Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1915
  
ГИМН КРИТИКУ
 
 
 
От страсти извозчика и разговорчивой прачки
 
невзрачный детеныш в результате вытек.
 
Мальчик — не мусор, не вывезешь на тачке.
 
Мать поплакала и назвала его: критик.
 
 
 
Отец, в разговорах вспоминая родословные,
 
любил поспорить о правах материнства.
 
Такое воспитание, светское и салонное,
 
оберегало мальчика от уклона в свинство.
 
 
 
Как роется дворником к кухарке сапа,
 
щебетала мамаша и кальсоны мыла;
 
от мамаши мальчик унаследовал запах
 
и способность вникать легко и без мыла.
 
 
 
Когда он вырос приблизительно с полено
 
и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,
 
его изящным ударом колена
 
провели на улицу, чтобы вышел в люди.
 
 
 
Много ль человеку нужно? — Клочок —
 
небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.
 
Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,
 
обнюхал приятное газетное небо.
 
 
 
И какой-то обладатель какого-то имени
 
нежнейший в двери услыхал стук.
 
И скоро критик из имениного вымени
 
выдоил и брюки, и булку, и галстук.
 
 
 
Легко смотреть ему, обутому и одетому,
 
молодых искателей изысканные игры
 
и думать: хорошо — ну, хотя бы этому
 
потрогать зубенками шальные икры.
 
 
 
Но если просочится в газетной сети
 
о том, как велик был Пушкин или Дант,
 
кажется, будто разлагается в газете
 
громадный и жирный официант.
 
 
 
И когда вы, наконец, в столетний юбилей
 
продерете глазки в кадильной гари,
 
имя его первое, голубицы белей,
 
чисто засияет на поднесенном портсигаре.
 
 
 
Писатели, нас много. Собирайте миллион.
 
И богадельню критикам построим в Ницце.
 
Вы думаете — легко им наше белье
 
ежедневно прополаскивать в газетной странице!
 
 
1915
  
ГИМН ОБЕДУ
 
 
 
Слава вам, идущие обедать миллионы!
 
И уже успевшие наесться тысячи!
 
Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны
 
и тысячи блюдищ всяческой пищи.
 
 
 
Если ударами ядр
 
тысячи Реймсов разбить удалось бы —
 
по-прежнему будут ножки у пулярд,
 
и дышать по-прежнему будет ростбиф!
 
 
 
Желудок в панаме! Тебя ль заразят
 
величием смерти для новой эры?!
 
Желудку ничем болеть нельзя,
 
кроме аппендицита и холеры!
 
 
 
Пусть в сале совсем потонут зрачки —
 
все равно их зря отец твой выделал;
 
на слепую кишку хоть надень очки,
 
кишка все равно ничего б не видела.
 
 
 
Ты так не хуже! Наоборот,
 
если б рот один, без глаз, без затылка —
 
сразу могла б поместиться в рот
 
целая фаршированная тыква.
 
 
 
Лежи спокойно, безглазый, безухий,
 
с куском пирога в руке,
 
а дети твои у тебя на брюхе
 
будут играть в крокет.
 
 
 
Спи, не тревожась картиной крови
 
и тем, что пожаром мир опоясан, —
 
молоком богаты силы коровьи,
 
и безмерно богатство бычьего мяса.
 
 
 
Если взрежется последняя шея бычья
 
и злак последний с камня серого,
 
ты, верный раб твоего обычая,
 
из звезд сфабрикуешь консервы.
 
 
 
А если умрешь от котлет и бульонов,
 
на памятнике прикажем высечь:
 
"Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —
 
твоих четыреста тысяч".
 
 
1915
   
ВОТ ТАК Я И СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ
 
 
 
Ну, это совершенно невыносимо!
 
Весь как есть искусан злобой.
 
Злюсь не так, как могли бы вы:
 
как собака лицо луны гололобой —
 
взял бы
 
и все обвыл.
 
 
 
Нервы, должно быть…
 
Выйду,
 
погуляю.
 
И на улице не успокоился ни на ком я.
 
Какая-то прокричала про добрый вечер.
 
Надо ответить:
 
она — знакомая.
 
Хочу.
 
Чувствую —
 
не могу по-человечьи.
 
 
 
Что это за безобразие!
 
Сплю я, что ли?
 
Ощупал себя:
 
такой же, как был,
 
лицо такое же, к какому привык.
 
Тронул губу,
 
а у меня из-под губы —
 
клык.
 
 
 
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
 
Бросился к дому, шаги удвоив.
 
Бережно огибаю полицейский пост,
 
вдруг оглушительное:
 
"Городовой!
 
Хвост!"
 
 
 
Провел рукой и — остолбенел!
 
Этого-то,
 
всяких клыков почище,
 
я и не заметил в бешеном скаче:
 
у меня из-под пиджака
 
развеерился хвостище
 
и вьется сзади,
 
большой, собачий.
 
 
 
Что теперь?
 
Один заорал, толпу растя.
 
Второму прибавился третий, четвертый.
 
Смяли старушонку.
 
Она, крестясь, что-то кричала про черта.
 
 
 
И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
 
толпа навалилась,
 
огромная,
 
злая,
 
я стал на четвереньки
 
и залаял:
 
Гав! гав! гав!