Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1923
  
ПАРИЖ
 
(Разговорчики с Эйфелевой башней)
 
 
Обшаркан мильоном ног.
 
Исшелестен тыщей шин.
 
Я борозжу Париж —
 
до жути одинок,
 
до жути ни лица,
 
до жути ни души.
 
Вокруг меня —
 
авто фантастят танец,
 
вокруг меня —
 
из зверорыбьих морд —
 
еще с Людовиков
 
свистит вода, фонтанясь.
 
Я выхожу
 
на Рlасе dе lа Соnсоrdе.
 
Я жду,
 
пока,
 
подняв резную главку,
 
домовьей слежкою умаяна,
 
ко мне,
 
к большевику,
 
на явку
 
выходит Эйфелева из тумана.
 
— Т-ш-ш-ш,
 
башня,
 
тише шлепайте! —
 
увидят! —
 
луна — гильотинная жуть.
 
Я вот что скажу
 
(пришипился в шепоте,
 
ей
 
в радиоухо
 
шепчу,
 
жужжу);
 
— Я разагитировал вещи и здания.
 
Мы —
 
только согласия вашего ждем.
 
Башня —
 
хотите возглавить восстание?
 
Башня —
 
мы
 
вас выбираем вождем!
 
Не вам —
 
образцу машинного гения —
 
здесь
 
таять от аполлинеровских вирш.
 
Для вас
 
не место — место гниения —
 
Париж проституток,
 
поэтов,
 
бирж.
 
Метро согласились,
 
метро со мною —
 
они
 
из своих облицованных нутр
 
публику выплюют —
 
кровью смоют
 
со стен
 
плакаты духов и пудр.
 
Они убедились —
 
не ими литься
 
вагонам богатых.
 
Они не рабы!
 
Они убедились —
 
им
 
более к лицам
 
 
 
наши афиши,
 
плакаты борьбы.
 
Башня —
 
улиц не бойтесь!
 
Если
 
метро не выпустит уличный грунт —
 
грунт
 
исполосуют рельсы.
 
Я подымаю рельсовый бунт.
 
Боитесь?
 
Трактиры заступятся стаями?
 
Боитесь?
 
На помощь придет Рив-гош.
 
Не бойтесь!
 
Я уговорился с мостами.
 
Вплавь
 
реку
 
переплыть
 
не легко ж!
 
Мосты,
 
распалясь от движения злого,
 
подымутся враз с парижских боков.
 
Мосты забунтуют.
 
По первому зову —
 
прохожих ссыпят на камень быков.
 
Все вещи вздыбятся.
 
Вещам невмоготу.
 
Пройдет
 
пятнадцать лет
 
иль двадцать,
 
обдрябнет сталь,
 
и сами
 
вещи
 
тут
 
пойдут
 
Монмартрами на ночи продаваться.
 
Идемте, башня!
 
К нам!
 
Вы —
 
там,
 
у нас,
 
нужней!
 
Идемте к нам!
 
В блестенье стали,
 
в дымах —
 
мы встретим вас.
 
 
 
Мы встретим вас нежней,
 
чем первые любимые любимых.
 
Идем в Москву!
 
У нас
 
в Москве
 
простор.
 
Вы
 
— каждый! —
 
будете по улице иметь.
 
Мы
 
будем холить вас;
 
раз сто
 
за день
 
до солнц расчистим вашу сталь и медь.
 
Пусть
 
город ваш,
 
Париж франтих и дур,
 
Париж бульварных ротозеев,
 
кончается один, в сплошной складбищась Лувр,
 
в старье лесов Булонских и музеев.
 
Вперед!
 
Шагни четверкой мощных лап,
 
прибитых чертежами Эйфеля,
 
чтоб в нашем небе твой изранило лоб,
 
чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!
 
Решайтесь, башня, —
 
нынче же вставайте все,
 
разворотив Париж с верхушки и до низу!
 
Идемте!
 
К нам!
 
К нам, в СССР!
 
Идемте к нам —
 
я
 
вам достану визу!
 
 
1923
   
ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ
 
 
 
Рабочий
 
утром
 
глазеет в газету.
 
Думает:
 
"Нам бы работешку эту!
 
Дело тихое, и нету чище.
 
Не то что по кузницам отмахивать ручища.
 
Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —
 
и гони строчки.
 
Нагнал,
 
расставил запятые да точки,
 
подписался,
 
под подпись закорючку,
 
и готово:
 
строчки растут как цветочки.
 
