Первый снег (СИ)

***
Две следующие недели прошли в какой-то бестолковой суете. Серёжа ходил на тренировки с Макаром, пытался помирить друг с другом родителей, которые разводиться всё-таки передумали, но сохраняли вооруженный нейтралитет, и потихоньку собирал свои вещи, чтобы ехать на дачу.
Так уж сложилось, что лето Сыроежкин обычно проводил там, если его конечно не запихивали в какой-нибудь лагерь. В этот год всяких лагерей (как будто под этим словом, вообще, может подразумеваться что-то хорошее) Серёжа благополучно избежал. Ходить строем, петь пионерские песни и купаться строго по минутам быстро надоедало. А уж повтора своего единственного «отдыха» в спортивном лагере Сыроежкин боялся как огня. Он и после обычной-то тренировки еле до койки доползал, а уж лагерь, где этих тренировок несколько на дню, добил бы его окончательно.
Собственно, тренеру Интеграла и в голову не пришло отправить Сыроежкина на сборы — места в лагере ограничены, а перспективным игроком Васильев его не считал. Зато кандидатура Гусева обсуждению не подлежала, и Макар был этому факту очень рад.
Серёжа, конечно, расстроился — сидеть почти полтора месяца посреди огорода на пару с матерью — скука смертная. А отец не факт, что теперь к ним часто приезжать будет. Впрочем, на лето разъезжались все его приятели. Гусева после сборов родня планировала отправить к бабке в помощь по хозяйству, Корольков и Смирнов, в отличие от Сыроежкина, пионерлагеря очень уважали, кроме того, у каждого имелись родственники в деревне. Майка тоже куда-то там собиралась…
А вот Элек, как удалось узнать Серёже, обычно отдыхал с профессором на юге. Как и Сыроежкины. В связи с чем у Серёжи появилась замечательная идея скооперировать обе семьи и поехать на море вместе. Правда, для осуществления этой затеи следовало наладить контакт между Элом и их общим отцом. Чему он и посвятил всё оставшееся до отъезда на дачу время.
Пока Сыроежкин ходил вокруг да около и разными путями пытался расписать Громову преимущества общения с кровными родственниками, Элек был непреклонен — кроме Серёжи никого из родни и видеть не хотел. И только уже совсем отчаявшись, Сыроежкин в сердцах бросил: «Да что ж ты такой упёртый, Эл! Мы бы с тобой тогда могли целый месяц вместе на море провести!» Эл, что удивительно, ни капли не обиделся и сказал: «Хорошо, ради этого я готов начать общаться с твоими родителями. Но настоящим отцом для меня всегда будет Виктор Иванович».
И после этого дела пошли как по маслу — Элек заново познакомился с Серёжиными родителями, вёл себя с ними сдержанно, но вежливо и даже поспособствовал установлению между четой Сыроежкиных и Виктором Ивановичем дружеских отношений. Обе семьи сочли вполне разумным объединить свои отпуска и провести август вместе. Чтобы, так сказать, лучше друг друга узнать. Профессор Громов сначала несколько переживал о том, не бросит ли его сын, так неожиданно обретший биологического отца. Но после того как Эл в ответ на робкий вопрос Виктора Ивановича, хотел бы он жить с Павлом Антоновичем, заявил, что если папа всерьёз так думает, то он к Сыроежкиным-старшим и на километр не подойдёт, полностью успокоился.
В общем, к середине июня лето для Серёжи представлялось очень заманчивой порой, и не только по причине полного отсутствия всяческой учёбы — целый месяц он проведёт вдвоём с братом, главное дачу пережить!
Приятная перспектива здорово подняла Сыроежкину настроение, так что он даже почти не грустил, оттого что не увидит Гуся до самого первого сентября.
Провожать Макара в лагерь они пришли вместе с Элом и Майкой, которая тоже вот-вот на днях собиралась отчалить на отдых к родне в деревню, но, как и Серёжа, была пока в городе. Гусев, правда, выглядел каким-то замороченным, Серёже даже показалось — печальным. По крайней мере в автобус он залезал с явно кислой миной. Это было странно, потому что на сборы Гусь очень хотел, и Сыроежкин этот факт прекрасно знал. Зато благодаря Серёжиной сообразительности, вся их маленькая компания обменялась своими «летними» адресами, пообещав писать друг другу письма.
