Восемь белых ночей

– Может, проще будет позвонить у парадной двери?
– Они просто не сразу откликаются. Боятся волков. Хотя я им сто раз говорила, что здесь всей живности – только дикие индюки.
Ну да, этакая дряхлая Гертруда наконец опасливо приоткрыла дверь. Руки, искореженные артритом, хромые ноги, сильный сколиоз.
Они обнялись, поздоровались по-немецки. Я пожал искореженную ладонь.
– А я – Марго, – сказала она. Завела нас внутрь. Она готовила. На просторном кухонном столе были раскиданы намеки на будущий обед. Макс скоро подойдет, сказала она. Дальше они болтали на немецком.
В этом доме я чувствовал себя полностью потерянным, чужим.
Нужно было вернуться поездом в Нью-Йорк. Вообще зря я вышел из душа, ответил на звонок домофона, пошел вчера в кино. Можно все это вернуть вспять за секунду. Извиниться, выйти из дома, вытащить мобильник, позвонить в местное такси, забежать в дом, быстренько распрощаться и – на выход, adiós, Casablanca[23]. Всем пока: тебе, Марго, Инки, всему этому твоему роду-племени колченогих деятелей культуры, жертв пандстраха.
Я сбежал наружу под предлогом, что хочу полюбоваться видом. Снаружи понял, что вид мне тоже не интересен, вернулся, закрыл кухонную дверь.
– А я вам как раз кофе сварила, – доложила изувеченная артритом Марго, правой рукой протягивая мне кружку, а левой – пакетик сахара, который удерживала большим, указательным и средним пальцами: скрюченная неловкая рука едва ли не молила подойти поближе и забрать содержимое прежде, чем старушка уронит его на пол, а потом и сама грохнется в попытке поймать. Меня удивило, что она предлагает кофе мне, но не Кларе; потом я заметил, что Клара уже налила себе чашку и как раз собирается сесть на пустой угол большого кухонного стола. Умоляющий призывный жест старушки, полный сокрушенного смирения, меня растрогал.
– Клара вечно жалуется, что у меня кофе очень слабый, – пояснила она.
– Кофе хуже, чем у нее, нет на всем свете.
– А по-моему, отличный кофе! – возразил я, будто меня кто-то спрашивал, а я решил встать на сторону хозяйки.
– Ах, Клара, какой он воспитанный, – произнесла хозяйка. Она все еще составляла обо мне мнение – пока, похоже, одобрительное.
– Кто это тут воспитанный? – прозвучал стариковский голос. Господин Яке собственной персоной.
Расцеловались. Как я и ожидал. Твердое рукопожатие, сугубо приличная старосветская улыбка, которая не значит ровным счетом ничего, легкий поклон, когда он стремительно, даже торопливо схватил мою руку. Я тут же опознал это движение. Мы вам старательно будем изображать почтительность, пока вы не повернулись спиной. При этом, в отличие от жены, ни следа немецкого акцента, совершенно американизирован – душевно рад с вами познакомиться!
– Почему у вас такие уродливые туфли, Макс? – поинтересовалась Клара, указывая на явно ортопедические приспособления с длинным рядом застежек-липучек. Я понял, что таким образом она осведомилась о его здоровье.
– Вот, говорил я тебе, что они уродские. – Он повернулся к жене.
– Потому и уродские, что твои ноги, колени и вообще все до последней косточки в твоем дряхлом теле вконец износилось, – объявила она. – В прошлом году бедра, в этом – колени, через год…
– А вот эту часть моей анатомии не тронь, гадюка ядовитая. Она тебе в свое время послужила на совесть. – Спустя секунду я понял, что эти слова были сказаны ради Клары. – Может, сэр Лохинвар более и не с нами, да упокоится в мире, но в глухой ночной час тебе еще слышно, как его обезглавленный торс мчится галопом по нашей спальне в поисках темного прохода, и ты востришь уши, о беззубая дочь скорпионов, открываешь окно, предлагаешь ему твои обвислые осевшие омлеты и начинаешь работать ртом.
Все рассмеялись.
– Ах, Макс, каким ты стал скабрезным, – произнесла его жена, посмотрев в мою сторону, будто умоляя не обращать внимания на его последний выпад.
– Милая, милая Клара, я сам себе изменил, вот оно как.
– Жалуйся-жалуйся. У него теперь новая выдумка: говорит, что хочет умереть.
