Луна над горой

Шаньюй Хулугу, с которым они были так дружны, умер еще раньше, и ему наследовал сын, Хуяньди. Однако восшествие на престол не обошлось без заговора князей. Можно предположить, что в противостояние с матерью шаньюя и Вэй Люем вмешался и Ли Лин.
В главе о хунну в «Истории ранней династии Хань» сказано, что сын Ли Лина, рожденный на варварских землях, поддержал в борьбе за власть военачальника по имени Уцзи против будущего шаньюя Хуханье – и был повержен. Тогда шел второй год Уфэн [55], правление императора Сюань-ди. Про сына Ли Лина известно только это – имя его нигде не записано.
  
Перерождение Уцзина
 
Было начало осени; цикады грустным стрекотом оглашали ивы, а звезда Дахо [56] уже клонилась на запад. Монах Сюаньцзан [57] и два его спутника торопились дальше и дальше по кручам и равнинам. Наконец они достигли широкой реки, вздымавшей бурные волны. На берегу возвышалась каменная плита, где старинными буквами было выбито «Река Сыпучих песков», а ниже – стихотворные строки:
 
 
У реки Сыпучих песков
 
Поворотов всего восемьсот,
 
Три тысячи бурных потоков
 
Всесильны и глубоки,
 
Не плавает даже перо
 
На поверхности этих вод,
 
На самое дно уходят
 
Тростниковых цветов лепестки… [58]
 
 
(Из «Путешествие на Запад»)
 
1
Из тринадцати тысяч разнообразных чудовищ, духов и оборотней, населявших реку Сыпучих песков, не было ни одного, столь подверженного сомнениям, как Уцзин. Сам он считал, будто наказан за то, что съел девятерых монахов, чьи черепа висят у него на шее.
Никто из обитателей реки, однако, черепов не видел.
– Ты их придумал, – говорили Уцзину, но тот смотрел с недоверием, а потом, опуская взгляд, скорбно вопрошал:
– Почему я не такой, как все?
– Что еще за монахи? – перешептывались вокруг. – Он и обычных-то людей сроду не ел. Мы, во всяком случае, не замечали. Карасей жевал да мелкую рыбешку…
Его прозвали Уцзин Сам-с-собой – оттого, что, терзаемый сомнениями и угрызениями совести, он то и дело принимался что-то бормотать себе под нос. Издалека казалось, будто из его рта исходят пузырьки воздуха, он же в это время тихонько шептал: «Я идиот», или «Почему я такой?», или «Все, мне конец», – а иногда «Ну да, куда мне в небожители…»
В те времена считалось, что не только речной народ, но и все живые существа прежде рождались в иных обличьях. Любой на дне реки мог бы рассказать: Уцзин когда-то был распорядителем церемоний в Облачном чертоге на Небесах. В конце концов даже самому Уцзину, настроенному весьма скептически, пришлось сделать вид, будто он в это верит. Но, говоря по правде, он – единственный в реке – имел серьезные сомнения насчет реинкарнации.
– Допустим, тот, кто пятьсот лет назад был распорядителем церемоний в Облачном чертоге, теперь стал мной. Но можно ли сказать, что небожитель из прошлого и я – одно и то же существо? Я и жизни-то на Небесах не помню. Что роднит меня с тамошним сановником? Одно ли у нас тело? Или, быть может, одна душа? И, если уж на то пошло, – что такое эта самая душа?
Когда Уцзин делился сомнениями с остальными обитателями речного дна, те лишь посмеивались:
– Ну вот, опять…
Некоторые принимались его вышучивать, другие с жалостью качали головой:
– Болен, серьезно болен, не иначе.
Уцзин и в самом деле был болен.
Он не знал, когда и почему заболел; просто однажды оказалось, что постылый недуг уже завладел им, окутав тяжелой, плотной пеленой. Все теперь давалось Уцзину с трудом: ничего не хотелось делать, увиденное и услышанное удручало, он не верил в себя и был сам себе отвратителен. Целыми днями он сидел в своей пещере, не чувствуя голода, погруженный в свои мысли, – только глаза блестели из темноты. Потом вдруг поднимался на ноги, ходил кругами, бормоча себе под нос, неожиданно опускался на землю опять, словно в забытьи. В чем была его печаль? Что нужно было поправить? Он не знал. Но все, что он прежде принимал на веру, стало казаться сомнительным и непонятным – словно целое развалилось на части, а он, рассматривая эти части, все не мог взять в толк, как именно они соединялись между собой.
 
