Нефритовый трон

– Он не мой пациент, и я не хотел бы услышать, что лезу не в свое дело. Едва ли их медики отнесутся к подобному вмешательству благосклоннее наших. Тем не менее я бы прописал ему сухари. От них желудку, как правило, никакого вреда, чего я не могу сказать об иноземной кухне. Сухари и, возможно, легкое вино – уверен, что это поставило бы его на ноги.
Лю Бао скорее всего привык к «иноземной кухне», но Лоуренс не стал возражать. В тот же вечер он послал китайцу большой пакет сухарей, из которых Роланд и Дайер с великой неохотой выбрали всех долгоносиков. В придачу он оторвал от сердца три бутылки очень легкого искристого рислинга – каждая из них стоила ему 6 шиллингов 3 пенса у портсмутского виноторговца.
После этого жеста Лоуренс почувствовал себя не совсем ловко. Он говорил себе, что сделал бы то же самое для любого другого, но в глубине души сознавал, что действует расчетливо, надеясь получить какую-то выгоду. О конфискации кораблей Ост-Индской компании он помнил не хуже любого матроса, провожающего китайцев угрюмым взором.
– В этом ведь нет их вины, – оправдывался он перед Отчаянным, – как не было бы моей, если бы наш король поступил сходным образом с ними. Раз наше правительство это дело замалчивает, вполне понятно, почему китайцы относятся к нему так легко. И они-то по крайней мере честно обо всем рассказали.
Эти рассуждения звучали не совсем убедительно, но что было делать? Он не мог сидеть сложа руки и на Хэммонда тоже положиться не мог. У Лоуренса сложилось впечатление, что дипломат при всех своих талантах не очень-то старается сохранить Отчаянного для Англии – дракон для него служит всего лишь разменной монетой. Переубедить Юнсина нечего и надеяться, но можно попытаться привлечь на свою сторону других послов. И если ради этого нужно поступиться собственной гордостью, то цена не столь высока.
Дальнейшие события подтвердили, что он действовал верно. Назавтра Лю Бао снова вылез из каюты и как будто немного поздоровел. На следующий день он послал за переводчиком и пригласил Лоуренса на свою сторону палубы. При нем находился один из посольских поваров. Его собственный врач, сообщил Лю Бао, посоветовал ему употреблять сухари со свежим имбирем, и они сотворили настоящее чудо. Он хотел бы знать, как можно их изготовить.
– Нужно взять муку, добавить немного воды – боюсь, это все, что я могу вам сказать. Они пекутся не на борту, но уверяю вас, что нашего запаса хватит не на одно кругосветное путешествие, а на два.
– Мне и одного более чем достаточно, – ответил Лю Бао. – Не пристало старику уезжать так далеко от дома и странствовать по волнам. На этом корабле я даже пары лепешек не в силах был съесть, но сухари! Сегодня я поел еще рисового отвара с рыбой, и меня ничуть не тошнит. Очень вам благодарен.
– Рад, что оказался полезен вам, сэр. Вы в самом деле выглядите гораздо лучше.
– Это весьма учтиво с вашей стороны, хотя и не совсем правда. – Лю Бао поднял руку, показывая, как висит на нем его нарядный кафтан. – Мне нужно хорошо потолстеть, чтобы стать прежним.
– Могу ли я в таком случае пригласить вас завтра к обеду? – Лоуренс счел пробудившийся аппетит вполне приличным предлогом для следующего шага. – У нас праздник, и я угощаю своих офицеров. Окажите мне честь и приведите с собой всех ваших соотечественников, которые пожелают прийти.
Этот обед прошел намного удачнее первого. Для Грэнби праздничные блюда оставались пока под запретом, но лейтенант Феррис проявил себя как настоящая душа общества. Молодой и энергичный, он был назначен командиром верховой команды Отчаянного совсем недавно, отличившись при Трафальгаре. В обычных обстоятельствах он мог надеяться стать вторым лейтенантом разве что через пару лет, но сейчас заменил беднягу Эванса, которого отослали домой, и явно стремился сохранить за собой эту должность.
Утром Лоуренс не сдержал улыбки, слыша, как тот наказывает мичманам вести себя за столом цивилизованно и не сидеть как болваны. Лоуренс подозревал, что Феррис заставил их даже выучить несколько анекдотов: за обедом лейтенант переводил красноречивый взор с одного на другого, и жертва, едва не подавившись, разражалась историей, мало подходящей для ее нежного возраста.
 
