Лад

По каким-то никому не известным причинам фольклорные знатоки ставят рядом с пословицей поговорку, жанровые границы которой вообще не заметны. Поговоркой можно назвать любое образное выражение. Они, поговорки, могут вообще не иметь смысла, а лишь музыкально-ритмичное оформление, забавляющее слух, звуковые сочетания и безличные возгласы («Ох, елки-палки лес густой», «Вырвизуб», «Кровь с молоком» и т. д.). Поговорка присутствовала повсюду. Обучение детей счету происходило благодаря поговоркам, словно бы мимоходом: «Два, три — нос утри», «Девять, десять — воду весят», «Одиннадцать, двенадцать — на улице бранятся».
ПЕСНЯ. «Сказка — складка, песня — быль». Иными словами, сказку можно складывать, говорить на ходу, тогда как песню на ходу сложить труднее. Она должна уже быть. (По-видимому, отсюда происходит и слово «былина».) Само собой разумеется, пение не исключает импровизацию, одна и та же песня нередко звучал а по-разному, даже в нескольких мелодических вариантах. Такая свобода давала простор для индивидуальных способностей, каждый был волен в меру своих сил совершенствовать песенные слова. В результате такого стихийного совершенствования — долгого и незаметного — и появились в народной культуре сотни и тысячи песенных жемчужин, подобных этой:
 
 
Не сиди, девица, поздно вечером,
 
Ты не жги, не жги восковой свечи,
 
Ты не шей, не шей брана полога,
 
И не трать, не трать впусте золота.
 
Ведь не спать тебе в этом пологе,
 
Тебе спать, девица, во синем море,
 
Во синем море на желтом песке,
 
Обнимать девице круты берега,
 
Целовать девице сер-горюч камень.
 
 
Девяти этих строк по их образной насыщенности хватило бы для песни, но это обращение — лишь песенное начало. Девичий ответ на угрозу смерти звучит так:
 
 
Не серди меня, добрый молодец!
 
Я ведь девушка не безродная,
 
У меня, девушки, есть отец и мать,
 
Отец-мать и два братца милые.
 
Я велю братцам подстрелить тебя.
 
Подстрелить тебя, потребить душу.
 
Я из косточек терем выстрою,
 
Я из ребрышек полы выстелю,
 
Я из рук, из ног скамью сделаю,
 
Из головушки яндову солью,
 
Из суставчиков налью стаканчиков,
 
Из ясных очей — чары винные,
 
Из твоей крови наварю пива.
 
Позову я в гости всех подруженек,
 
Посажу я всех их по лавочкам,
 
А сама сяду на скамеечке.
 
Вы, подруженьки мои, голубушки!
 
Загану же я вам загадочку,
 
Вам хитру-мудру, неразгадливу:
 
«Во милом живу, по милом хожу,
 
На милом сижу, из милого пью,
 
Из милого пью, кровь милого пью».
 
 
Далекие языческие отголоски, словно из самого чрева земной истории, чуются в этих словах, так не созвучных времени христианства.
Трагическое противостояние полов, их несхожее равенство и единство чувствуются и в другой, еще дохристианской по своему духу песне:
 
 
Во лесу было, в орешнике,
 
Тут стоял, стоял вороной конь,
 
Трои сутки не кормленный был,
 
Неделюшку не поен стоял.
 
Тут жена мужа потребила,
 
Вострым ножиком зарезала,
 
На ноже-то сердце вынула.
 
На булатном встрепенулося,
 
А жена-то усмехнулася.
 
Во холодный погреб бросила,
 
Правой ноженькой притопнула,
 
Правый локоть на оконышко,
 
Горючи слезы за оконышко [136].
 
 
Судя по этим песням и при известной доле легкомыслия можно подумать, что женщины древней и средневековой Руси только и делали, что убивали своих мужей. (Кстати, как раз такой логикой и пользуются исследователи вульгарно-социологического, а также открыто демагогического толка. Кому чего хочется, тот то и выбирает, а иногда и выискивает в истории быта.) Но дело вовсе не в наших желаниях. Песня, например, историческая (былина, старина), как и сказка, выбирала выражения крайние, обряды гипертрофированные. Народное самосознание выражало свой подчеркнутый интерес к злому свершению образным преувеличением, зло изображалось в крайней своей концентрации в таком сгустке, который вызывает в слушателе ужас. Подобная образность также играла роль своеобразной прививки: лучше испытать и пережить зло песенное (сказочное, словесное), чем зло подлинное. Отсюда становится более понятным народный интерес к бал ладности и ярко выраженной сюжетности:
 
 
 
Как поехал я, молодец, во дороженьку,
 
Догоняют меня два товарища,
 
Во глаза мне, молодцу, надсмехаются,
 
Что твоя, брат, жена за гульбой пошла,
 
Что любимое дитя качать бросила,
 
Вороных она коней всех изъездила,
 
Молодых-то [137] людей всех измучила.
 
Воротился я, молодец, с пути-дороженьки,
 
Подъехал я, молодец, к широкому двору,
 
Молодая жена да вышла встретила,
 
Она в белой сорочке без пояса.
 
Обнажил я, молодец, саблю вострую,
 
Я срубил жене буйну голову,
 
Покатилась голова коню под ноги.
 
Я пошел, молодец, во конюшенку,
 
Вороные мои кони все сытешеньки,
 
Я пошел, молодец, в детску спаленку,
 
Любимое дитя лежит качается…
 
Ах зачем я послушал чужа разума!
 
 
Наталья Самсонова на подобный сюжет, но на другую мелодию пела так:
 
 
Ехали казаки, ехали казаки,
 
Ехали казаки со службы домой.
 
 
У этих казаков «на плечах погоны, на грудях ремни». Одного казака встречает мать и говорит, что у его жены родилось неурочное дитя. Казак губит жену, идет к колыбели и, по «обличью» узнавая в ребенке сына, кончает с собой.
В другой песне поется о муже, ушедшем в ночной разбой, о том, как он «по белу свету домой пришел».
 
 
…Послал он меня молоду
 
Отмывать платье кровавое.
 
Половину платья вымыла,
 
А другую в реку кинула,
 
Нашла братцеву рубашечку…
 
 
То же стремление к балладности явно просматривается и в более поздних песнях, таких, как «По Дону гуляет» (кстати, ужасно испорченной современным эстрадно-одиночным исполнением, записанным на пластинку), «Окрасился месяц багрянцем», «Помню, я еще молодушкой была» и т. д. В этих песнях уже чувствуется мощное влияние книжной поэзии. Сюжетная сентиментальность идет здесь рука об руку с мелодическим вырождением, что связано с исчезновением народной традиции и с общим упадком песен-но-хоровой культуры. Так, слова песни. «Во саду при долине», которая была очень популярна в 30-40-х годах, вызывают улыбку своей наивностю. Форма здесь словно бы нарочно противоречит глубоко народному содержанию. Однако упомянутое противоречие вполне может быть и традиционным. Это касается в основном игровых и хороводных песен, смысловое содержание которых выражено не столько словами, сколько ритмикой и мелодией. Такие песни сложены из традиционных образных заготовок: «Во чистом во поле на белой березе сидит птица пава». Береза в таких песнях легко заменяется кудрявой рябиной, птица пава соловьем и т. д. Бессюжетность допускается полная.