Стихотворения. Поэмы. Пьесы

II
БУДУЩИЙ БЫТ
 
 
Сегодня.
 
 
 
Комната —
 
это,
 
конечно,
 
не роща.
 
В ней
 
ни пикников не устраивать,
 
ни сражений.
 
Но все ж
 
не по мне —
 
проклятая жилплощадь:
 
при моей,
 
при комплекции —
 
проживи на сажени!
 
Старики,
 
старухи,
 
дама с моською,
 
дети
 
без счета —
 
вот население.
 
Не квартира,
 
а эскимосское
 
или киргизское
 
копченое селение.
 
Ребенок —
 
это вам не щенок.
 
Весь день —
 
в работе упорной.
 
То он тебя
 
мячиком
 
сбивает с ног,
 
то
 
на крючок
 
запирает в уборной.
 
Меж скарбом —
 
тропинки,
 
крымских окольней.
 
От шума
 
взбесятся
 
и самые кроткие.
 
Весь день —
 
звонки,
 
как на колокольне.
 
Гуртом,
 
в одиночку,
 
протяжные,
 
короткие…
 
И за это
 
гнездо —
 
между клеток
 
и солений,
 
где негде
 
даже
 
приткнуть губу,
 
носишься
 
весь день,
 
отмахиваясь
 
от выселений
 
мандатом союзным,
 
бумажкой КУБУ.
 
Вернешься
 
ночью,
 
вымотан в городе.
 
Морда — в пене, —
 
смыть бы ее.
 
В темноте
 
в умывальной
 
лупит по морде
 
кем-то
 
талантливо
 
развешенное белье.
 
Бр-р-р-р!
 
Мутит
 
чад кухонный.
 
Встаю на корточки.
 
Тянусь
 
с подоконника
 
мордой к форточке.
 
Вижу,
 
в небесах —
 
возня аэропланова.
 
Приникаю
 
к стеклам,
 
в раму вбит.
 
Вот кто
 
должен
 
переделать наново
 
наш
 
сардиночный
 
унылый быт!
 
 
 
Будет.
 
 
 
Год какой-то
 
нолями разнулится.
 
Отгремят
 
последние
 
битвы-грома.
 
В Москве
 
не будет
 
ни переулка,
 
ни улицы —
 
одни аэродромы
 
да дома.
 
Темны,
 
неясны
 
грядущие дни нам.
 
Но —
 
для шутки
 
изображу
 
грядущего гражданина,
 
проводящего
 
одни сутки.
 
 
 
Утро.
 
 
 
Восемь.
 
Кричит
 
радиобудильник вежливый:
 
"Товарищ —
 
вставайте,
 
не спите ежели вы!
 
Завод —
 
зовет.
 
Пока
 
будильнику
 
приказов нет?
 
До свидания!
 
Привет!"
 
Спросонок,
 
но весь —
 
в деловой прыти,
 
гражданин
 
включил
 
электросамобритель.
 
Минута —
 
причесан,
 
щеки —
 
даже
 
гражданки Милосской
 
Венеры глаже.
 
Воткнул штепсель,
 
открыл губы:
 
электрощетка —
 
юрк! —
 
и выблестила зубы.
 
Прислуг — никаких!
 
Кнопкой званная,
 
сама
 
под ним
 
расплескалась ванная.
 
Намылила
 
вначале —
 
и пошла:
 
скребет и мочалит.
 
Позвонил —
 
гражданину
 
под нос
 
сам
 
подносится
 
чайный поднос.
 
Одевается —
 
ни пиджаков,
 
ни брюк;
 
рубаха
 
номерами
 
не жмет узка.
 
Сразу
 
облекается
 
от пяток до рук
 
шелком
 
гениально скроенного куска.
 
В туфли —
 
пару ног…
 
В окно —
 
звонок.
 
Прямо
 
к постели
 
из небесных лон
 
впархивает
 
крылатый почтальон.
 
Ни — приказ выселиться,
 
ни — с налогом повестка.
 
Письмо от любимой
 
и дружеских несколько.
 
Вбегает сын,
 
здоровяк —
 
карапуз.
 
— До свидания,
 
улетаю в вуз.
 
— А где Ваня?
 
— Он
 
в саду
 
порхает с няней.
 
 
 
На работу.
 
 
 
Сквозь комнату — лифт.
 
Присел —
 
и вышел
 
на гладь
 
расцветоченной крыши.
 
К месту
 
работы
 
курс держа,
 
 
 
к самому
 
карнизу
 
подлетает дирижабль.
 
