Времеубежище

У меня на стене висел плакат The Beatles, самая ценная моя западная вещь, которую я выменял у одноклассника, сына дальнобойщика, за восемнадцать стеклянных шариков. У мальчика из зеркального западного мира плакаты на стене были развешаны беспорядочно, но при ближайшем рассмотрении они могли составить целый роман о его переходном возрасте. Здесь были и Бэтмен, и Супермен (которые отсутствовали в моем восточном детстве, их заменяли Виннету и Марко Королевич), рядом красовался «Сержант Пеппер». На него посматривала кукольная черно-белая Брижит Бардо из какого-то фильма Роже Вадима, идущая по пляжу с развевающимися волосами, еще три мощные красотки, которые были мне незнакомы, наверное, какие-то модельки шестидесятых, и Боб Дилан в кожаной куртке и с гитарой. У меня был Высоцкий.
— Да, совершенно мальчишечья комната, — заметил я.
— У нас есть и девчачья, если хочешь лицезреть Барби и Кена. Идем дальше.
Дальше была гостиная — просторная и светлая. В углу рядом с окном — филодендрон и камыш в высокой керамической вазе на фоне фотообоев, они снова перенесли меня в детство. Я вспомнил, как мы протирали листья филодендрона (какое название!) и фикуса тряпкой, смоченной пивом. Кто-то сказал, что так нужно, и во всех гостиных тогда воняло пивом. Но подлинным откровением и вместе с тем неприкрытым китчем были фотообои. Нам их привез друг отца, дальнобойщик. На них был изображен осенний лес с проглядывающим сквозь деревья солнцем. У моего одноклассника на фотообоях раскинулся гавайский пляж с красивой девушкой на переднем плане. Стену гостиной тоже украшал бесконечный пляж и закат над океаном. А что еще повесить на стену в Швейцарии? Уж точно не Маттерхорн и Альпы…
А вот и маленький квадратный телевизор на четырех ножках.
— «Опера»? — вопросительно смотрю на Гаустина.
— Нет, «Филипс», — отвечает он. — Узнай, кто у кого слизал.
И действительно, форма и все остальное — одно к одному, отдел технического шпионажа республики не дремал. Но вот эти кресла «Тюльпан» — кто знает, почему наши не украли идею, — я видел только в фильмах и в каталоге «Неккерман». Изящные, аэродинамические, какие-то космические, на одной ножке, скорее стебле, с темно-красной обивкой. Конечно, я тут же уселся в одно из них. И сразу захотелось взять со стола шоколадную конфету в блестящем фантике.
Я протянул было руку, но остановился.
— А конфеты какого времени?
— Свежие, — усмехнулся Гаустин, — из шестидесятых.
Интересно, у прошлого есть срок годности?
Гостиная была огромной. Раздвижные двери отделяли восточную часть, превращенную в нечто вроде кабинета и библиотеки. На высоком столике стояла небольшая пишущая машинка красного цвета марки «Оливетти Гермес Беби» с заправленным внутрь листом белой бумаги. Мне вдруг захотелось — я ощутил это желание пальцами — что-нибудь напечатать. Почувствовать сопротивление клавиш, услышать звоночек в конце строчки и повернуть металлический рычажок. Желание из того времени, когда все эти действия требовали физических усилий.
— Кабинет — моя придумка, — признался Гаустин. — Мне всегда хотелось иметь свою комнату, небольшой кабинет с книжными полками и такую пишущую машинку. Не совсем в стиле шестидесятых, тогда книги хранили повсюду, где придется: на столе, на полу… Но должен тебе признаться: пишущая машинка пользуется огромным успехом. Все умиляются, заправляют бумагу, стучат по клавишам.
— Что пишут?
— Чаще всего свое имя. Людям нравится видеть свое имя напечатанным. Разумеется, это относится к тем, кто находится в ранней фазе болезни. Другие просто бьют по клавишам.
Я вспомнил, что именно так и поступал с машинной матери, и получался какой-то особенный текст
 
ЖГМЦЦЦРТ №№№№ ККТРР-
 
ПХ ГГФПР 111111111....
 
