Окно выходит в белые деревья...
Часть 44 из 70 Информация о книге
3Наутро, после митинга, в мой номермне снизу позвонили.Женский голосс испанским «ч» подчеркнутым спросилтоварища сеньора Евтученко:«Простите, я звоню не слишком рано?Я не могла бы к вам сейчас подняться?Я рукопись хотела показать».Я с ужасом подумал: поэтесса.Я их боюсь — и русских, и чилийских.Я никогда не знаю, что сказатьсозданию совсем другого пола,слагающему в столбики слова,где жестяные, словно бигуди,неловконько накрученные рифмы.Поэтов-женщин единицы в мире,но прорва этих самых поэтесс.Какой аналитический разбор!Он подменен во мне животным страхом,когда я жду включения в моментих слезооросительной системы!Но женщина, которая вошла,была на поэтессу не похожа.Я сразу понял — вроде пронесло,но снова испугался — неужелимне подвернулся случай пострашней:передо мною — женщина-прозаик?Вошедшая, заметив мой испуги разгадав его, сказала сразу:«Я не пишу сама…Я принеславам прочитать дневник — все, что осталосьот моего единственного сына,покончившего жизнь самоубийством,а было ему только двадцать лет».Ей было, может, сорок с небольшим.Она еще была почти красивакреольской смугловатой красотой,в мантилье черной, в строгом черном платье,и крестик католический мерцална шее без предательских морщинок,и в черных волосах седая прядьсветилась, будто локон водопада.Вошедшая приблизилась, вздохнув,и протянула осторожно мне рукойв прозрачной траурной перчаткев обложке, тоже траурной, тетрадь,как будто ее выпустить боялась.«Оставьте… Я прочту…» — я ей сказал.Вошедшая была тверда:«Прочтитепри мне. Я не спешу. Я подожду.Мой мальчик вас любил. Он слушал вас,когда стихи читали вы с Нерудой.Открыв дневник, вы все поймете самии, может быть, напишете поэму,так всем необходимую, — о том,какой самообман — самоубийство».И я открыл дневник и стал читатьчужой души мучительную повесть,но разве в мире есть чужие души,когда вокруг так часто — ни души?..И мне душа чистейшая раскрылась.Погибший был, как говорят, без кожи,а если кожа все-таки была,то так тонка, прозрачна, беззащитна,что сквозь нее я видел в дневникебиение любой малейшей жилкии вздрагиванье каждого комочка,как голубя, рожденного для неба,но спрятанного в тесной клетке ребер,и чувствовал я кончиками пальцев,касавшихся не строк, а рваных нервов,как под рукой пульсировали буквы.4Энрике было восемь лет всего,когда его отец — лингвист и бабник(что по-испански мягче — «мухерьего»,поскольку нет в испанском слова «баба»,а только слово «женщина» — «мухер») —расстался с его матерью, женилсяна женщине, чей муж был не лингвист,а дипломат, но тоже «мухерьего»,и за торговца мебелью старинной,как ни фатально, «мухерьего» тоже,с отчаянья поспешно вышла мать.Отец сначала вроде счастлив был,но постепенно новая жена,как новая игрушка, надоела,когда ее, как прежнюю игрушку,с жестоким любопытством разломав,увидел в ней нехитрый механизм,а в нем пружинки глупости, жеманства,которые так розово скрывалхоленой кожи гладкий целлулоид.Тогда-то он затосковал о сыне.Мать поняла, что новый вариантв лице торговца мебелью был старым,ухудшенным к тому же тем, что онбыл бабником и вместе с тем ревнивцем.Но больше, чем ко всем, он ревновалжену к ее единственному сыну.Мать, сына взяв, садилась в свой «фольксваген»и уезжала в гости к океанус изменчивым лицом, но неизменным,как будто бы лицо стихов Неруды,которые читала сыну мать.