По задумчивости
 
(не желая надуть)
 
гражданин
 
попробовал
 
сесть на лету.
 
Сделав
 
самые вежливые лица,
 
гражданина
 
остановила
 
авиамилиция.
 
Ни протоколов,
 
ни штрафа бряцания…
 
Только —
 
вежливенькое
 
порицание.
 
Высунувшись
 
из гондолы,
 
на разные тона
 
покрикивает
 
знакомым летунам:
 
— Товарищ,
 
куда спешите?
 
Бросьте!
 
Залетайте
 
как-нибудь
 
с женою
 
в гости!
 
Если свободны —
 
часа на пол
 
запархивайте
 
на авиабол!
 
— Ладно!
 
А вы
 
хотите пересесть?
 
Садитесь,
 
местечко в гондоле есть! —
 
Пересел…
 
Пятнадцать минут.
 
И вот —
 
гражданин
 
прибывает
 
на место работ.
 
 
 
Труд.
 
 
 
Завод.
 
Главвоздух.
 
Делают вообще они
 
воздух
 
прессованный
 
для междупланетных сообщений.
 
Кубик
 
на кабинку — в любую ширь,
 
и сутки
 
сосновым духом дыши.
 
Так —
 
в век оный
 
из «Магги»
 
делали бульоны.
 
Так же
 
вырабатываются
 
из облаков
 
искусственная сметана
 
и молоко.
 
Скоро
 
забудут
 
о коровьем имени.
 
Разве
 
столько
 
выдоишь
 
из коровьего вымени!
 
Фабрика.
 
Корпусом сорокаярусным.
 
Слезли.
 
Сорок —
 
в рвении яростном.
 
Чисто-чисто.
 
Ни копотей,
 
ни сажи.
 
Лифт
 
развез
 
по одному на этаж.
 
Ни гуда,
 
ни люда!
 
Одна клавиатура —
 
вроде «Ундервуда».
 
Хорошо работать!
 
Легко — и так,
 
а тут еще
 
по радио —
 
музыка в такт.
 
Бей буквами,
 
надо которыми,
 
а все
 
остальное
 
доделается моторами.
 
Четыре часа.
 
Промелькнули мельком.
 
И каждый —
 
с воздухом,
 
со сметаной,
 
с молоком.
 
Не скукситесь,
 
как сонные совы.
 
Рабочий день —
 
четырехчасовый.
 
Бодро, как белка…
 
Еще бодрей.
 
Под душ!
 
И кончено —
 
обедать рей!
 
 
 
Обед.
 
 
 
Вылетел.
 
Детишки.
 
Крикнул:
 
— Тише! —
 
Нагнал
 
из школы
 
летящих детишек.
 
— Куда, детвора?
 
Обедать пора! —
 
Никакой кухни,
 
никакого быта!
 
Летают сервированные
 
аэростоловые Нарпита.
 
Стал
 
и сел,
 
Взял
 
и съел.
 
Хочешь — из двух,
 
хочешь — из пяти, —
 
на любой дух,
 
на всякий аппетит.
 
Посуда —
 
самоубирающаяся.
 
Поел —
 
и вон!
 
Подносит
 
к уху
 
радиофон.
 
Буркнул,
 
детишек лаская:
 
Дайте Чухломскую!
 
Коммуна Чухломская?..
 
Прошу —
 
Иванова Десятого! —
 
— Которого?
 
Бритого? —
 
— Нет.
 
Усатого!..
 
— Как поживаешь?
 
Добрый день.
 
— Да вот —
 
только
 
вылетел за плетень.
 
Пасу стадо.
 
А что надо? —
 
— Как что?!
 
Давно больно
 
не видались.
 
Залетай
 
на матч авиабольный. —
 
— Ладно!
 
Еще с часок
 
попасу
 
и спланирую
 
в шестом часу.
 
Может, опоздаю…
 
Думаю — не слишком.
 
Деревня
 
поручила
 
маленькое делишко.
 
Хлеба —
 
жарою мучимы,
 
так я
 
управляю
 
искусственными тучами.
 
Надо
 
сделать дождь,
 
да чтоб — без града.
 
До свидания! —
 
 
 
Занятия.
 
 
 
Теперь —
 
поучимся.
 
Гражданин
 
в минуту
 
 
 
подлетает
 
к Высшему
 
сметанному институту.
 
Сопоставляя
 
новейшие
 
технические данные,
 
изучает
 
в лаборатории
 
дела сметанные…
 
У нас пока —
 
различные категории занятий.
 
