Нефритовый трон

– Лоуренс, – взволновался Отчаянный, обменявшись с принцем еще парой слов, – он говорит, что эти стихи написал вовсе не человек, а дракон!
Лоуренс, еще не переваривший открытие, что Отчаянный умеет говорить по-китайски, совсем растерялся.
– Поэзия – странное занятие для дракона, но если в Китае они любят книги не меньше, чем ты, то неудивительно, что кто-то решил попробовать.
– Интересно, как он это сделал? Я бы тоже хотел, но разве я удержу перо? – Отчаянный приподнял свою переднюю лапу с пятью когтями и задумчиво уставился на нее.
– Я с удовольствием запишу все, что ты мне продиктуешь, – весело заверил его Лоуренс. – Тот дракон наверняка так и творил.
Он и думать забыл об этом, пока два дня спустя снова не поднялся на палубу, мрачный и озабоченный. Перед этим он много времени провел в лазарете. Лихорадка, трепавшая Грэнби, вернулась снова. Лейтенант лежал бледный и отрешенный, уставив голубые глаза в потолок. Губы у него потрескались, он ничего не ел, пил только воду в малых количествах и говорил бессвязно. Поллит не высказывал ничего определенного и только качал головой.
У трапа, ведущего на драконью палубу, капитана поджидал Феррис. Лоуренс, все еще хромавший, ускорил шаг при виде его лица.
– Я в затруднении, сэр. Он говорил с Отчаянным все утро, и мы не знаем о чем.
Юнсин и теперь, сидя в кресле, беседовал с Отчаянным по-китайски – медленно, громко, раздельно, поправляя ошибки, которые делал дракон. Кроме того, он чертил на принесенных с собой бумажных листах большие китайские иероглифы. Отчаянный смотрел и слушал как зачарованный, поматывая кончиком хвоста – это служило у него признаком крайнего возбуждения.
– Лоуренс, погляди: так у них «дракон» пишется.
Лоуренс поглядел. Иероглиф, на его взгляд, напоминал рябь, оставленную волнами на песке; смысл не прояснился, даже когда Отчаянный показал ему символы, обозначающие крылья и туловище.
– Всего одна буква для целого слова? – усомнился капитан. – Как же она произносится?
– «Лун». А «Тен» в моем китайском имени значит «селестиал». – Отчаянный с гордостью показал на другой иероглиф.
Юнсин наблюдал за ними обоими с бесстрастным видом, но Лоуренс уловил проблеск торжества в его взгляде.
– Хорошо, что ты провел время приятно и с пользой, – сказал Лоуренс и поклонился принцу. – Вы оказали нам большую любезность, сэр, взяв на себя этот труд.
– Я посчитал это своим долгом, – надменно ответил принц. – Изучение классиков многое позволяет понять.
Держался он по-прежнему неприветливо, но Лоуренс расценил разговор принца с Отчаянным как формальный визит, обязывающий и его самого сказать несколько слов. Непонятно было, какого мнения придерживается на этот счет сам Юнсин. Вольность Лоуренса, во всяком случае, не удержала его от дальнейших визитов: теперь он каждое утро являлся на палубу, давал Отчаянному уроки китайского и разжигал его аппетит новыми образчиками китайской литературы.
Поначалу эти ухищрения сильно раздражали Лоуренса – но Отчаянный развеселился впервые после разлуки с Лили и Максимусом, а рана до сих не позволяла ему летать. Не мог же капитан в самом деле винить его за то, что он занялся чем-то для себя интересным. Пусть себе принц лелеет надежду переманить Отчаянного к себе льстивыми восточными уловками: у Лоуренса не было ни малейших сомнений на этот счет.
Но время шло, и Лоуренс, видя неослабевающий энтузиазм Отчаянного, несколько приуныл. Свои книги они забросили ради китайских: их Отчаянный заучивал наизусть, поскольку не владел искусством чтения иероглифов. Лоуренс хорошо знал, что сам он – далеко не ученый муж. Его понятия о приятном времяпрепровождении ограничивались беседой, порой написанием писем или чтением не совсем уж устаревших газет. Под влиянием Отчаянного он сделался книгочеем, чего прежде и представить себе не мог – но разделять пыл дракона относительно языка, в котором ни аза не смыслишь, было гораздо труднее.