Гигантская древняя рыба, исполнявшая роль местного врача, астролога и шамана в одном лице, сказала, наблюдая за мытарствами Уцзина:
– Бедняга! Дурную болезнь ты подхватил. Среди людей девяносто девять из ста, заразившихся этим недугом, так и мучаются до конца жизни. Мы, речной народ, прежде о подобном и не ведали, но как начали есть людей – нет-нет да и приключается с кем-нибудь. Кто эту хворь подхватит, не может избавиться от сомнений – что бы ни случилось, постоянно вопрошает: «Почему?» Все пытается найти единственный истинный ответ, который разве что Небесный Владыка знает. Мысли эти мешают жить – оттого существа, обитающие в нашем мире, согласились о подобном не думать. Хуже всего то, что больной начинает сомневаться в себе. «Почему я считаю, что я – это я? А если я начну думать, будто я – кто-то другой? Кто я вообще?» Такие вопросы – самый опасное проявление болезни. Я гляжу, с тобой это и случилось. Увы, и лекарства, и лекари тут бессильны. Болезнь можно вылечить только своими силами. Если же не повезет, то жить тебе вечно с тяжестью на сердце.
2
Письменность, изобретенную людьми, обитатели реки знали давно, но привыкли относиться к ней снисходительно. Разве мертвые знаки могут передать живую мудрость? С тем же успехом можно ловить руками дым! Даже от картин куда больше толку… Таково было общее убеждение, и потому грамотность достоинством не считалась – напротив, она якобы отнимала у существа жизненную силу. Неудивительно, что многие решили: в меланхолии Уцзина виновата его способность читать.
Недоверие к письменности, однако, не распространялось на размышления как таковые. Среди тринадцати тысяч речных созданий имелось немало философов. Словарный запас их был небогат, и потому даже самые сложные и глубокие проблемы они описывали просто и бесхитростно. Каждый обустроил на дне реки кабинет для размышлений по своему вкусу, и придонные воды наполнила философская задумчивость.
Вот старая, мудрая рыба купила дом с прекрасным садом и, устроившись у залитого ярким светом окна, раздумывала о таких предметах, как вечное счастье без сожалений. Вот группа благородных рыб, собравшись под сенью прекрасных изумрудно-зеленых водорослей, играла на цитрах и восхваляла музыкальную гармонию Вселенной. Безобразный тугодум Уцзин, болезненно откровенный и не пытающийся скрывать свои глупые страдания, быстро стал среди этих мудрецов мишенью для насмешек. Например, как-то один из них, подойдя к Уцзину, с самым серьезным видом спросил: «Что есть истина?» – и, не дожидаясь ответа, прошествовал дальше широкими шагами, с язвительной ухмылкой на лице. Другой – дух рыбы-фугу, – услышав о болезни Уцзина, явился к нему с визитом. Он решил, будто причина недуга – страх смерти, и нарочно пришел позубоскалить над больным.
– Пока ты жив, смерти нет. Когда приходит смерть, нет тебя. Следовательно, и бояться нечего, – заявил гость.
Уцзин и не думал спорить: смерти он совершенно не боялся, а болезнь его проистекала из других причин. Дух фугу отправился восвояси разочарованным.
В мире речных созданий душа и тело не были разделены так четко, как в мире людей, и потому душевный недуг Уцзина вскоре стал причинять ему и сильнейшие физические страдания. Не в силах больше выносить их, он решил: