Луна над горой

Растроганный встречей, Ли Лин мгновенно забыл обо всем, что до сих пор мешало ему увидеться с приятелем. Оба поначалу не могли вымолвить ни слова.
Слуги Ли Лина поставили неподалеку несколько юрт, и глухой, заброшенный угол стал выглядеть куда приветливее. В избу внесли угощения, привезенные гостями; в тот вечер окрестные птицы и звери с удивлением прислушивались к неслыханным здесь прежде звукам застолья и взрывам смеха. Ли Лин провел у друга несколько дней.
Рассказывать, как он переоделся в одежды хунну, было нелегко, но он открыл все как есть, не пытаясь себя выгородить. Что до Су У – от его хладнокровных речей о перенесенном за последние годы у Ли Лина сжималось сердце. Несколько лет назад в эти места заезжал младший брат шаньюя и, сжалившись над изгнанником, подарил ему припасов и одежды на целых три года. С тех пор, однако, великодушный князь умер, и Су У, чтобы выжить, приходилось раскапывать мерзлую землю в поисках мышиных тайников с зерном. Слухи о его смерти возникли, похоже, когда разбойники угнали у него весь скот – до последней овцы.
Ли Лин поведал Су У о кончине его матери, но так и не смог сказать правду о жене, которая бросила детей и заново вышла замуж.
Глядя на старого друга, он задавался вопросом: для чего тот живет? Неужели до сих пор надеется вернуться домой, на земли Хань? Но изгнанник говорил, что разуверился в таком исходе. Зачем же тогда длить свои дни, ежечасно терпя лишения? Су У был бы обласкан на службе у шаньюя, но решения не изменит – Ли Лин понял это сразу и теперь удивлялся, отчего Су У не покончит с собой. Сам он волей-неволей продолжал жить – потому, что пустил на этой земле корни и был теперь связан с ней узами долга и узами любви; да и смерть его сейчас не была бы данью преданности родине.
Для Су У дело обстояло иначе. Земля хунну была для него чужой. А чтобы исполнить долг верности перед Хань, не имело значения, дождется он голодной смерти с посольским жезлом в руках – или сожжет его и после перережет себе горло. Один раз, когда варвары схватили его, Су У пытался себя убить – значит, смерть его не страшила… Но Ли Лин вспоминал, каким упорным – и даже упрямым, почти до смешного, – был его товарищ в молодости. Должно быть, он мыслил так: не только поддаться на посулы шаньюя, но и убить себя, чтобы спастись от невзгод, значило проиграть – предводителю варваров или самой судьбе, которая в нем воплотилась.
Изгнанник, пытающийся переупрямить судьбу, отнюдь не казался Ли Лину смешным или несуразным. Если упрямство дает силы бесконечно переносить нужду, морозы, одиночество и не сдаваться до самой смерти, то оно достойно трепета и восхищения. Ли Лин отдавал Су У должное: из его прежней, почти ребяческой непокорности выросла подлинная твердость. И ведь изгнанник даже не мог рассчитывать, что о его мужестве узнают на родине: не только сам он туда не вернется, но и другие едва ли расскажут ханьскому императору – или предводителю хунну, если уж на то пошло, – о том, что он перенес у себя в глуши. Казалось, Су У суждено погибнуть здесь в одиночестве, но его это не пугало: он готов был терпеть, счастливый уже тем, что до конца не склонился перед судьбой, смеясь ей в лицо.
Когда-то Ли Лин собирался убить предыдущего шаньюя и бежать, но его остановило понимание: даже если ему удастся задуманное, он не сможет добраться до ханьских земель, а значит, на родине никто не услышит, что он сделал. Он отказался от своего замысла. Су У же подобные соображения ничуть не смущали – и Ли Лин, думая об этом, поеживался.
Прошло несколько дней, и чувства, всколыхнувшиеся при встрече с Су У, немного улеглись, но одна мысль продолжала преследовать Ли Лина. О чем бы они ни говорили, он не переставал сравнивать две истории – свою и Су У. Нельзя сказать, будто он считал друга верным подданным, а себя предателем; но перед непреклонным Су У, на которого к тому же наложили отпечаток годы, проведенные среди лесов и гор в полном молчании, Ли Лину начинало казаться, будто все, что перенес он сам – и что служило единственным оправданием его решению, – меркнет и кажется незначительным. Кроме того – или ему лишь чудилось? – постепенно в манере Су У появилось что-то от обращения богача с бедняком: этакая подчеркнутая сердечность, за которой кроется внутреннее превосходство. Ли Лин не мог бы объяснить, в чем это проявлялось. Но порой во взгляде Су У, прикрывающего наготу лохмотьями, мелькала тень жалости – и именно ее Ли Лин, разодетый в собольи меха князь хунну, боялся сильнее всего.
 
По истечении десяти дней он простился со старым другом и, подавленный, двинулся в обратный путь. В бревенчатой избушке остался большой запас еды и одежды. О предложении шаньюя Ли Лин ничего не сказал: что ответит Су У, было ясно, так к чему унижать его и себя подобными разговорами?
Но и после возвращения на юг их встреча не шла из головы. На расстоянии фигура Су У в воспоминаниях словно бы выросла, возвышаясь над Ли Лином суровой громадой.
Нет, он не думал, будто, пойдя на службу к хунну, поступил хорошо. Скорее верил: сравнив все, что он сделал для родной страны, с тем, как та ему отплатила, даже самый суровый судья согласится, что поступок его был вполне закономерным. Но вот перед ним человек, который, оказавшись в обстоятельствах еще более тяжелых, закономерность эту признавать отказывался. Холод и голод, одиночество, безразличие к нему родины, почти полная уверенность в том, что никто и никогда не узнает о перенесенных им лишениях, – ничто не сделало для него «закономерной» измену долгу и верности.
Так само существование Су У стало для Ли Лина одновременно возвышающим примером и неотвязным кошмаром. Время от времени он посылал людей убедиться, что Су У жив и здоров, и отправлял ему еду, скот и ковры. Тяга увидеться с ним постоянно боролась в душе Ли Лина с желанием избегать новой встречи.
Прошло несколько лет, и Ли Лин вновь посетил бревенчатую избу на берегу Байкала. По пути туда он встретил дозорных, охранявших границу севернее Юньчжуна, и услышал от них, что недавно жители Хань, от управителя уезда до простолюдина, надели белые траурные одежды. Общий траур мог означать только одно: скончался император. Так Ли Лин узнал о смерти У-ди.
Когда он, прибыв на берег Байкала, рассказал об этом Су У, тот, обратившись лицом к югу, зарыдал – и стенал, и плакал несколько дней, пока у него не пошла горлом кровь. У наблюдавшего за ним Ли Лина на сердце становилось все тяжелее. Он ничуть не сомневался в искренности друга – и, конечно, сочувствовал столь глубокому, сильному горю. Но сам притом не мог пролить ни слезинки.
Допустим, семью Су У, в отличии от семьи Ли Лина, не казнили. Но нельзя сказать, чтобы ханьская власть была милостива к его роду. Обоих его братьев принудили покончить с собой: старший провинился в том, что сломал оглоблю у императорской колесницы, младшему не удалось поймать беглого преступника. Зная все это и видя теперь своими глазами, как изгнанник оплакивает умершего императора, Ли Лин вдруг понял: непреклонность Су У порождалась не долгом и не верностью – не идеями, навязанными извне, – но лишь чистой, безграничной и неугасимой любовью к стране Хань, пылавшей в его сердце.
Осознав наконец это непреодолимое различие между собой и другом, Ли Лин против воли погрузился в пучину мрачных раздумий о собственной натуре.
Когда Ли Лин вернулся на юг после поездки к Су У, в ставку шаньюя как раз прибыли ханьские послы. Помимо известия о кончине У-ди и воцарении нового императора, они привезли предложение заключить мир и установить дружеские отношения; впрочем, прошлый опыт говорил о том, что подобная дружба длится не более года. К удивлению Ли Лина, ханьское посольство возглавлял Жэнь Личжэн, его старый друг и земляк, родом из Лунси.
В год смерти императора У-ди, во втором месяце, на престол взошел наследный принц Лю Фулин, принявший имя Чжао-ди. Ему едва сравнялось восемь лет, потому были назначены регенты: старший военачальник Хо Гуан и военачальник левого крыла Шангуань Цзэ. Оба они были друзьями Ли Лина и, желая его вернуть, отобрали для визита к хунну его прежних товарищей.