Чудо

И как Августа привезли домой из роддома, я тоже не помню. И не помню, что я говорила, делала и чувствовала, когда впервые его увидела, хотя у каждого в нашей семье есть об этом своя история.
Судя по всему, я просто молча его разглядывала и наконец изрекла: «Он не похож на Лили!» Лили — так звали куклу, которую мне подарила бабушка, когда мама была беременна, чтобы я «училась быть старшей сестрой». Это был пупс — кукла, похожая на настоящего младенца, и я несколько месяцев подряд везде таскала ее с собой, меняла ей подгузники, кормила. Говорят, я даже сделала для нее кукольный слинг. По семейной легенде, после встречи с Августом мне потребовалось всего несколько минут (как утверждает бабушка) или несколько дней (как утверждает мама), чтобы полностью его принять: целовать, качать на руках, сюсюкать. С тех пор я больше не дотронулась до Лили и даже ни разу о ней не вспомнила.
  
Видеть Августа
 
Я никогда не видела Августа таким, каким его видят другие. Я знала, что он выглядит ненормально, но я и правда никак не могла взять в толк, почему на улице от него шарахаются. Ужас. Страх. Отвращение. И еще много чего было написано на лицах людей. И долгое время я никак не могла их понять. Я злилась. Злилась, когда они таращились. Злилась, когда они отводили взгляд. «Чего пялитесь!» — орала я, даже взрослым.
Потом, в одиннадцать лет, я поехала на четыре недели к бабушке в Монток, а Августу в это время делали серьезную операцию на челюсти. Раньше я никогда не уезжала из дома надолго и, признаться, была потрясена: как же чудесно разом освободиться от всего, что тебя бесит! Скажем, мы идем с бабушкой в магазин, и никто на нас не глазеет. Никто не показывает пальцем. Никто нас даже не замечает.
Бабушка всегда нас с Ави баловала, все разрешала и просто с нами дружила. Попроси я, она не задумываясь побежала бы со мной наперегонки по волнам прибоя, пусть и в нарядном платье. Она позволяла мне играть со своей косметикой и нисколько не возражала, когда я брала ее помаду и тени и училась краситься. Угощала меня мороженым перед обедом. Рисовала мелом лошадок на тротуаре. Однажды, когда мы возвращались домой после прогулки, я сказала: «Вот бы я всегда у тебя жила». Я была так счастлива. Думаю, это было самое лучшее время в моей жизни.
А от дома я за эти четыре недели порядком отвыкла. Прекрасно помню, как переступила порог и увидела Августа, который радостно скакал навстречу, и на какую-то долю секунды я увидела его не таким, каким видела всегда. А таким, каким его видят остальные. Это было как вспышка, всего мгновение, но меня охватила оторопь: я впервые взглянула на него другими глазами. И еще одно новое чувство, за которое я сразу же себя возненавидела. Он целовал меня и обнимал — а меня воротило от вида слюны, стекавшей у него по подбородку. Я оказалась ничем не лучше всех этих кретинов, которые таращатся или отводят взгляд.
Ужас. Страх. Отвращение.
Слава богу, это продлилось лишь секунду. Как только я услышала сипловатый смех Августа — такой родной, — наваждение прошло. Вроде бы все стало как раньше. Но дверь приотворилась. На маленькую щелочку. По эту сторону был Ави, которого видела я, а по другую — Август, которого видели большинство людей.
На всем белом свете существовал лишь один-единственный человек, которому я могла бы об этом рассказать, — бабушка. Но по телефону о таких вещах не поговоришь. Я решила, что откроюсь ей, когда она приедет на День благодарения. Но спустя два месяца после наших каникул в Монтоке моя прекрасная бабушка умерла. Вдруг. Ей ни с того ни с сего стало плохо, и она вызвала скорую. Мы с мамой понеслись к ней, но от нас до Монтока часа три, и к тому времени, как мы добрались до больницы, бабушки уже не стало. Инфаркт, сообщили нам. Как обухом по голове.
Так странно: сегодня ты тут, а завтра тебя уже нет. Куда она отправилась? Я правда когда-нибудь встречусь с ней снова или это все сказки?
В фильмах и сериалах часто показывают, как родственникам пациента сообщают ужасные известия. Но мы, постоянно мотаясь по больницам с Августом, привыкли к относительно хорошим новостям. Самое пронзительное воспоминание того дня — мама валится на пол и заходится медленными, надрывными рыданиями, согнувшись пополам, как будто кто-то ее пнул. Я никогда не видела маму в таком горе. Никогда из нее не вырывались такие звуки. Даже во время операций Августа мама всегда держалась молодцом.
Накануне отъезда из Монтока мы с бабушкой сидели на пляже и любовались закатом. Мы расстелили плед, но потом стало холодно, и мы в него завернулись и так и сидели обнявшись и разговаривали, пока от заката не осталось ни отблеска. А потом бабушка сказала, что хочет открыть мне секрет: она любит меня больше всех на свете.
— Что, даже больше Августа? — изумилась я.
Бабушка улыбнулась и погладила меня по голове, как будто обдумывая, что ответить.
— Я очень, очень люблю Ави, — произнесла она ласково. В ушах у меня до сих пор звучит ее мягкий португальский акцент. — Но у него уже много ангелов-хранителей, и они о нем заботятся. А я хочу заботиться о тебе. И хочу, чтобы ты это знала, Вия. Я люблю тебя сильно-пресильно. Ты моя хорошая девочка, menina querida. Для меня ты… — Она посмотрела на океан и вытянула руки, будто пыталась выровнять волны. — Tu es о meu tudo. Ты для меня всё. Понимаешь меня, Вия?
Я понимала. И знала, почему это секрет. Каждому известно, бабушки должны любить всех внуков одинаково. Но после того как она умерла, этот секрет оставался со мной, он укрывал меня, как теплый плед.
  