 
***
Серёжа никогда никому не писал писем. Даже родственникам в другие города — от лица всей их небольшой семьи этим занималась мать. Она писала о жизни своего мужа (так как родня была в основном с его стороны), рассказывала как дела у Серёжи, немного упоминала о себе, задавала нужные вопросы о житье-бытье адресатов и в результате через некоторое время получала от них весьма обстоятельный ответ, который потом и зачитывала вслух собравшимся на кухне мужу и сыну.
Так что примерное представление о том, как надо вести переписку с друзьями и знакомыми Сыроежкин имел. Только вот, когда через неделю унылого сидения посреди собственного огорода его, высокопарно выражаясь, одолел сплин, а попросту — захотелось сдохнуть от скуки, Серёжа сел строчить письмо совсем не по тем правилам, которые усвоил от матери.
«Привет, Гусь! Прикинь, ты мне сегодня приснился! — Серёжу буквально расписало от скопившихся у него за время разлуки с другом эмоций, причудливым образом являющих себя во снах и заставляющих потом изливать всё это на бумагу. — Правда, я ступил во сне, не понял, что это ты был. Во, дурак, представляешь?! Ты только не обижайся, пожалуйста, но мне на самом деле гусь приснился — птица такая, ну, ты знаешь. Хотя о чём это я, конечно, знаешь — у твоей бабки же есть и гуси, и утки, и куры… Ты говорил, а я запомнил. Вот. И этот гусь он такой был! Такой, ну, не красный, как я Марине на ИЗО рисовал, а обычный, серый. Наверное, потому что у тебя глаза серые. Ну, с чего же ещё? А я этого гуся везде с собой носил, под мышкой, как мужик в сказке, помнишь? К нему все клеились ещё. Блин, я не хочу, чтобы все клеились. Ну ладно. В общем, гусь такой тёплый был, мягкий, и я с ним ходил и отпускать не хотел. Здорово так. Хотя я, конечно, не знаю, какие гуси на ощупь, когда их на руках держишь. Я не держал никогда. Такой вот сон. Мне даже грустно стало, когда я проснулся, а тебя нет. Гуся, в смысле.
А, спросить же чего хотел: как дела у тебя? У меня хреново — задрали эти грядки. Правда, клубника скоро будет, это хорошо. Я её люблю.
P.S. Блин, боюсь, письмо до конца твоей смены не успеет. Хотя, две недели же ещё.
P.P.S. Ты это, не злись, что я тебя Гусём называю. Я же только лично, не при всех. Ну почти. Мне просто нравится очень. И тебе идёт, в хорошем смысле. Пока, в общем, Гусик Макар Степанович! Пиши!
Серёжа просмотрел текст, исправил несколько ошибок, которые заметил, расставил где надо и не надо запятые, проставил сегодняшнюю дату, а вместо подписи в углу листа опять нарисовал гриб с ручками и ножками. Потом подумал и пририсовал ему по мышкой того самого Гуся, как из сказки братьев Гримм. Запечатал конверт, написал адрес, заглянул к матери в парник, где та поливала огурцы, и сообщил, что едет на почту. Получил в нагрузку задание зайти в поселковый магазин, пять рублей денег и пошёл выводить на дорогу мопед.
И только опустив своё письмо в почтовый ящик, Серёжа подумал, что наверное зря это сделал — зря написал такое письмо. Какое-то он вышло слишком личное. Интимное, как говорят взрослые. Он бы даже Майке так не написал, хотя они вроде как встречаются. Вот Элу — мог бы. Потому что они братья, и вообще, Эл немного странный и сам начудить может.
«Чёрт! Что обо мне теперь Гусь подумает? — ужаснулся про себя Серёжа. — Решит ещё, что я тоже как Эл чокнутый — про какие-то сны с гусями ему пишу и грибы рисую, и не захочет с таким придурком дружить?! Бля-а!..» — схватился за голову Сыроежкин, но менять что-либо было уже поздно.