Харьковский Демокрит. 1816. № 4, апрель

В терем мой пришёл тихонько: 
(Я в слезах тогда была) 
Тихим шагом и печальным
Он подходит ко одру, – 
Голосом умильным, страстным 
Он прощается со мной. –
Что он говорил – не помню – 
Но – о, Боги, в этот миг 
Что я чувствовала в сердце?!
Жалость – стыд – любовь – боязнь. 
Я забылась... и, в минуту,
Пояс мой украл злодей, 
Пояс тот, что был причиной,
Что Парис и в наготе 
Предпочёл меня богиням
Мудрости и горних мест. – 
Нет сил боле – вы судите,
Что без пояса краса?.. 
Если правда есть в Олимпе,
Пусть злодей сей приметь казнь! – 
С тех пор вяну и старею; 
О! – почто бессмертна я?
Смерть не лучше ль для Венеры, 
Чем с морщинами лицо?» 
Боги – даже и богини 
Сжалились тогда над ней.
«Что ты скажешь?» – грозным тоном 
Марса Юпитѐр спросил.
«Я – не знаю – и – не вижу 
Никакой обиды в сем:
Разлучаяся надолго, 
Пояс я на память взял». – 
«А! – на память – ну! – так помни ж 
И возьми её к себе, – 
Уж Вулкан ревнив не будет, 
Ведь она нехороша».
Тут Вулкан, хромой ногою
Шаркнув, Зевсу отдал честь:
«Правда, Бог-отец, нимало 
Не противлюсь я тому,
И от всех претензий правных 
Откажуся навсегда!»
Вдруг Минерва светлым оком 
Обозрела всех богов: – 
«Все ль согласны?» – «Все согласны!» – 
«Я покров ей отдаю». – 
«Как? – Что? – Где? – Кому? – Откуда?
Пояс вечной красоты?» – 
«Да! – Минерва отвечала, –
Я для ней другой соткала, 
Чтобы первый заменить».
Р. С. 
_______________________
19
  
Разговор приезжего с жителем
 
Приезжий. – Здесь мрут десятками – что это за причина? 
Житель. – Не знаешь ты причины сей? 
Какой ты простачина! – 
Ведь с войском прибыло немало лекарей.
Русский Солдат. [6]
____________________
II
  
ПРОЗА
  
20
  
Ужаление пчелы, или Первый поцелуй
 
(С немецкого)
Осеняемый жасминовой беседкою и окружённый благовонием цветов оной, сидел я некогда между Амантою и Филлидою. Мы радовались весне, и глаза наши насыщались прелестями цветущей юности. Вдруг пчёлка в лёгком полёте зажужжала около кудрей Филлиды, и ах! пастушка была ужалена прежде, нежели могла осмотреться.
«О, бровь моя! – вскричала она. – Милая подруга! О, как больно! Будто от тысячи уязвлений. Ах! Уже пухнет бровь моя. Какою же буду я казаться!» 
«Не воздыхай, – сказала Аманта, и отёрла слёзы на щеках её. – Смотри! Уязвление легко; бедное насекомое жалит по невинности своей, не ведая, что так много вредит. Вот я вынула уже ядовитое жало, а помощью волшебной силы чарования, немногими таинственными приговорками, мгновенно утишу боль твою. Знай: одна нимфа научила меня таинству сему, и я, в благодарность за то, жертвую ей каждую весну корзиною наилучших и любимых цветов моих».
Нежно прикоснулась она розовыми устами до брови девицы Филлиды; потом с важностью прошептала невнятную чаровательную приговорку, и, чудо из чудес! – силою ли волшебного шептания или действием прекрасных, пленительных губ – короче сказать, мучение пастушки окончилось мгновенно. – Радость и сладостное упоение опять окружили чело любезнейшей невинности. 
Что я чувствовал тогда? – В безмолвном исступлении питаясь любовным пламенем, давно уже поставлял я всё счастье моё насыщаться прекрасным взором Аманты и слышать приятный голос её, раздающейся подобно звуку тихо журчащего ручья; но теперь страсти мои заговорили смелее, возбудилось желание, никогда ещё не ощущаемое. «Прекрасные губы! – говорил я сам себе, – О, розы! О, румянец! О, если бы беспрестанно увиваясь около них, прильнуть к ним навсегда и сокровенно вдыхать сладость любви. – Ах! Кто бы ни отдал за такую цену прекрасного мая жизни своей!»
Любовь богата хитростями, а в пылу страстей даже и самый робкий человек делается смелым. Я недолго вымышлял, и невинный обман был уже готов.
«О, губы мои! – возопил я. – Какое адское мучение! Они горят, горят несносным пламенем! О, проклятое насекомое! Уже весь рот пухнет! – Ах, Аманта! – Но ты не простишь мне сего, ты по девичьей стыдливости тотчас убежишь, лишь только то услышишь. – О, проклятое насекомое! Какая же нестерпимая боль! Мои губы горят, горят ужасным пламенем! – Милая пастушка! Не осердись: я должен, должен просить, ибо кто не любит жизни своей? Скажи, не помогает ли то лёгкое средство доброй нимфы также и юношам? – А ежели оное может пособить, то спаси, милая, от боли моей, ах! может быть, от смерти меня, у ног твоих молю о милосердии: не пожертвуй мечтательной стыдливости жизнью моею». 
Девица усмехнулась: робко смотрела она то на Филлиду, то на просителя, который уже с полною надеждою, прижимая губы свои к лебединой руке её, ощущал предвкушение исцеления.
«При случае, – говорила она, закрасневшись, – нимфа, уча меня, сказывала: "При случае можешь ты и юношу исцелить от пчелиного жала; но только бы юноша сей был такой, который никогда ещё не забавлялся в сумерки с пастушкою, такой юноша, который бы не всюду болтал о подарках, даваемых богинями девушкам; да и то не многих юношей, ах! одного только, если можно, должна ты исцелить. Но и сему одному должна ты редко и втайне благодетельствовать чаровательным вспомоществованием твоим. Приманчивость и сила его исчезают, когда многие воспользуются оным!"»
Засим с ангельскою приятностью девушка наклонилась ко мне. – Боги! Чаял ли я, чтобы невинный обман, чтобы пылкая в исступлении ощущённая минута могла навсегда похитить весь покой сердца моего? – Каково было мне при сей райской мечте, когда она с нежностью прикоснулась ко мне, уста прижались к устам? – О! Сего никакой язык никогда не выразит! Она шептала чаровательную приговорку, которая, потрясшись в груди её, исходила воздыханием; – но ах! чем более роса любви от её поцелуя проницала в душу мою, тем неутолимее было желание моё.