Луна над горой

Наконец официальные обязанности посланников были выполнены, и последовал шумный пир. Обычно в таких случаях распоряжался Вэй Люй, но в тот раз роль эта выпала Ли Лину – ведь прибывшие были его хорошими знакомцами. Жэнь Личжэн то и дело на него посматривал, но, конечно, не мог завести разговор о возвращении перед местной знатью – и потому, сидя через стол, лишь многозначительно поглаживал кольцо на рукояти меча, намекая, что «кольцо» на их родном языке звучит так же, как «возвращаться». Ли Лин все видел и намек понимал, но не знал, что ответить.
В конце концов празднество закончилось, гости постепенно разошлись, и только Ли Лин и Вэй Люй остались с ханьскими послами, продолжая угощать их вином и мясом и развлекая игрой в кости. Жэнь Личжэн, наконец улучив момент, произнес:
– Сейчас в нашем государстве даровано прощение преступникам, и все радуются высочайшей милости и общему благоденствию. Новый император пока еще дитя, и делами управляют Хо Гуан и Шангуань Цзэ, хорошо тебе известные.
Посланник считал – и вполне справедливо, – что Вэй Люй уже стал подлинным хунну, и потому говорил в его присутствии обиняками, но надеялся упоминанием старых приятелей привлечь внимание Ли Лина. Тот, однако, молчал, а затем, со значением глядя в глаза Жэнь Личжэну, погладил себя по волосам – причесанным на варварский манер, а совсем не по моде Срединного государства.
Позже Вэй Люй вышел, чтобы переменить одежду, и гость заговорил более откровенно.
– Ли Шаоцин! – произнес он, называя Ли Лина почетным именем, как прежде при дворе. – На твою долю, должно быть, выпало много невзгод. Хо Гуан и Шангуань Цзэ шлют тебе наилучшие пожелания. – Тут Ли Лин спросил, как дела у обоих, но довольно безразлично, и Жэнь Личжэн продолжал: – Ли Шаоцин, прошу, возвращайся домой! Неужто тебя беспокоит, что там ты не сможешь снискать богатства и знатности? Не стоит об этом тревожиться, возвращайся!
Ли Лин, недавно видевшийся с Су У, был тронут искренним призывом друга. Но не требовалось долго думать, чтобы понять: на земли Хань ему пути больше нет.
– Вернуться-то легко. Но разве тогда меня не ждет новое бесчестье?
Тут в юрту вновь вошел Вэй Люй, и оба умолкли.
Когда все расходились, Жэнь Личжэн, будто невзначай, приблизился к Ли Лину и опять вполголоса спросил, точно ли тот не хочет вернуться на родину.
– Мужчина не может терпеть позор дважды! – покачал головой Ли Лин. Слова прозвучали совсем тихо и печально – и не потому, что их мог услышать Вэй Люй.
Еще через пять лет, в шестой год правления императора Чжао-ди, летом, Су У, которому, казалось, суждено было умереть в безвестности далеко на севере, вернулся на родину.
Знаменитая история о том, как Сын Неба, охотясь в садах Шанлинь, подстрелил гуся, к лапе которого было привязано написанное на шелке письмо Су У, – это, конечно, выдумка, чтобы заставить шаньюя раскрыть правду про пленного посла. Человек по имени Чан Хуэй, девятнадцать лет назад прибывший вместе с ним к хунну, встретился с очередным ханьским посольством и поведал, что Су У не погиб; он же и посоветовал воспользоваться этой хитростью. Шаньюй немедленно отправил гонцов на берега Байкала, и Су У привезли в ставку.
Ли Лин был потрясен. Вернется Су У на родину или нет, он оставался великим человеком – и неизменно служил для Ли Лина живым упреком. Потрясением было осознать, что Небо наблюдает за ними, – в чем он давно разуверился. Ли Лина охватил трепет. Он по-прежнему не считал себя преступником. И все же Су У с честью выдержал испытание, которого он, Ли Лин, – пусть даже не сделав ничего плохого – не прошел. Теперь о деяниях Су У узнают и в Поднебесной – и это не давало Ли Лину покоя. А страшнее всего была мысль, что нынешнее мучительное чувство в груди – не что иное, как зависть.
Напоследок Ли Лин устроил в честь друга пиршество. Ему так много хотелось сказать… Но в конечном счете все сводилось к объяснению: про задумку, с которой он шел на службу к хунну, про то, что до ее осуществления на родине расправились с его семьей, и про то, что ему стало незачем возвращаться. Он не произнес ни слова: то были бы сетования, лишенные смысла. Но в разгар пира Ли Лин не утерпел, поднялся на ноги и, танцуя, затянул песню:
 
