце сегодня ни за что не пробьется. И все же, хотя иней морозным слоем лежал повсюду, от покатого капота ее серебристо-серой машины до серебристо-белой дорожной полосы, в машине между нами разлилось некое тепло – отчасти Кларино настроение, отчасти купленный ею завтрак, отчасти Рождество, отчасти отсветы вчерашней ночи, которые сияли над «ты думал обо мне прошлой ночью?», точно нимб над фигурой святого, торжественные и беззвучные.
– А я все надеялась, что позвонишь.
– И вместо этого явилась сама.
– Вместо этого явилась сама.
Какое, право же, нахальство – явиться к человеку, предложить завтрак на ходу – без всякой мысли, что он откажется. В том же ключе она мне представилась. В том же ключе ждала возле кинотеатра. В том же ключе жила, делала все остальное. Я ей завидовал.
В том же ключе вела себя и с другими. Наскок, отскок. Говори, приказывает, и тут же отключается. Что-то нашептывало мне: хотя вчера мы расстались совсем поздно, а пока были вместе, она пропускала все звонки, она все же улучила минутку, чтобы позвонить Инки после того, как я ушел. А теперь еще этот старик, к которому мы едем. Он понятия не имеет, что она нынче заявится, да еще и с незнакомцем. Хочешь сказать, ты просто затормозишь перед его домом, посигналишь, чтобы он успел умыться, причесаться, вставить челюсти, и крикнешь: «Хо-хо-о-о, гляди, кто приехал!»?
Нет, она позвонит ему, как только мы выедем от Эди.
Что еще за Эди? – спросил я, ошарашенный сильнее прежнего. Увидишь. Молчание. А мне нравится ничего не знать? Нет, не нравится. На самом деле мне очень нравилось, но я только постепенно это обнаруживал. Будто играешь в жмурки и не хочешь, чтобы с тебя сняли повязку.
Похоже, я постепенно привыкал радоваться тому, что распорядок моей жизни ерошат и путают: кромсать мои дни и привычки на разрозненные куски, которые ни на что не пригодны, пока она не придет и не составит из них целое, – это такой ее способ встряхнуть, раскрутить, а потом вывернуть наизнанку, точно старый носок, ваше сердце – выстиранный носок в поисках второго; я не просто думал про тебя прошлой ночью, Клара, ты спроси меня, заставь все выложить, и я выложу – смерть как хочется.
Я не знал, куда мы направляемся и когда вернемся. Не хотелось ловить себя на мыслях о завтрашнем дне. Может, его и вовсе не будет. Не хотелось задавать слишком много вопросов. Возможно, я все еще сопротивлялся, зная, что сопротивление – жест, который безжалостно выдает тех, кто уже на самом деле сдался. Там, в машине, мне хотелось изображать полное безразличие, но она знала, что шея и плечи у меня начали неметь в тот самый миг, когда я к ней сел. Возможно, они онемели еще накануне, в кинотеатре. И в баре. И по ходу нашей прогулки. Все толкало меня к тому, чтобы что-то сказать, не обязательно храброе или умное, лучше простое и истинное. Диковинная дверца оставалась открытой, мне только и надо было, что предъявить пропуск и войти. А вместо этого я повел себя как пассажир, боязливо приближающийся к аэропортовому металлоискателю. Выкладываешь ключи, потом – часы, мелочь, бумажник, ремень, обувь, тейлефон – и внезапно понимаешь, что без них гол и уязвим, точно сломанный зуб. Онемевшая шея и сломанный зуб. Кто я такой без своего «всё», разложенного по укромным местечкам, без ничтожных утренних ритуалов, скромного завтрака в набитой греческой забегаловке, взлелеянных печалей и мелочных уловок, с помощью которых я делал вид, что не понял: женщина внизу, которая кричит: «Я, Шукофф. Я, чтоб тебя!» – та, которую накануне ночью я уложил к себе в постель, во тьме, отбросив всяческую боязнь, когда попросил ее не снимать свитер, чтобы и мне под него подлезть, потому что при мысли о наших обнаженных телах в шерстяном коконе часть моей души поняла, что можно без опаски крушить дамбу и давать волю самому дикому воображению – ведь я уже проморгал две возможности за две ночи подряд и, скорее всего, утратил ее навеки?
 
– Ты отвлекаешься.
– Не отвлекаюсь.
Она тоже осуждает людей, которые отвлекаются.
– Ладно: ты притих.
– Думаю.
– Баржам расскажи. – Пауза. – Расскажи что-нибудь, чего я не знаю. – По-прежнему глядя прямо перед собой.
– Я думал, что обо мне ты уже знаешь все, что есть.
Я попытался напомнить ей ее вчерашнее признание в баре.
– Тогда расскажи то, что я хочу слышать.
Привилегия водителя: говорить вопиющие вещи, даже не переводя на вас взгляд.
– Например?
– Например, я убеждена: ты что-нибудь придумаешь.
Понимаю ли я, к чему она клонит? Или мне это только кажется?
– Например, что я провожал тебя вчера вечером домой и надеялся, что придумаю еще один способ не прощаться, потому что так много еще нужно сказать? Например, что я не знаю, почему этот фильм, похоже, привязался к нам множеством узлов? Например, что я хочу, чтобы все это повторилось? Например – что?
Она не ответила.
– Например, что ты хочешь, чтобы я продолжал, – или лучше замолчать?
Я хотел, чтобы для нас обоих это прозвучало как предупреждение об опасности схода лавины, а заодно показало, что я с ней просто играю: как бы близко я ни подошел, я никогда первым не подниму забрало, которое нас разделяет.
– Например, что ты можешь замолчать, когда хочешь, – сказала она.
Вот, получи в ответ на просьбу помочь тебе лавировать между разделяющими нас отмелями.
– Где таких, как ты, делают, Клара?
В первый момент она не ответила.
– Где? – спросила она, будто бы не поняв вопроса. – Почему ты спрашиваешь?
– Потому что тебя поди разгадай.
– У меня нет тайн. Все карты на стол. Уже выложила.
– Я не тайны имею в виду. Просто ты вытягиваешь из меня то, чего я больше не сказал бы никому.
– Да брось ты изображать Князя Оскара!
Я выдержал паузу в несколько секунд.
– Бросил. – Как будто только ради того, чтобы ее умилостивить, при том что ощутил я одновременно и досаду, и облегчение.
Она рассмеялась.
– Ничего себе, а краснею теперь я, не ты, – заметила она.
– Дозволено ли сменить тему? – спросил я, передавая ей последний кусок булочки, обнаруженный на дне пакета.