Луна над горой

Сам Учитель, Мудрец в Тростниковой одежде, не произнес ни слова, спокойно, с тихой радостью во взоре разглядывая кусок ярко-зеленого малахита у себя на ладони.
Уцзин провел у него месяц – и за это время тоже почувствовал себя певцом природы, который восхваляет гармонию Вселенной и сливается с ней в духовном единении. Он вроде бы и понимал, что здесь ему не место, что искал он другого – но его притягивало разлитое в воздухе тихое счастье.
Среди учеников был мальчик, отличавшийся удивительной красотой: чистая кожа, казалось, просвечивала, как лед, в широко раскрытых черных глазах застыло мечтательное выражение, а кудри надо лбом были мягки, словно пух на груди у голубки. Стоило ему пригорюниться, и на прекрасное чело ложилась легкая тень – будто облачко закрывало луну; зато, когда он радовался, из глубины спокойных, ясных глаз лился свет, словно драгоценный камень сиял во мраке ночи. И другие ученики, и сам учитель души не чаяли в этом отроке. Честный и прямодушный, он не ведал сомнений и подозрений. Разве только… был он уж слишком красивым, слишком тоненьким, словно сотканным из эфирной дымки; любому при взгляде на него становилось тревожно. На досуге он занимал себя тем, что, капнув на поверхность белого камня немного бледно-желтого меда, рисовал цветы японского вьюнка.
Однажды утром, за несколько дней до того, как Уцзин покинул школу, мальчик ушел и пропал. Его сопровождал товарищ, который, придя обратно, рассказал странное: он, мол, отвлекся, а когда обернулся, обнаружил, что общий любимец попросту растворился в воде. Сперва его осыпали насмешками за такую нелепую байку, но учитель без тени улыбки остановил учеников: мол, исчезнувший был до того чист и невинен, что с ним и правда могло случиться подобное.
Уцзин мысленно не мог не сравнивать растаявшего отрока, прекрасного, но почти бесплотного, с пышущим энергией чудовищным сомом, который чуть было не съел его самого.
С этими мыслями он покинул обитель Мудреца в Тростниковой одежде.
Оттуда он направился к Окунихе в пестром платье [63]. Той уже сравнялось пятьсот лет, однако кожа у нее была по-прежнему нежной и гладкой, словно у юной девушки, а соблазнительная фигура заставила бы забиться быстрее даже каменное сердце. Эта обитательница реки жила лишь ради плотских утех, содержа у себя во внутренних покоях прекрасных юношей. Предаваясь удовольствиям, она забывала обо всем на свете, не виделась ни с родными, ни с друзьями; так проводила она дни и ночи и выходила на люди не чаще, чем раз в три месяца.
Уцзину повезло: он пришел как раз ту пору, когда Окуниха покинула свои покои. Услышав, что он ищет Путь, красавица, явно слегка утомленная своим времяпрепровождением, согласилась его принять.
– Вот Путь! Вот он, – сказала она. – Мгновения наивысшего экстаза, которых пытаются достигнуть мудрецы и святые отшельники. Смотри сам: жизнь – редчайший шанс, краткий миг в бесконечном океане времени; родиться – все равно что отыскать потерянную песчинку на берегу Ганга. Смерть же неотвратима и настигает нас неизбежно. Что нам остается, кроме Пути наслаждений, – нам, кому так трудно обрести жизнь и так легко найти смерть? О, это ни с чем не сравнимая радость – восторг, к которому невозможно привыкнуть! – воскликнула женщина-оборотень в опьянении страсти, щуря распутные глаза. – Ты сам до того уродлив, что я не стану просить тебя задержаться. Но знай: каждый год в моих внутренних покоях не меньше сотни юношей умирают, обессиленные утехами, – и ни один еще не пожалел о своей участи. Напротив, некоторые пеняют смерти на то, что та отнимает у них радость быть со мной.
С сочувствием глядя на безобразного Уцзина, Окуниха напоследок заметила:
– Нет иной добродетели, кроме способности получать удовольствие.
Радуясь тому, что непривлекательная внешность избавила его от участи сотен юношей, погибавших в объятиях хозяйки, Уцзин продолжил свой путь.
От всевозможных мудрецов и учителей он слышал советы, столь различные, что окончательно перестал понимать, кому верить.
 
Один мудрец на вопрос Уцзина «Кто я?» отвечал:
– Попробуй издать звук. Если выйдет «хрю!» – то, значит, ты свинья. Если получится «га-га!» – то ты, видимо, гусь.