 
 
Я служил, не щадя себя, и стране, и трону,
 
Защищал рубежи Поднебесной во время о́но.
 
Где в песках пустыни тянется след кровавый,
 
Полегло мое войско, а с ним полегла и слава.
 
Но больней, что в родном краю за проступки сына
 
Моя мать в сырую землю легла безвинно.
 
Только я живу, и долги мои неоплатны,
 
Но разрушен дом и нету пути обратно.
 
 
Голос его дрожал, по щекам катились слезы. «Постыдная слабость!» – упрекал он себя, но сдержаться не мог.
Вскоре Су У, после девятнадцати лет на чужбине, отправился домой.
Сыма Цянь, меж тем, всецело отдался работе.
Отказавшись от собственной жизни, он обрел ее в своих героях. Сам он не открывал больше рта, но, берясь за кисть, блистал красноречием, перевоплощаясь в древнего мудреца и оратора Лу Чжунляня. Он превращался в У Цзысюя [51], требующего, чтобы после самоубийства ему вырвали глаза; в Линь Сянжу [52] – упрекающего царя земли Цинь за недостаточную любезность; в Яньского Даня [53] – в слезах отправляющего Цзин Кэ убить циньского правителя. Описывая достойного, но незаслуженно оклеветанного чиновника Цюй Юаня, Сыма Цянь цитировал большой отрывок из его стихотворения «С камнем в объятиях», которое тот написал, собираясь броситься в воды реки Мило, – и был почти уверен, что эти строки – его собственные.
Четырнадцать лет прошло с тех пор, как он начал работу над рукописью, и восемь – со времени постигшей его трагедии, оскопления. В ту пору, когда в столице начались гонения на колдунов, а наследник престола Цзюй погиб после неудавшегося мятежа, полный летописный свод, над которым трудились сначала отец, а потом сын, был наконец готов – в полном соответствии с их замыслом. Еще несколько лет потребовалось на вычитывание, исправления и дополнения. К тому моменту, когда работа над «Историческими записками», состоявшими из ста тридцати глав и 526 с половиной тысяч иероглифов, была полностью завершена, к закату подошел и земной путь императора У-ди.
Закончив последнее, семидесятое по счету жизнеописание, посвященное главному придворному историку Сыма Цяню, хронист отложил кисть и замер, склонившись над письменным столом. Из груди вырвался глубокий вздох. Взгляд скользил по деревьям-пагодам в саду, но Сыма Цянь их не видел – как не слышал и стрекота цикад, к которому, казалось, прислушивался: слух давно притупился. Наверное, полагалось радоваться – но внутри ощущалась лишь смутная тревога и одиночество.
Тревога не покидала Сыма Цяня, пока он не представил завершенный труд в высочайшую канцелярию и не совершил приношений на могиле отца. Вслед за этим, однако, его охватило странное безразличие. Силы, душевные и телесные, полностью иссякли – словно у шамана, который падает замертво, когда его тело покидает вселившийся дух. Сыма Цяню едва сравнялось шестьдесят, но теперь он словно разом постарел на десять лет. От него осталась лишь оболочка человека; ни смерть императора У-ди, ни воцарение его преемника не имели более значения для того, кто когда-то был главным придворным историком.
К тому времени, как Жэнь Личжэн, посетив Ли Лина в землях хунну, вернулся в столицу Хань, Сыма Цянь уже покинул этот мир.
О Ли Лине после прощания с Су У не известно ничего – кроме того, что он скончался в первый год Юаньпин [54].