Скажем —
 
грузят чернорабочие,
 
а поэзия —
 
для духовной знати.
 
А тогда
 
не будет
 
более почетных
 
и менее…
 
И сапожники,
 
и молочницы —
 
все гении.
 
 
 
* * *
 
Игра.
 
 
 
Через час —
 
дома.
 
Oтдых.
 
Смена.
 
Вместо блузы —
 
костюм спортсмена.
 
В гоночной,
 
всякого ветра чище,
 
прет,
 
захватив
 
большой мячище.
 
Небо —
 
в самолетах юрких.
 
Фигуры взрослых,
 
детей фигурки.
 
И старики
 
повылезли,
 
забыв апатию.
 
Красные — на желтых.
 
Партия — на партию.
 
Подбросят
 
мяч
 
с высотищи
 
с этакой,
 
а ты подлетай,
 
подхватывай сеткой.
 
Откровенно говоря,
 
футбол —
 
тоска.
 
Занятие
 
разве что —
 
для лошадиной расы.
 
А здесь —
 
хорошо!
 
Башмаки — не истаскать.
 
Нос
 
тебе
 
мячом не расквасят.
 
Все кувыркаются —
 
надо,
 
нет ли;
 
скользят на хвост,
 
наматывают петли.
 
Наконец
 
один
 
промахнется сачком.
 
Тогда:
 
— Ур-р-р-а!
 
Выиграли очко! —
 
Вверх,
 
вниз,
 
вперед,
 
назад, —
 
перекувырнутся
 
и опять скользят.
 
Ни вздоха запыханного,
 
ни кислой мины —
 
будто
 
не ответственные работники,
 
а — дельфины.
 
Если дождь налетает
 
с ветром в паре —
 
подымутся
 
над тучами
 
и дальше шпарят.
 
Стемнеет,
 
а игры бросить
 
лень;
 
догонят солнце,
 
и — снова день.
 
Наконец
 
устал
 
от подбрасывания,
 
от лова.
 
Снизился
 
и влетел
 
в окно столовой.
 
Кнопка.
 
Нажимает.
 
Стол чайный.
 
Сын рассказывает:
 
— Сегодня
 
случайно
 
крыло поломал.
 
Пересел к Петьке,
 
а то б
 
опоздал
 
на урок арифметики.
 
Освободились на час
 
(урока нету),
 
полетели
 
с Петькой
 
ловить комету.
 
Б-о-о-о-льшущая!
 
С версту — рост.
 
Еле
 
вдвоем
 
удержали за хвост.
 
А потом
 
выбросили —
 
большая больно.
 
В школу
 
кометы таскать
 
не позволено. —
 
Сестра:
 
— Сегодня
 
от ветра
 
скатился клубок
 
с трех тысяч метров.
 
Пришлось снизиться —
 
нитку наматывать.
 
Аж вся
 
от ветра
 
стала лохматовая. —
 
А младший
 
весь
 
в работу вник.
 
Сидит
 
и записывает в дневник:
 
"Сегодня
 
в школе —
 
практический урок.
 
Решали —
 
нет
 
или есть бог.
 
По-нашему —
 
религия опиум.
 
Осматривали образ —
 
богову копию.
 
А потом
 
с учителем
 
полетели по небесам.
 
Убеждайся — сам!
 
Небо осмотрели
 
и внутри
 
и наружно.
 
Никаких богов,
 
ни ангелов
 
не обнаружено".
 
А папаше,
 
чтоб не пропал
 
ни единый миг,
 
радио
 
выбубнивает
 
страницы книг…
 
 
 
Вечер.
 
 
 
Звонок.
 
— Алло!
 
Не разбираю имя я…
 
А!
 
Это ты!
 
Привет, любимая!
 
Еду!
 
Немедленно!
 
В пять минут
 
небо перемахну
 
во всю длину.
 
В такую погоду
 
прекрасно едется.
 
Жди
 
у облака —
 
под Большой Медведицей.
 
До свидания! —
 
Сел,
 
и попятились
 
площади,
 
здания…
 
Щека — к щеке,
 
к талии — талией, —
 
небо
 
раза три облетали.
 
По млечным путям
 
за кометной кривизной,
 
а сзади —
 
жеребенком —
 
аэроплан привязной.
 
Простор!
 
Тебе —
 
не Петровский парк,
 
где все
 
протерто
 
задами парок.
 
На ходу
 
рассказывает
 
бывшее
 
в двадцать пятом году.
 