Тяжелые зеленые валык босым ногам, ступавшим по песку,вышвыривали водорослей космы,сквозные парашютики медуз,бутылочные темные осколки,так нежно закругленные водой,что можно с изумрудами их спутать,и камешки, чья драгоценность скрытабыла в узорах, а не в именах.Мать собирала камешки сначалалишь для того, чтоб опустить их в блюдцес преображавшей камешки водой,создав немножко моря в своем доме.Потом она у мастера-пьянчужкиуроки шлифованья стала брать,и камни с нею так заговорили,как из людей не говорил никто.Энрике больше камешков любилсам океан, не ставший морем в блюдце,могучий тем, что никогда не знает,как вздумает он сам себя вести.Скучища — хорошо вести себя.Тоска — вести себя нарочно плохо.Не знать, как ты ведешь себя, — вот счастье.Все просто: надо жить как океан.Энрике с детства начал рисовать,и нравилось ему, что кисть егосама не знала, как себя вела,как поведет себя, не знала тоже.Но вмешиваться первой стала мать,сказав про акварельный свой портрет:«Я не такая все-таки старуха…Не знала я, что ты такой жестокий.Искусство жизнь должно красивей делать,а ты… а ты…» — и, плача, убежалак спасительному мастеру-пьянчужкес ним камешки морские шлифовать.А отчим, полный мебельных идей,в себя включавших многие кроватис разнообразным теплым содержимым,сказал угрюмо пасынку: «Мазня!..Ты рисовал бы лучше деньги, парень».Искусство страшно тем, что каждый смертныйсебя считает знатоком искусства.Не лезут ведь ни в химию невежды,ни в микробиологию, ни в кварки.Мать космонавта, сдерживая слезы,ну максимум, что может подсказать:«Будь осторожней в космосе, сыночек».Но в живописи и в литературеспециалисты все, кому не лень,все знают, как не надо, что не надо,хотя нельзя понять, что надо им.И, как ни странно, первый человек,который оценил «мазню» Энрике,был тот, кто рану первую нанесего еще младенческому сердцу, —его отец.Когда он бросил сына,тогда он только сына полюбил.Он постарел. Замкнулся он в санскрите.Развелся с целлулоидной женойи потихоньку стал терять любовниц,то замечавших лысину его,то рыхлое растущее брюшко,то общую его бесперспективность.И в сына он вцепился, как в надеждулюбить кого-то и любимым быть,но кто привык в любви быть эгоистом,тот и в любви отцовской эгоист.Он, лет на десять позабывший сына,о нем припоминавший лишь карманом,увидел как-то юношу-студентас миндальными фамильными глазами,который без него стал человеком,немного запоздало возжелалвложить в него все то, что в нем, в отце,исплесневело, выцвело, истлело,но было, было — правда, так давно,что мало кто уже об этом помнил.Так вот — напомнить сыном он хотело том, как сам когда-то был талантлив,чтобы других и сына убедитьв том, что талантлив сын благодаряотцовским генам, а не материнским.Мать, не совсем несправедливо, впрочем,была разъярена подобной вспышкойотцовских чувств, назвав их лицемерьем,что было справедливо не совсем.Она имела крупный разговорс оставшимся без женщин «мухерьего»и запретила ему сына видеть,а он сказал, что сын уйдет к нему,поскольку после отчима идутпо уровню развитья — табуретки.Когда, забыв о третьем, двое взрослыхребенком бьют по голове друг друга,то разбивают голову ребенку.Мать испугалась.Заключен был мирс условием, что каждую субботупредмет их спора будет у отца,а остальные дни недели — дома.Энрике знал, что брошен был отцом,но, понимая брошенность отца,любил отца отцовскою любовью,и каждый раз отец собачьим взглядомглядел, когда он уходил домой,и оставался иногда Энрикена воскресенье, убивая мать,и уходил под утро в понедельник,и убивал отца своим уходом,убийцей против воли становясь.