Окно выходит в белые деревья...

  
«Зашумит ли клеверное поле…»
 
 
Е.А.
 
 
 
Зашумит ли клеверное поле,
 
заскрипят ли сосны на ветру,
 
я замру, прислушаюсь и вспомню,
 
что и я когда-нибудь умру.
 
 
 
Но на крыше возле водостока
 
встанет мальчик с голубем тугим,
 
и пойму, что умереть — жестоко
 
и к себе, и, главное, к другим.
 
 
 
Чувства жизни нет без чувства смерти.
 
Мы уйдем не как в песок вода,
 
но живые, те, что мертвых сменят,
 
не заменят мертвых никогда.
 
 
 
Кое-что я в жизни этой понял —
 
значит, я недаром битым был.
 
Я забыл, казалось, все, что помнил,
 
но запомнил все, что я забыл.
 
 
 
Понял я, что в детстве снег пушистей,
 
зеленее в юности холмы,
 
понял я, что в жизни столько жизней,
 
сколько раз любили в жизни мы.
 
 
 
Понял я, что тайно был причастен
 
к стольким людям сразу всех времен.
 
Понял я, что человек несчастен,
 
потому что счастья ищет он.
 
 
 
В счастье есть порой такая тупость.
 
Счастье смотрит пусто и легко.
 
Горе смотрит, горестно потупясь,
 
потому и видит глубоко.
 
 
 
Счастье — словно взгляд из самолета.
 
Горе видит землю без прикрас.
 
В счастье есть предательское что-то —
 
горе человека не предаст.
 
 
 
Счастлив был и я неосторожно,
 
слава Богу — счастье не сбылось.
 
Я хотел того, что невозможно,
 
хорошо, что мне не удалось.
 
 
 
Я люблю вас, люди-человеки,
 
и стремленье к счастью вам прощу.
 
Я теперь счастливым стал навеки,
 
потому что счастья не ищу.
 
 
 
Мне бы — только клевера сладинку
 
на губах застывших уберечь.
 
Мне бы — только малую слабинку —
 
все-таки совсем не умереть.
 
 
29 марта 1977
 
  
НЕ ИСЧЕЗАЙ
 
 
 
Не исчезай… Исчезнув из меня,
 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
 
не мне — себе навеки изменя,
 
и это будет низшая нечестность.
 
 
 
Не исчезай… Исчезнуть — так легко.
 
Воскреснуть друг для друга невозможно.
 
Смерть втягивает слишком глубоко.
 
Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.
 
 
 
Не исчезай — забудь про третью тень.
 
В любви есть только двое. Третьих нету.
 
Чисты мы будем оба в Судный день,
 
когда нас трубы призовут к ответу.
 
 
 
Не исчезай… Мы искупили грех.
 
Мы оба неподсудны, невозбранны.
 
Достойны мы с тобой прощенья тех,
 
кому невольно причинили раны.
 
 
 
Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
 
но как нам после встретиться в столетьях?
 
Возможен ли на свете твой двойник
 
и мой двойник? Лишь только в наших детях.
 
 
 
Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
 
На ней моя судьба — я в это верю.
 
Тем и страшна последняя любовь,
 
что это не любовь, а страх потери.
 
 
15 июля 1977
 
Самолет Москва-Магадан
 
  
ГОЛУБЬ В САНТЬЯГО
  
ПОЭМА
 
 
Могу я спросить мою книгу: я ли ее написал?
 
Пабло Неруда
 
1
 
 
Усталость самого измученного тела
 
легка в сравнении с усталостью души,
 
но если две усталости сольются
 
в одну, — то и заплакать нету сил,
 
а плакать хочется особенно — когда
 
устал настолько, что не можешь плакать.
 
Так я устал однажды…
 
                                     От чего?
 
От жизни?
 
                    Жизнь превыше обвинений.
 
Устал я от всего того, что в ней
 
скорей на смерть, а не на жизнь похоже.
 
Не сразу умирает человек,
 
а по частичкам — от чужих болезней,
 
таких, как равнодушие, жестокость,
 
тихонько убивающих его.
 
Но горе человеку,
 
                                     если он
 
болезнями такими заразится, —
 
тогда не только мертвым стал он сам,
 
но, пребывая мертвым, умерщвляет.
 