По ту сторону
 
Его глаза расположены примерно на дюйм ниже обычного, где-то посередине щек. Они скошены вниз под углом, почти по диагонали: как будто кто-то сделал у него на лице две прорези, причем левую значительно ниже правой. Глазные яблоки выпирают наружу, потому что не помещаются в слишком мелкие глазные впадины. Верхние веки всегда полуприкрыты, будто он вот-вот заснет. Нижние свисают, словно невидимая нитка оттягивает их вниз, они почти вывернуты красной изнанкой наружу. У него нет бровей и ресниц. Нос несоразмерно большой и мясистый. Голова пережата по бокам — там, где должны быть уши, — как будто кто-то взял огромные щипцы и сдавил ему лицо посередине. У него нет скул. От крыльев носа ко рту тянутся глубокие складки. Его черты выглядят так, будто они расплавились и застыли, как воск по бокам свечки; вот многие и думают, что он получил сильные ожоги. Несколько операций по выправлению челюсти оставили шрамы вокруг рта, самый заметный — зазубренная впадина, которая идет от середины верхней губы к носу. Верхние зубы у него очень маленькие и торчат наружу. И челюсть маленькая, а прикус — неправильный. И крошечный подбородок. Несколько лет назад, до того как ему имплантировали в нижнюю челюсть кусочек бедренной кости, у него вообще не было никакого подбородка. Язык свешивался изо рта, ведь снизу его ничего не поддерживало. Слава богу, сейчас уже лучше. По крайней мере он может самостоятельно есть, а раньше питался с помощью зонда. И говорить может. И научился держать язык во рту, хотя на это ушло несколько лет тренировок. Он также научился не пускать слюни, которые раньше постоянно текли у него по шее. И все это считается медицинским чудом. Когда он родился, доктора даже не верили, что он выживет.
Он еще и слышит. У большинства детей с такими врожденными дефектами бывают проблемы со средним ухом: они почти глухие. Но Август пока достаточно хорошо слышит своими крохотными ушами, похожими на кочанчики цветной капусты. Правда, врачи говорят, что рано или поздно ему придется обзавестись слуховым аппаратом. Август отказывается даже думать об этом. Ему кажется, что слуховой аппарат будет слишком бросаться в глаза. Ясно, что слухового аппарата никто не заметит на общем фоне, но я об этом помалкиваю. Не сомневаюсь, он и сам это понимает.
Хотя, по правде говоря, я не всегда уверена, что Август знает, а что нет, что понимает, а что не очень.