Другой объяснял:
– Познать себя несложно – куда труднее словами объяснить, кто ты такой. – И добавлял: – Глаз видит все, кроме самое себя. «Я» – это то, что я не могу познать.
– Я – это всегда я, – утверждал третий. – «Я» существовало бесконечно долгое время – до того, как появился осознающий себя ум. Да, памяти о том времени у меня нет, но вечное «я» превратилось в нынешнего меня. Когда мое сознание угаснет, вечное «я» останется. Никто не знает, какое оно, – и, разумеется, у него не будет воспоминаний обо мне сегодняшнем.
Наконец, очередной мудрец сказал:
– Что такое постоянно существующее «я»? Скопление отпечатков прошлого – воспоминаний, которые мы теряем каждый день. Мы забываем, и забываем о том, что забыли, оттого многое и кажется нам новым, но эта новизна – лишь следствие забвения. Из нашей памяти стирается не только вчерашний день, но и прошедший миг. А то, что мы думаем и чувствуем сейчас, – сотрется мгновением позже. Нам остаются только бледные, неясные отпечатки. Вот потому-то, Уцзин, я твержу о том, как важно «здесь и сейчас»!
Пять лет провел Уцзин в скитаниях, раз за разом задавая свои глупые вопросы учителям – подобно тому, как больной ходит от одного лекаря к другому в поисках чудодейственного средства. По прошествии лет он, однако, понял, что не сделался ни на йоту мудрее – напротив, в голове царил еще больший сумбур, а сам он словно бы истончился, стал легче, потеряв часть своей самости. Положим, он и раньше был безнадежно глуп – но по крайней мере крепко стоял обеими ногами на земле, ощущая себя существом из плоти и крови. Теперь же он, казалось, утратил вес, будто раскрашенная фигурка, полая внутри, – того и гляди унесет ветром. Про себя он понимал: это неправильно. Наверняка существует более прямой путь, чем бесконечный поиск. Быть может, он поступает неразумно, пытаясь найти ответы на свои вопросы с помощью логики? Как раз, когда он пришел к этому выводу, речная вода вокруг него приобрела мутно-красный оттенок. Он достиг места, куда направлялся, – обители мастера Нюйюй-ши.
Нюйюй-ши казался обычным даосским отшельником – на первый взгляд весьма неотесанным. Он не спешил ни брать Уцзина на службу, ни чему-либо его учить. Хотя, с другой стороны, даосский принцип гласит: «Мягкое и слабое – это жизнь. Твердое и сильное – это смерть» [64], – а значит, твердость Уцзина, который во что бы то ни стало хотел найти ответы, должна была отвращать мастера. Иногда Нюйюй-ши что-то бормотал вполголоса, ни к кому не обращаясь, и Уцзин напрягал слух, но разобрать ничего не мог. Так прошло три месяца.
– Глупец знает о себе больше, чем мудрец – обо всех остальных, а потому должен излечиться самостоятельно. – Эти слова были единственными, которые Уцзин услышал от учителя. К концу третьего месяца он сдался и, решив покинуть Нюйюй-ши, пришел с ним проститься.
Как ни странно, на сей раз тот расщедрился на несколько наставлений: глупо печалиться о том, что у тебя нет третьего глаза; несчастен тот, кто мечтает управлять ростом ногтей и волос; пьяному не причинит вреда и падение с повозки; а размышлять, конечно, не плохо – ведь бездумное счастье подобно счастью свиньи, не знающей о морской болезни, – но не следует слишком увлекаться и размышлять о размышлениях.
Нюйюй-ши не остановился и на этом.
Он рассказал о знакомом демоне, наделенном сверхъестественной мудростью. Тому было ведомо все: от движения звезд до судьбы мельчайших живых созданий; он мог посредством хитроумных и точных расчетов узнать прошлое или предсказать будущее. Тем не менее демон был очень несчастен, ибо, задаваясь вопросом «почему» – не тем «почему», которое значит «каким образом» и подразумевает способ, а именно глубоким, основополагающим «почему» – так вот, задаваясь вопросом «почему», он не мог прийти ни к какому выводу, а его хитроумные и точные расчеты оказывались бесполезны. Почему подсолнухи желтые? Почему трава зеленая? Почему все именно так, как есть? Вопросы терзали и мучили могущественного демона, пока не довели до печальной гибели.