Есть в жизни много маленьких смертей,
 
скрывающихся в трубке телефонной,
 
когда так унизительно звонить,
 
а никуда не денешься — придется.
 
В моей проклятой книжке записной
 
есть много номеров таких особых,
 
что пальцу мерзко всовываться в диск,
 
как будто набираешь номер смерти,
 
как будто сейф тяжелый открываешь
 
и знаешь наперед — в нем пустота
 
и только чьи-то черепа и кости.
 
В тот день я сделал несколько звонков,
 
заранее бессмысленных, но нужных.
 
Есть в слове «нужно» запах нужника,
 
куда войдешь и в что-нибудь да влипнешь,
 
так, что подошв потом не отскребешь.
 
И я звонил, влипая в голоса,
 
то в приторно-садистские, как мед,
 
где столькие звонки, как будто мухи,
 
попавшись, кверху лапками торчат, —
 
то в булькающие скороговоркой,
 
как тесто, сковородки опасаясь,
 
трусливые пускает пузыри.
 
О, подлое изящное искусство
 
избегновенья что-либо решать,
 
которое судьбу людей решает
 
лишь тем, что не решает ничего.
 
И каждый раз я опускал ни с чем
 
гантель бессильных — трубку телефона.
 
Я должен сделать был еще звонок,
 
но телефон, как жаба из пластмассы,
 
такое отвращенье вызывал,
 
что я не смог…
 
                       Доплелся до тахты,
 
упал пластом, не в силах снять ботинки,
 
заставил руку взять со стула книгу,
 
раскрыл ее, но буквы расплывались.
 
А это был не кто-нибудь, а Пушкин.
 
Неужто и бессмертные бессильны
 
в защите смертных?
 
                                   Кто же защитит?
 
Неужто голос в телефонной трубке
 
сильней Гомера, Данте, и Шекспира,
 
и Пушкина?
 
                       О, если даже Пушкин
 
не помогает, — это страшный знак!
 
И о самоубийстве мысль вползла
 
в меня из дырок телефонной трубки,
 
как та змея из черепа коня,
 
в своих зубах скрывая смерть Олега.
 
Я ненавижу эту мысль в себе.
 
Она являлась в юности кокеткой,
 
приятно ублажая самолюбье:
 
«Самоубийство не убьет — прославит.
 
Заставь себя признать самоубийством, —
 
тогда тебя оценят все они».
 
(Они, они… Спасительное слово
 
для тех, кто слаб душой, а, между прочим,
 
сам для кого-то входит в часть понятья
 
под кодом утешительным — «они».)
 
Теперь кокетка-мысль старухой стала,
 
ко мне порой являясь, будто призрак
 
с прокуренными желтыми зубами,
 
скрывающими тайный яд змеиный,
 
с издевкой усмехаясь надо мной:
 
«Не рыпайся, голубчик, не уйдешь…»
 
Я даже свыкся с этою старухой
 
и побеждал ее своим презреньем,
 
а может быть, своей привычкой к ней.
 
На свете нет, пожалуй, человека,
 
не думавшего о самоубийстве.
 
Мне, правда, был знаком писатель песен,
 
набитый, как соломой, жизнелюбьем,
 
который как-то раз расхохотался
 
по поводу трагедии одной,
 
закончившейся пулею банкротства:
 
«Вот идиот!..
 
                      Мне в голову ни разу
 
не приходила вовсе эта мысль».
 
К нему вообще не приходили мысли.
 
Я среди бела дня,
 
                                 как в темноте,
 
лежал, не видя букв, с раскрытой книгой,
 
но чувствовал любой морщинкой лба
 
холодный взгляд бесцветных липких глаз
 
безмолвно выжидающей старухи.
 
И вдруг на лбу я ощутил тепло,
 
как будто зайчик солнечный незримый
 
от озорного зеркальца мальчишки.
 
Исчезла темнота,
 
                                  а с ней старуха.
 
Кто совершил такое превращенье?
 
Была пуста квартира.
 
                                       Только голубь,
 
как сгусток неба, — чуть темней, чем небо,
 
мое окно поскребывая клювом,
 
с почти что человечьими глазами,
 
на внешнем подоконнике сидел,
 
ни перышком нисколько не похожий
 
на жирных попрошаек площадных,
 
как маленький взъерошенный товарищ,
 
меня спасти от смерти прилетевший.
 
А может быть, он прилетел из Чили?