Он не хотел, чтобы принц торжествовал, и потому не выказывал открыто своего недовольства. Но Отчаянный, одолев новый отрывок и заслужив скупую похвалу Юнсина, прямо-таки сиял, и каждый такой случай Лоуренс расценивал как маленькую победу принца. Тревожило также заметное удивление Юнсина успехами Отчаянного и его радость по этому поводу. Сам Лоуренс полагал, что Отчаянный – умнейший дракон не свете, но совсем не желал, чтобы Юнсин разделял это мнение. Принцу вряд ли требовался лишний мотив, чтобы навсегда забрать Отчаянного себе.
 
Утешением служило лишь то, что Отчаянный постоянно переходил на английский, давая Лоуренсу возможность участвовать в разговоре – и Юнсин, чтобы не лишиться достигнутого, поневоле эту беседу поддерживал. Лоуренс при этом испытывал нечто вроде мелочного удовлетворения, но удовольствия не получал. Никакое духовное родство не могло отменить причины, по которой они с принцем стали врагами, да между ними и не возникло такого родства.
Однажды принц вышел на палубу рано, когда Отчаянный еще спал. Пока слуги устанавливали его кресло и готовили свитки для чтения, он подошел к борту посмотреть на океан. Вокруг сейчас простиралась синяя гладь, берега не было видно, с моря веял прохладный ветер. Лоуренс сам наслаждался этим бескрайним простором под чашей небес, где сверкали порой белые пенные гребни.
– Только пустыня способна быть столь унылой и незанимательной, – бросил внезапно Юнсин. Лоуренс, собравшийся было выразить восхищение красотой вида, прикусил язык, а принц добавил: – Вы, британцы, вечно путешествуете в поисках новых мест – неужели собственная страна вам настолько противна? – И он отвернулся, укрепив Лоуренса в убеждении, что свет еще не видел двух более несхожих людей, чем они.
Предполагалось, что корабельное меню Отчаянного будет состоять в основном из рыбы, наловленной им самим. Лоуренс и Грэнби заранее рассчитали, сколько мелкого и крупного скота им следует взять ради разнообразия и на случай штормов. Но Отчаянный все еще не мог охотиться из-за раны, и запасы таяли гораздо быстрее, чем показывали расчеты.
– Мы в любом случае должны держаться поближе к Сахаре, иначе пассаты умчат нас прямиком в Рио, – сказал Райли. – Пополним запасы в Кейп-Косте. – Лоуренс, понимая, что это сказано ему в утешение, кивнул и вышел.
Отец Райли владел плантациями в Вест-Индии, и у него было несколько сотен рабов. Отец Лоуренса, наоборот, был твердым последователям Уилберфорса и Кларксона. [12] Он произнес в палате лордов несколько пламенных речей против рабства, упомянув Райли среди прочих рабовладельцев, позорящих, как он мягко выразился, имя христианина и марающих репутацию свой родины.
Этот инцидент в свое время охладил отношения между двумя друзьями: Райли был очень привязан к отцу, человеку куда более сердечному, чем лорд Эллендейл, и, естественно, негодовал, когда того оскорбили публично. Лоуренс же, не питая особой привязанности к собственному родителю и сердясь на то, что его поставили в столь неловкое положение, извиниться, однако, не пожелал. Он вырос среди брошюр Кларксона, а в возрасте девяти лет его свозили на бывший невольничий корабль, предназначенный на слом. Это произвело на его юную душу глубокое впечатление, и после ему долго снились кошмары. Они с Райли так и не примирились на этом предмете, но перемирие заключили: прекратили все разговоры на эту тему и старались не упоминать о своих отцах. Лоуренс попросту не мог вымолвить в лицо Райли, что ему противна самая мысль о заходе в порт, где торгуют рабами.
Вместо этого он спросил Кейнса, нельзя ли выпустить Отчаянного на охоту – тот ведь как будто совсем поправился?
– Лучше не надо, – уклончиво ответил хирург. Лоуренс насел на него, и Кейнс наконец сознался, что рана заживает не так хорошо, как желал бы он. – Грудь у него все еще горяча, и под кожей прощупывается что-то вроде очага нагноения. Настоящего беспокойства это пока не внушает, но с полетами лучше погодить еще пару недель.