Окно выходит в белые деревья...

  
ИРОНИЯ
 
 
 
Двадцатый век нас часто одурачивал.
 
Нас, как налогом, ложью облагали.
 
Идеи с быстротою одуванчиков
 
от дуновенья жизни облетали.
 
 
 
И стала нам надежной обороною,
 
как едкая насмешливость — мальчишкам,
 
не слишком затаенная ирония,
 
но, впрочем, обнаженная не слишком.
 
 
 
Она была стеной или плотиною,
 
защиту от потока лжи даруя,
 
и руки усмехались, аплодируя,
 
и ноги усмехались, маршируя.
 
 
 
Могли писать о нас, экранизировать
 
написанную чушь — мы позволяли,
 
но право надо всем иронизировать
 
мы за собой тихонько оставляли.
 
 
 
Мы возвышались тем, что мы презрительны.
 
Все это так, но если углубиться,
 
ирония, из нашего спасителя
 
ты превратилась в нашего убийцу.
 
 
 
Мы любим лицемерно, настороженно.
 
Мы дружим половинчато, несмело,
 
и кажется нам наше настоящее
 
лишь прошлым, притворившимся умело.
 
 
 
Мы мечемся по жизни. Мы в истории,
 
как Фаусты, заранее подсудны.
 
Ирония с усмешкой Мефистофеля,
 
как тень, за нами следует повсюду.
 
 
 
Напрасно мы расстаться с нею пробуем.
 
Пути назад или вперед закрыты.
 
Ирония, тебе мы душу продали,
 
не получив за это Маргариты.
 
 
 
Мы заживо тобою похоронены.
 
Бессильны мы от горького познанья,
 
и наша же усталая ирония
 
сама иронизирует над нами.
 
 
28 ноября 1961
 
  
«Нет, мне ни в чем не надо половины!..»
 
 
 
Нет, мне ни в чем не надо половины!
 
Мне — дай все небо! Землю всю положь!
 
Моря и реки, горные лавины
 
мои — не соглашаюсь на дележ!
 
 
 
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.
 
Все полностью! Мне это по плечу!
 
Я не хочу ни половины счастья,
 
ни половины горя не хочу!
 
 
 
Хочу лишь половину той подушки,
 
где, бережно прижатое к щеке,
 
беспомощной звездой, звездой падучей,
 
кольцо мерцает на твоей руке…
 
 
6 апреля 1963
 
  
«Очарованья ранние прекрасны…»
 
 
 
Очарованья ранние прекрасны.
 
Очарованья ранами опасны…
 
Но что с того — ведь мы над суетой
 
к Познанью наивысшему причастны,
 
спасенные счастливой слепотой.
 
 
 
И мы, не опасаясь оступиться,
 
со зрячей точки зрения глупы,
 
проносим очарованные лица
 
среди разочарованной толпы.
 
 
 
От быта, от житейского расчета,
 
от бледных скептиков и розовых проныр
 
нас тянет вдаль мерцающее что-то,
 
преображая отсветами мир.
 
 
 
Но неизбежность разочарований
 
дает прозренье. Все по сторонам
 
приобретает разом очертанья,
 
до этого неведомые нам.
 
 
 
Мир предстает не брезжа, не туманясь,
 
особенным ничем не осиян,
 
но чудится, что эта безобманность —
 
обман, а то, что было, — не обман.
 
 
 
Ведь не способность быть премудрым змием,
 
не опыта сомнительная честь,
 
а свойство очаровываться миром
 
нам открывает мир, какой он есть.
 
 
 
Вдруг некто с очарованным лицом мелькнет,
 
спеша на дальнее мерцанье,
 
и вовсе нам не кажется слепцом —
 
самим себе мы кажемся слепцами…
 
 
10-11 апреля 1963
 
Коктебель
 
  
КАРТИНКА ДЕТСТВА
  
 
 
Работая локтями, мы бежали, —
 
кого-то люди били на базаре.
 
Как можно было это просмотреть!
 
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
 
зачерпывали валенками воду
 
и сопли забывали утереть.
 
 
 
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
 
когда мы увидали, как сужалось
 
кольцо тулупов, дох и капелюх,
 
как он стоял у овощного ряда,
 
вобравши в плечи голову от града
 
тычков, пинков, плевков и оплеух.
 
 
 
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
 
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
 
Кровь появилась. И пошло всерьез.
 
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
 
обрушившись дрекольем и вожжами,
 
железными штырями от колес.
 
 
 
Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…»
 
толпа сполна хотела рассчитаться,
 
толпа глухою стала, разъярясь.
 
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
 
и нечто, с телом схожее, топтала
 
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
 
 
 
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
 
Я видел, как сноровисто и точно
 
лежачему под самый-самый дых,
 
извожены в грязи, в навозной жиже,
 
все добавляли чьи-то сапожищи
 
с засаленными ушками на них.
 
 
 
Их обладатель — парень с честной мордой
 
и честностью своею страшно гордый —
 
все бил да приговаривал: «Шалишь!..»
 
Бил с правотой уверенной, весомой,
 
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
 
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»
 
 
 
Не помню, сколько их, галдевших, било.
 
Быть может, сто, быть может, больше было,
 
но я, мальчишка, плакал от стыда.
 
И если сотня, воя оголтело,
 
кого-то бьет, — пусть даже и за дело! —
 
сто первым я не буду никогда!
 
 
20 апреля 1963
 
Коктебель