ВНТГВТГВНТГГГГ777РРР_
 
Возможно, это был какой-то код который мы никогда не разгадаем.
  
11
 
— Почему именно Швейцария? — спросил я Гаустина, когда мы сидели в гостиной шестидесятых.
 
— Считай, все дело в моем сентиментальном отношении к «Волшебной горе». Я пробовал и в других местах, но здесь нашелся тот, кто поверил в меня и вложил деньги. Здесь достаточно людей, готовых заплатить за возможность умереть счастливыми.
Удивительно, насколько Гаустин иногда бывает циничным.
— Тогда сохраним наше сентиментальное отношение к «Волшебной горе», — сказал я.
По правде говоря, я считал Швейцарию идеальной страной из-за нулевой степени времени. Страна без времени может быть заполнена всевозможными временами. Ей удалось преодолеть все, в том числе и XX век, без особых потрясений, которые обычно надолго привязывают тебя к определенным годам.
— Работы много, — сказал Гаустин, протирая стекла очков. — Здесь ты видишь шестидесятые среднего класса. Былое обходится очень дорого, поэтому не все могут себе его позволить. Но ты наверняка догадываешься, что далеко не у каждого прошлое и молодость были такими. Нужно располагать шестидесятыми рабочих, а также студенческими комнатами… Также шестидесятыми живших в Восточной Европе, то есть нашими шестидесятыми… Если дела пойдут хорошо, — продолжал Гаустин, — мы откроем такие клиники в разных странах. Прошлое есть и у маленьких поселений. Повсюду построим дома разных лет, объединим их в кварталы. У нас будут маленькие города прошлого, может даже целое государство. Специально для тех, кто теряет память, страдает Альцгеймером, разными деменциями. Для тех, кто уже живет только в настоящем своего прошлого. И для нас, — помолчав, продолжил он, выпуская длинную струю дыма. — Я считаю, что люди, теряющие память, попадают в клинику неслучайно… Они тут для того, чтобы сообщить нам что-то. И поверь, очень скоро многие сами начнут уходить в прошлое и терять память по своей воле. Наступают времена, когда все большему количеству людей будет хотеться спрятаться в пещере времени, вернуться назад. Впрочем, не от хорошей жизни. Мы должны подготовить своеобразные бомбоубежища, чтобы можно было укрыться в прошлом. Если хочешь, назовем их укрытиями или убежищами во времени.
Тогда я не понял, что он имеет в виду. Точно так же, как никогда не понимал, когда он шутит и шутит ли вообще.
По мнению Гаустина, для нас прошлое уже ушло, и даже когда мы попадаем туда, дверь остается открытой, можно легко вернуться назад. Для потерявших память эта дверь навсегда захлопнулась. Для них прошлое — родина, а настоящее — чужбина. Единственное, что можно сделать в этом случае, — создать пространство, совпадающее с их внутренним временем.
— Если внутри я сохранил шестьдесят пятый, когда мне было двадцать и я снимал чердачное помещение где-то в Париже, Кракове или недалеко от Софийского университета, — сказал Гаустин, — нужно устроить его хотя бы в рамках одной комнаты. Кто знает, оказывает ли это лечебное воздействие, восстанавливает ли нейроны. Но люди получают право на счастье, на воспоминание о счастье, если быть точным. Мы предполагаем, что воспоминание о счастье — счастливое воспоминание, но кто знает. Вот увидишь, как люди начнут вспоминать, рассказывать, притом что некоторые из них молчали многие месяцы.
— О, я помню этот абажур: он висел в гостиной, потом брат попал в него мячом, а потом… Откуда у вас наш диван?.. Его нужно немного подвинуть, вот так, поближе к стене…
Я попросил сигарету, а ведь бросил курить пять лет назад, но сейчас, черт возьми, мы в другом времени до того, как я от них отказался. Даже до того, как начал курить, если быть точным, но это уже детали. Мы молча курили, глядя, как сигаретный дым из шестидесятых закручивается под круглым абажуром. На столике лежали небрежно брошенные номера Time и Newsweek 1968 года. Всю последнюю страницу занимала реклама «Pall Mall Gold», с длинным фильтром. Надпись гласила: «Because it’s extra long at both ends» [6].