Ручки в брючки,
 
в стол ручку,
 
получил построчные —
 
и, ленивой ивой
 
склоняясь над кружкой,
 
дуй пиво".
 
В искоренение вредного убежденья
 
вынужден описать газетный день я.
 
 
 
Как будто
 
весь народ,
 
который
 
не поместился под башню Сухареву, —
 
пришел торговаться в редакционные коридоры.
 
Тыщи!
 
Во весь дух ревут.
 
"Где объявления?
 
Потеряла собачку я!"
 
Голосит дамочка, слезками пачкаясь.
 
«Караул!»
 
Отчаянные вопли прореяли.
 
"Миллиард?
 
С покойничка?
 
За строку нонпарели?"
 
Завжилотдел.
 
Не глаза — жжение.
 
Каждому сует какие-то опровержения.
 
Кто-то крестится.
 
Клянется крещеным лбом:
 
«Это я — настоящий Бим-Бом!»
 
Все стены уставлены какими-то дядьями.
 
Стоят кариатидами по стенкам голым.
 
Это «начинающие».
 
Помахивая статьями,
 
по дороге к редактору стоят частоколом.
 
Два.
 
Редактор вплывает барином.
 
В два с четвертью
 
из барина,
 
как из пристяжной,
 
умученной выездом парным, —
 
паром вздымается испарина.
 
Через минуту
 
из кабинета редакторского рев:
 
то ручкой по папке,
 
то по столу бац ею.
 
Это редактор,
 
собрав бухгалтеров,
 
потеет над самоокупацией.
 
У редактора к передовице лежит сердце.
 
Забудь!
 
Про сальдо язычишкой треплет.
 
У редактора —
 
аж волос вылазит от коммерции,
 
лепечет редактор про «кредит и дебет».
 
Пока редактор завхоза ест —
 
раз сто телефон вгрызается лаем.
 
Это ставку учетверяет Мострест.
 
И еще грозится:
 
«Удесятерю в мае».
 
Наконец, освободился.
 
Минуточек лишка…
 
Врывается начинающий.
 
Попробуй — выставь!
 
"Прочтите немедля!
 
Замечательная статьишка",
 
а в статьишке —
 
листов триста!
 
Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.
 
Хроникер врывается:
 
"Там,
 
в Замоскворечье, —
 
выловлен из Москвы-реки —
 
живой гиппопотам!"
 
Из РОСТА
 
на редактора
 
начинает литься
 
сенсация за сенсацией,
 
за небылицей небылица.
 
Нет у РОСТА лучшей радости,
 
чем всучить редактору невероятнейшей гадости.
 
Извергая старательность, как Везувий и Этна,
 
курьер врывается.
 
"К редактору!
 
Лично!"
 
В пакете
 
с надписью:
 
— Совершенно секретно —
 
повестка
 
на прошлогоднее заседание публичное.
 
Затем курьер,
 
красный, как малина,
 
от НКИД.
 
Кроет рьяно.
 
Передовик
 
президента Чжан Цзо-лина
 
спутал с гаоляном.
 
Наконец, библиограф!
 
Что бешеный вол.
 
Машет книжкой.
 
Выражается резко.
 
Получил на рецензию
 
юрист —
 
хохол —
 
учебник гинекологии
 
на древнееврейском!
 
Вокруг
 
за столами
 
или перьев скрежет,
 
или ножницы скрипят:
 
писателей режут.
 
Секретарь
 
у фельетониста,
 
пропотевшего до сорочки,
 
делает из пятисот —
 
полторы строчки.
 
Под утро стихает редакционный раж.
 
Редактор в восторге,
 
Уехал.
 
Улажено.
 
Но тут…
 
Самогоном упился метранпаж,
 
лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины.
 
Спит редактор.
 
Снится: Мострест
 
так высоко взвинтил ставки —
 
что на колокольню Ивана Великого влез
 
и хохочет с колокольной главки.
 
Просыпается.
 
До утра проспал без просыпа.
 
Ручонки дрожат.
 
Газету откроют.
 
Ужас!
 
Не газета, а оспа.
 
Шрифт по статьям расплылся икрою.
 
Из всей газеты,
 
как из моря риф,
 
выглядывает лишь —
 
парочка чьих-то рифм.
 
Вид у редактора…
 
такой вид его,
 
что видно сразу —
 
нечему завидовать.
 
 
 
Если встретите человека белее мела,
 
худющего,
 
худей, чем газетный лист, —
 
умозаключайте смело:
 
или редактор,
 
или журналист.