 
Он ее проигнорировал.
– Я что, действительно так много жалуюсь? – Он держал Клару за руку.
– Вы всегда жаловались, Макс.
– Теперь жалуется больше прежнего, спасу нет, – встряла Марго.
– Так оно у евреев заведено. Будь я, Клара, помоложе, – начал он, – будь я помоложе, будь у меня колени покрепче, а рысак порезвее…
Марго спросила, не могу ли я ей помочь. Naturlich![24] Не могу ли я выйти с ней на улицу?
– Наденьте пальто. И перчатки понадобятся.
Причина выяснилась быстро. Нужно было принести на кухню дров для печки.
– Любим мы на дровах готовить. Спросите у мужа. Ах, да что это я – спросите у меня.
Мы шли вместе к сараю, в котором садовник держал дрова. Она жаловалась на оленей, когда огибала их помет, чертыхалась, когда наступала на что-то, кроме грязи, отскабливала подошву о камень. Я не понимал, ко мне она обращается или бормочет под нос. И вот, ни с того ни с сего: «Я страшно рада видеть Клару». Возможно, это была продуманная фраза, приглашение к разговору, а может, она просто говорила сама с собой, так что отвечать я не стал.
Я принес два полена. Марго открыла кухонную духовку и продемонстрировала несколько разрезанных на половинки небольших тыкв, блестевших от масла с травами.
Макс открыл две бутылки, белого и красного.
– Чтобы время убить, – сказал он и налил четыре бокала белого. Потом, прихватив ножку бокала большим и указательным пальцем, покрутил его и наконец поднес к губам. – Сонет, чудо, – произнес он.
Клара чокнулась с Марго и Максом, потом трижды – со мной, еще два раза по три, насмешливым шепотом повторяя ту самую русскую фразу. Все молчали, пока Макс не заговорил:
– Всего-то и нужно взять безмозглый круглый фрукт размером с младенческое яичко – и вот вам небеса.
Мы все попробовали его вино.
– А теперь другое оцените, – сказал он и налил мне в бокал пино – едва увидев, что я допил совиньон. – Еще одно небольшое чудо.
Мы все попробовали, изобразили на лицах блаженство. Дед Инки смотрел на меня в упор. Явно заподозрил, что они расстались. Пытается прощупать ее, прежде чем решить, удастся ли заставить их помириться. Я в этой компании явно лишний. Нужно было все-таки вызвать такси. Был бы уже на станции и далеко.
– По-моему, оба вина великолепны, – сказал я. – Но я в смысле вин такой недотепа, что одно от другого с трудом отличаю.
– Не обращайте на него внимания, он, как обычно, изображает Князя Оскара.
Она говорила с ними, но будто бы подмигивала мне или подмигивала не мне и не им. Просто подмигивала, а может, и вовсе нет.
Слишком она для меня умная, подумал я. Очень-очень умная. Все эти рывки, подманивания, отталкивания, переключения – но стоит тебе решить, что все, хватит, сажусь в первый же поезд назад до города, она подбросит тебе пожевать Князя Оскара, еще и помашет им у тебя над головой: потявкай-попрыгай, потявкай-попрыгай.
– Она сказала, зачем сюда приехала? – спросил он наконец у меня.
– Не сказала, – оборвала она.
– Тогда готовьтесь. Вы приехали ради Лео Черновица, Черновиц будет играть Баха-Зилоти. Потом послушаем Генделя в его исполнении. А потом окажемся на небесах, съедим супа, выпьем вина, а если нам очень, очень повезет, будет еще и салат от Марго, с помощью которого она заткнет мне рот навеки, если из этого самого рта вылетит еще хоть одна скабрезная фраза. Сядьте, – сказал он. Я обвел взглядом множество стульев и кресел в гостиной. – Нет, не туда, сюда!
Он открыл пианолу, повозился с ней, вставил какой-то рулон – оказалось, это длинная полоса чего-то вроде перфорированного пожелтевшего пергамента.
– Он Баха знает? – спросил Макс.
Я посмотрел на Клару и кивнул.
Ей велели сесть рядом со мной на узкую кушетку. Подожду, когда зазвучит музыка, а потом положу руку ей на плечо – на это ее плечо, которое, как казалось, теперь отчетливее прежнего знало, воспроизводило все, что я думаю, и хотело, чтобы я об этом знал.