Сопровождавший Лю Бао Шун Кай по обыкновению походил больше на наблюдателя, чем на гостя, зато сам Лю Бао явно приготовился получить удовольствие. В самом деле, немногие могли устоять против молочного поросенка в румяной сливочной корочке, зажаренного на вертеле в тот же день. Оба посла охотно взяли добавки. Жареный гусь, приобретенный на Мадейре как раз для такого случая, тоже удостоился похвалы Лю Бао: эта птица в отличие от большинства своих корабельных собратьев сохранила дородность до самой кончины.
Старания хозяев наладить беседу тоже не пропали даром: Лю Бао все время смеялся и сам рассказал много забавных историй, в основном охотничьих. Только бедному переводчику не повезло: он без конца носился вокруг стола, перекладывая с английского на китайский и обратно. Атмосфера почти что сразу установилась самая дружелюбная.
Шун Кай больше слушал, чем говорил, и неясно было, весело ему или нет. Ел и пил он очень умеренно, хотя пирующий без препон Лю Бао добродушно корил его за это и наливал ему до краев. Но когда в каюту торжественно внесли пылающий голубым пламенем рождественский пудинг, когда его затем разрезали и отведали, Лю Бао сказал:
– Ты что-то скучен сегодня. Прочти-ка нам «Трудный путь», это как раз подойдет.
Шун Кай, вопреки ожиданиям, не стал противиться. Он откашлялся и продекламировал:
 
 
Вино в золотой чаше стоит десять тысяч монет,
 
Нефритовое блюдо с яствами ценится в миллион.
 
Я отшвыриваю прочь и чашу, и блюдо, мне противны еда и питье.
 
Когти в небо вздымаю, гляжу на четыре стороны света.
 
Пересек бы я Желтую реку, да лед сковал мои члены.
 
Преодолел бы горы Taйхан, [11] да в небе метель бушует.
 
Сидел бы я у пруда, где плавают золотые карпы,
 
Но мечта о бегущих к востоку волнах манит меня…
 
Всякий путь труден,
 
Всякий путь труден,
 
Какую дорогу я изберу?
 
Однажды я взлечу, и прорвусь сквозь тучи,
 
И устремлюсь в полет через широкое море.
 
 
Рифмы и размер, если таковые и были, пропали при переводе, но содержание авиаторы одобрили единодушно. Чтеца наградили аплодисментами, и Лоуренс с интересом спросил:
– Это ваше собственное сочинение, сэр? Я еще ни разу не слышал стихов, написанных от лица дракона.
– О нет. Это сочинил великий Лун Ли По во времена династии Тан. Я всего лишь скромный ученый, и мои стихи недостойны того, чтобы читать их в обществе. – Однако он с удовольствием прочел наизусть еще несколько классических произведений – Лоуренс восхищался памятью, способной вместить так много стихов.
Гости расходились в самом гармоническом настроении, тщательно избегая щекотливых англо-китайских тем наподобие кораблей и драконов.
– Дерзну сказать, что мы добились успеха, – поведал Лоуренс Отчаянному. Капитан пил кофе, дракон уплетал барашка. – В компании они вовсе не такие уж чопорные, а Лю Бао выше всяких похвал. Далеко не на каждом корабле встретишь такого приятного сотрапезника.
– Я рад, что ты так хорошо провел вечер, – ответил Отчаянный, задумчиво разгрызая кость. – Ты не мог бы повторить мне это стихотворение?
Лоуренс привлек на помощь всех своих офицеров. Утром, когда они все еще трудились над этим, на палубу вышел Юнсин. Послушав, как авиаторы твердят переведенные на английский строки, он нахмурился и лично прочитал Отчаянному стихи.
Он декламировал по-китайски, без перевода, но Отчаянный тут же без малейших затруднений повторил все за ним. Лоуренса уже не впервые удивляли его лингвистические таланты. Отчаянный, как все драконы, выучился говорить еще в скорлупе – но в отличие от других узнал за это время целых три языка и не забыл ни одного, даже самого раннего.