Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Ротонда
 
 
Стены в тустепе ломались
 
на три,
 
нa четверть тона ломались,
 
на сто…
 
Я, стариком,
 
на каком-то Монмартре
 
лезу —
 
стотысячный случай —
 
на стол.
 
Давно посетителям осточертело.
 
Знают заранее
 
все, как по нотам:
 
буду звать
 
(новое дело!)
 
куда-то идти,
 
спасать кого-то.
 
В извинение пьяной нагрузки
 
хозяин гостям объясняет:
 
— Русский! —
 
Женщины —
 
мяса и тряпок вязанки —
 
смеются,
 
стащить стараются
 
за ноги:
 
"Не пойдем.
 
Дудки!
 
Мы — проститутки".
 
Быть Сены полосе б Невой!
 
Грядущих лет брызгой
 
хожу по мгле по Сеновой
 
всей нынчести изгой.
 
Саженный,
 
обсмеянный,
 
саженный,
 
битый,
 
в бульварах
 
ору через каски военщины:
 
— Под красное знамя!
 
Шагайте!
 
По быту!
 
Сквозь мозг мужчины!
 
Сквозь сердце женщины! —
 
Сегодня
 
гнали
 
в особенном раже.
 
Ну и жара же!
 
 
Полусмерть
 
 
Надо
 
немного обветрить лоб.
 
Пойду,
 
пойду, куда ни вело б.
 
Внизу свистят сержанты-трельщики.
 
Тело
 
с панели
 
уносят метельщики.
 
Рассвет.
 
Подымаюсь сенскою сенью,
 
синематографской серой тенью.
 
Вот —
 
гимназистом смотрел их
 
с парты —
 
мелькают сбоку Франции карты.
 
Воспоминаний последним током
 
тащился прощаться
 
к странам Востока.
 
 
Случайная станция
 
 
С разлету рванулся —
 
и стал,
 
и на мель.
 
Лохмотья мои зацепились штанами.
 
Ощупал —
 
скользко,
 
луковка точно.
 
Большое очень.
 
Испозолочено.
 
Под луковкой
 
колоколов завыванье.
 
Вечер зубцы стенные выкаймил.
 
На Иване я
 
Великом.
 
Вышки кремлевские пиками.
 
Московские окна
 
видятся еле.
 
Весело.
 
Елками зарождествели.
 
В ущелья кремлевы волна ударяла:
 
то песня,
 
то звона рождественский вал.
 
С семи холмов,
 
низвергаясь Дарьялом,
 
бросала Тереком
 
праздник
 
Москва.
 
Вздымается волос.
 
Лягушкою тужусь.
 
Боюсь —
 
оступлюсь на одну только пядь,
 
и этот
 
старый
 
рождественский ужас
 
меня
 
по Мясницкой закружит опять.
 
 
Повторение пройденного
 
 
 
Руки крестом,
 
крестом
 
на вершине,
 
ловлю равновесие,
 
страшно машу.
 
Густеет ночь,
 
не вижу в аршине.
 
Луна.
 
Подо мною
 
льдистый Машук.
 
Никак не справлюсь с моим равновесием,
 
как будто с Вербы —
 
руками картонными.
 
Заметят.
 
Отсюда виден весь я.
 
Смотрите —
 
Кавказ кишит Пинкертонами.
 
Заметили.
 
Всем сообщили сигналом.
 
Любимых,
 
друзей
 
человечьи ленты
 
со всей вселенной сигналом согнало.
 
Спешат рассчитаться,
 
идут дуэлянты.
 
Щетинясь,
 
щерясь
 
еще и еще там…
 
Плюют на ладони.
 
Ладонями сочными,
 
руками,
 
ветром,
 
нещадно,
 
без счета
 
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
 
Пассажи —
 
перчаточных лавок початки,
 
дамы,
 
духи развевая паточные,
 
снимали,
 
в лицо швыряли перчатки,
 
швырялись в лицо магазины перчаточные.
 
Газеты,
 
журналы,
 
зря не глазейте!
 
На помощь летящим в морду вещам
 
ругней
 
за газетиной взвейся газетина.
 
Слухом в ухо!
 
Хватай, клевеща!
 
И так я калека в любовном боленье.
 
Для ваших оставьте помоев ушат.
 
Я вам не мешаю.
 
К чему оскорбленья!
 
Я только стих,
 
я только душа.
 
А снизу:
 
— Нет!
 
Ты враг наш столетний.
 
Один уж такой попался —
 
гусар!
 
Понюхай порох,
 
свинец пистолетный.
 
Рубаху враспашку!
 
Не празднуй трус'а! —
 
 
Последняя смерть
 
 
Хлеще ливня,
 
грома бодрей,
 
бровь к брови,
 
ровненько,
 
со всех винтовок,
 
со всех батарей,
 
с каждого маузера и браунинга,
 
с сотни шагов,
 
с десяти,
 
с двух,
 
в упор —
 
за зарядом заряд.
 
Станут, чтоб перевесть дух,
 
и снова свинцом сорят.
 
Конец ему!
 
В сердце свинец!
 
Чтоб не было даже дрожи!
 
В конце концов —
 
всему конец.
 
Дрожи конец тоже.