— Сегодня
 
слушал
 
радиокнижки.
 
Да…
 
это были
 
не дни, а днишки.
 
Найдешь комнатенку,
 
и то — не мед.
 
В домком давай,
 
фининспектору данные.
 
А тут — благодать!
 
Простор —
 
не жмет.
 
Мироздание!
 
Возьмем — наудачу.
 
Тогда
 
весной
 
тащились на дачу.
 
Ездили
 
по железной дороге.
 
Пыхтят
 
и ползут понемножку.
 
Все равно,
 
что ласточку
 
поставить на ноги,
 
чтоб шла,
 
ступая
 
с ножки на ножку.
 
Свернуть,
 
пойти по лесу —
 
нельзя!
 
Соблюдай рельсу.
 
А то еще
 
в древнее время
 
были
 
так называемые
 
автомобили.
 
Тоже —
 
мое почтеньице —
 
способ сообщеньица!
 
По воздуху —
 
нельзя.
 
По воде —
 
не может.
 
Через лес —
 
нельзя.
 
Через дом —
 
тоже.
 
Ну, скажите,
 
это машина разве?
 
Шины лопаются,
 
неприятностей —
 
масса.
 
Даже
 
на фонарь
 
не мог взлазить.
 
Сейчас же —
 
ломался.
 
Теперь захочу —
 
и в сторону ринусь.
 
А разве —
 
езда с паровозом!
 
Примус!
 
Теперь
 
приставил
 
крыло и колеса
 
да вместе с домом
 
взял
 
и понесся.
 
А захотелось
 
остановиться —
 
вот тебе — Винница,
 
вот тебе — Ницца.
 
Больным
 
во время оное
 
прописывались
 
солнечные ванны.
 
Днем
 
и то,
 
сложивши ручки —
 
жди,
 
чтобы вылез
 
луч из-за тучки.
 
А нынче
 
лети
 
хоть с самого полюса.
 
Грейся!
 
Пользуйся!.. —
 
Любимой
 
дни ушедшие мнятся.
 
А под ними
 
города,
 
селения
 
проносятся
 
в иллюминации —
 
ежедневные увеселения!
 
Радиостанция
 
Урала
 
на всю
 
на Сибирь
 
концерты орала.
 
Шаля,
 
такие ноты наляпаны,
 
что с зависти
 
лопнули б
 
все Шаляпины.
 
А дальше
 
в кинематографическом раже
 
по облакам —
 
верстовые миражи.
 
Это тебе
 
не «Художественный»
 
да «Арс»,
 
где в тесных стенках —
 
партер да ярус.
 
От земли
 
до самого Марса
 
становись,
 
хоть партером,
 
хоть ярусом.
 
Наконец —
 
в грядущем
 
и это станется —
 
прямо
 
по небу
 
разводят танцы.
 
Не топоча,
 
не вздымая пыль,
 
грациозно
 
выгибая крылья,
 
наяривают
 
фантастическую кадриль.
 
А в радио —
 
буря кадрилья.
 
Вокруг
 
миллионы
 
летающих столиков.
 
Пей и прохлаждайся —
 
позвони только.
 
Безалкогольное.
 
От сапожника
 
и до портного —
 
никто
 
не выносит
 
и запаха спиртного.
 
Больному —
 
рюмка норма,
 
и то
 
принимает
 
под хлороформом.
 
Никого
 
не мутит
 
никакая строфа.
 
Не жизнь,
 
а — лафа!
 
Сообщаю это
 
к прискорбию
 
товарищей поэтов.
 
Не то что нынче —
 
тысячами
 
высыпят
 
на стихи,
 
от которых дурно.
 
А тут —
 
хорошо!
 
Ни диспута,
 
ни заседания ни одного —
 
культурно!
 
Полдвенадцатого.
 
Радио проорал:
 
— Граждане!
 
Напоминаю —
 
спать пора! —
 
От быстроты
 
засвистевши аж,
 
прямо
 
с суматохи бальной
 
гражданин,
 
завернув
 
крутой вираж,
 
влетает
 
в окно спальной.
 
Слез с самолета.
 
Кнопка.
 
Троньте!
 
Самолет сложился
 
и — в угол,
 
как зонтик.
 
Разделся.
 
В мембрану —
 
три слова:
 
— Завтра
 
разбудить
 
в полвосьмого! —
 
Повернулся
 
на бок
 
довольный гражданин,
 
зевнул
 
и закрыл веки.
 
Так
 
проводил
 
свои дни
 
гражданин
 
в XXX веке.